При этом самые умные сознавали, что здоровые нравственные начала применительно к позднесоветской деревне - мягко говоря, сильное преувеличение. И виновата тут не коллективизация, разрушившая кондовое и посконное, а сама эта сельская жизнь с ее изначальной звероватостью: и Толстой, и Чехов, и Бунин все очень хорошо про нее понимали. Русская сельская утопия есть беспардонная и циничная ложь с начала и до конца, и проповедуют ее главным образом люди, давно из деревни уехавшие; но поскольку ненависть к культуре им по-прежнему присуща, они автоматически ставят знак равенства между городом, прогрессом и культурой и обрушиваются на горожан с позиций какой-то древней, корневой, исконной нравственности, которую, честно говоря, никто никогда не видел. В этом и был главный пафос советского семидесятничества, общий для фантастов и деревенщиков: долой советскую власть, изнасиловавшую нашу тут с вами естественную жизнь.
Позднее, подводя итоги этому любопытному изводу русской мысли, Борис Стругацкий в романе "Бессильные мира сего" под "бессильными" как раз и понимает людей культуры (или, как еще откровеннее формулирует Александр Эткинд в "Хлысте", "слабого человека культуры"), которые противостоят "проклятой свинье жизни". Но проклятая свинья жизни, слава Богу, устроена так милосердно, что все умозрительные замыслы тонут в ней, как в болоте, и потому в России, конечно, никогда не осуществится светоносная утопия в духе Чернышевского или другого полубезумного социалиста, А.Богданова, но не получится и фашизм, и окончательная диктатура, и любая форма тоталитаризма. Россия не Германия, тут всегда есть щелка, зазор, и все та же проклятая органика, искони ненавистная умозрительным людям культуры, сожрет и переварит любую идею, любую власть. "Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка". Блок об этом говорит, понятное дело, с горечью, но, как знать, не с тайным ли удовлетворением? Ведь если б не слопала, такое могло завариться…
И тут начинаются нулевые годы. Путинизм (точнее, путинский консерватизм) испытывает нужду в национальной доктрине. И доктрина эта формулируется как опора на фундаментальные ценности русской жизни, возвращение к корням и отказ от насаждения чуждых правил. К сожалению, под национальными корнями опять понимаются любовь к начальству и историческое безволие. Но в нулевые годы (вот что ценно) Россия опять начинает безумно гордиться отсутствием истории. Это и есть наша вечная утопия - любые попытки историзировать нас, простите за квадратное слово, мы отвергаем с порога. Мы отвергаем целенаправленное движение вообще, поскольку оно - всегда к концу. Мы выбираем вечное зависание между жизнью и смертью. Отказ от истории, так возмущавший Чаадаева, становится государственной доктриной. Мы скоро доживем до того, что ее начнут преподавать в школе. И это будет лучше, честней.
Наша главная заслуга в том, что мы останавливали, погребали в себе, топили любые вторжения: Чингисхан в нас увяз, Наполеон увяз, немцы вымерзли и потерялись на этом необозримом пространстве… Россия - тормоз, вечный "лежачий полицейский" на пути к любому прогрессу; и это наша главная утопия, поскольку все прогрессы реакционны.
"Всех утопить! - Сейчас".
III
Здесь возникает одна из самых интересных коллизий в российской литературе (и общественной жизни) этих самых нулевых годов. К сожалению, она мало кем замечена, потому что фантастика у нас давно уже не была объектом мало-мальски серьезного социологического анализа, и отдувается за всех один Сергей Переслегин. В кругу учеников Стругацких обнаружился их главный, хоть и доброжелательный оппонент. Они вырастили на свою голову Вячеслава Рыбакова, ведущего мастера жанра, чей романный цикл об Ордуси "Евразийская симфония" (в соавторстве с Игорем Алимовым, под псевдонимом Хольм ван Зайчик) перевернул наши представления об утопии. А сейчас Рыбаков замахнулся и на реабилитацию советского - умеренную, осторожную, но несомненную. Его романы "На будущий год в Москве" и только что вышедшая "Звезда Полынь" решительным образом возражают представлению об утопии как о чем-то насильственном, искусственном и кровавом. Потому что отказ от истории, настаивает Рыбаков, есть быстрейший и вернейший путь к деградации. Вам кажется, что вы мораль защищаете и за слезинку ребенка билет в рай возвращаете, а сколько слезинок ребенка прольется из-за этого вашего отказа от прогресса? Из-за вашей дремучести самодовольной? Об этом вы не задумывались? В одном из интервью Рыбаков провозглашает новый и дерзкий лозунг: "Отказ от утопии равносилен отказу от исторического усилия". И адептам национальной самоуспокоенности ("Мы такие, и должны быть такими, потому что все остальное неорганично") бросает презрительное: "Вы - не время. Вы - безвременье".
Рыбаков китаист, у него перед глазами пример китайского рывка. И прочитав в интервью Владимира Шарова "Русской жизни" (см. № 3) слова о том, что мир захватит китайская цивилизация, древняя и осторожная, на форуме справедливо возмущается: какая же она древняя? Современный Китай - одна из самых молодых стран мира и по духу, и по среднему возрасту населения, и по масштабу дерзаний. А уж об осторожности и говорить не приходится: на каждой китайской стене - лозунг "Завтра будет лучше". Экспансия, хоть и деликатная, по всем фронтам. Но это она ПОКА деликатная. А если мы и дальше будем погрязать в своем утопическом антиутопизме, нас сожрут те, кто умеет и хочет ставить себе великие задачи.
"Меня очень беспокоит то, что современный мир не имеет сейчас никакой положительной утопии; а те группы, что ее имеют, лучше бы не имели ее вовсе (от воссоздания халифата до всеобщей чипизации мозгов с целью облегчения управления человеческими массами - все, вне зависимости от их технического обеспечения, социально являются ретроградными). Скажи мне, какая утопия тебя привлекает, и я скажу тебе, кто ты, - это так; но полное отсутствие неретроградных утопий вообще - первый тревожный звонок, первый признак еще не близкого, но уже гостеприимно распахнувшегося тупика".
Рыбаков писал это в 2004 году, в статье с академическим названием "Китай: опыт воспитания бюрократии". И в статье этой - академической, повторяю, и аккуратной - уже в полный голос звучала мысль: движение может привести и к смерти, это мы знаем. Но отсутствие движения - уже смерть.
И теперь, на волне нового интеллигентского нонконформизма, в России помаленьку начинает нарастать новая утопия: покамест технократическая, как у Рыбакова в "Звезде Полыни". Зажравшимся сырьевым миром, отказавшимся от всякого развития - и от прогресса, и, следовательно, от культуры, - помаленьку начинает завладевать группа ученых, борющихся за новый великий космический проект. Эта идея овладевает массами. Захватывает всех. Вызывает бешеное противодействие государства. Но в стране по крайней мере опять начинается "осевое время" - направленное, живое. Потому что в мире, отказавшемся от прогресса из соображений нонконформизма, гуманности или мало ли еще чего, начинают доминировать весьма нерадостные тенденции и чрезвычайно неприятные люди. Жрицы партеногенеза в "Улитке на склоне", что греха таить, неприятны. Но мужики-то чем лучше? Те, кого защищает Кандид? Неужели они симпатичнее только тем, что никого не воспитывают насильно, не похищают, не завязывают узлом? Так ведь это не потому, что они добрые. Это потому, что они НЕ МОГУТ.
А если б могли, от мокрых жриц партеногенеза мокрого места не осталось бы. Именно эту коллизию разрабатывает Рыбаков - вместе с Константином Лопушанским - в экранизации "Гадких лебедей", сценарий которой он написал. Там ведь что происходит, у Стругацких-то? Жестокие интеллектуалы и столь же злые дети уничтожают город, в котором пышно цветет порок. Но писателю Виктору Баневу город с его пороком милей, чем утопия с ее насилием. Рыбаков принимает эти правила игры и додумывает мысль до конца: а что же город-то будет делать, если его не устраивают эти мокрецы и эти дети? Неужели сложа руки будет сидеть?
Дудки. Он их уничтожит.
Город Ташлинск, по Рыбакову и Лопушанскому, страшное пространство, лишенное утопии вообще. Тут нет никакого устремления к светлому будущему - чистая консервация, лишь бы все осталось как было. И во имя сохранения гомеостаза специальная комиссия, в которую входит и Банев, уничтожает к чертям собачьим и этот лицей, и этих мокрецов, а детей изолирует в больнице, где заставляет день и ночь смотреть телевизор. От чего дети окончательно теряют разум и превращаются в растения - безвольные, вялые, даже не говорящие.
Вам не хотелось утопии, господа? Вас пугал прогресс? Вас отвращал советский проект с его насилием и лицемерием? А теперь смотрите, во что вы превратились БЕЗ советского проекта. БЕЗ утопии. С вашим сплошным держанием щита, утоплением любых инициатив, с вашей вечной функцией торможения, с вашей дикой жестокостью по отношению к всему новому и непохожему: вы ЭТО называли вашей исконной нравственностью и народной традицией?
Ну, получите. Только не жалуйтесь, если вас возненавидят собственные дети.
Произошла интересная вещь: в семидесятые для интеллигента нормально было ненавидеть насильственные попытки цивилизовать народы. Национальная республиканская интеллигенция отстаивала право на самоопределение и ненавидела большевистский интернационализм. Сельские прозаики абсолютизировали сельский труд и проклинали механизированную и праздную городскую жизнь. Интеллектуалы стремительно опрощались, уезжая в те самые деревни. Другие интеллектуалы писали убедительную фантастику о том, что всякое прогрессорство кончается огнем и мечом, и задача всякого настоящего человека - противостоять насильственному усовершенствованию его природы.
И эта утопия осуществилась, и энтропия восторжествовала, и подпочвенные силы простоты и деградации вырвались наружу. И национализм стал править бал по всем российским окраинам, и эмэнэсы оказались без работы, и оборонка накрылась, и технократы разорились, а сельская жизнь стала первобытной в худшем смысле слова.
И только после этого российская интеллигенция снова задумалась о том, что противостоять любому прогрессу и топить в себе любую инициативу - возможно, не лучшее предназначение для страны. И вот уже переориентировались почвенники: если раньше национальными добродетелями называли кротость, смирение и природность, то в новом сочинении Андрея Буровского "Арийская Русь" утверждается, что главными чертами арийского (читай: русского) характера всегда были неугомонность, экспансия, прогрессорство, цивилизаторство и колонизаторство. То есть белокурая бестия и есть настоящий славянин. Это очень интересный излом патриотической мысли, на протяжении последних ста лет полагавшей своим идеалом Платона Каратаева. Западничающие славянофилы - одна из главных примет 2007 года. Национальная матрица покорности и смирения, как видим, уже не пользуется прежней славой. Отказ от прогресса смертельно надоел местному населению. Оно обкушалось энтропии.
Мы стоим на пороге создания новой русской утопии - утопии социального протеста, активно противостоящей нынешней энтропийной реальности. Кандид из новой "Улитки", боюсь, решительно встанет на сторону мертвяков - потому что "проклятая свинья жизни" ему уже здорово надоела своими хрюканьем и вонью.
И конечно, этот новый прогрессизм не может не обернуться насилием и бесчеловечностью. Иначе здесь не бывает.
Но чтобы выработать какую-то другую модель прогресса, не обязательно ведущего к истреблению целых народов и классов, чтобы перестать наконец выбирать между мужиками и мертвяками, чтобы попытаться совместить идею органики с идеей развития, надо выйти из Леса. Русского Леса.
А этого нам, к сожалению, не дано.
№ 9, 31 августа 2007 года
Зуд утопии
Михаил Успенский ищет выход из будущего
В современной российской фантастике оспариваются титулы самого остроумного, самого динамичного, самого увлекательного писателя, однако в вопросе о самом русском, похоже, расхождений не будет. Воплощением русского характера стала не только трилогия Михаила Успенского о Жихаре, но и ее автор - геометрически круглый, необыкновенно жизнерадостный и редкостно выносливый. Успенский был журналистом, переводчиком, художником, но родился идеальным писателем, непрерывно генерирующим сюжеты и каламбуры, издевательские сказки и жизнеутверждающие гротески.
- Как вы думаете, почему в русской литературе так мало утопий и так много антиутопий?
- Русская литература вышла в путь намного позже западноевропейской. Ею стали заниматься люди, исторически лишенные иллюзий. Ну, кое-что сочиняли в подражание Западу или Востоку. Но самые умные понимали, что "будет хуже", и из этого исходили. И потом, антиутопия-то возникла намного позже (если не считать Апокалипсис). Практически только в ХХ веке. Да и не так уж ее много в списке классики - Замятин, Эренбург, Оруэлл, Хаксли, кое-кто еще. Зато сейчас ее полно в массовой литературе. Даже как-то неинтересно.
- Как меняется русская национальная утопия на протяжении последних, скажем, лет двухсот?
- Как вся литература меняется, так и утопия. Были философские трактаты (князь Щербатов, Радищев), были социальные романы (бред Веры Павловны). "Тост" Куприна считать утопией? Весьма созвучным времени и наиболее обаятельным был мир "Полдня" братьев Стругацких. Да и посейчас остается. А нынче попытки создать утопию сводятся к триаде "православие, самодержавие, народность", причем изложенной очень плохим русским языком. Широкие возможности для утопий предоставила альтернативная история - добрый умный Сталин и тому подобное. Но я все еще не решаюсь причислить фантастику к "большой литературе" - вдруг заругают? И можно ли "поправки к истории" относить к жанру утопии? Если да, то ее навалом: многология Василия Звягинцева, Роман Злотников, Дмитрий Володихин и другие. Зато и антиутопий хоть экскаватором греби: "Мягкая посадка" Александра Громова, "Парень и его пес" Харлана Эллисона, бесчисленные постапокалиптические сочинения в духе "Безумного Макса". Или это уже будут дистопии?
- Термин "дистопия" давайте вообще похерим, потому что "дистопия почки" - это понятно, это орган положение поменял. Есть хорошее нерусское слово "антиутопия". Но вернемся к позитиву: действительно ли классическое русское представление о рае - это молочные реки, кисельные берега и ничего не надо делать?
- Ну почему же только русское? А Шлараффия? А страна Кокейн? Нет, это вполне европейское представление. И у всех народов к этой вечной халяве отношение явно ироническое. Кроме того, как можно сквозь кисель добраться до молока? На воздушной подушке, что ли? Никакого в народе нет стремления к ничегонеделанью, а только желание не работать на чужого дядю, имя же ему Легион.
- Почему все утопии, включая даже "Туманность Андромеды", так плоски и плохо написаны? Неужели о счастье нельзя написать хорошо?
- Опять же не все - почему тогда до сих пор мы с тоской вспоминаем мир "Полдня"? Кто бы не хотел в нем жить? Для пропаганды идеи коммунизма братья Стругацкие сделали больше любого политбюро. Я, например, вырос в богатом "почтовом ящике" с московским снабжением и совершенно искренне верил, что вот еще немного, и… И не нужно этого стыдиться. Все равно лучше коммунизма ничего не придумаешь. Что же касается остального… "Туманность Андромеды" для меня - беллетризованный философский трактат, а не роман, как, впрочем, и "Час Быка", и "Таис Афинская". Но это работало: про Стругацких я уже сказал, да и Ефремов на мое детское воображение ой-ой как действовал! Я до сих пор помню, как в 1958-м отец привез из Ленинграда "Туманность…" с немыслимой синерожей красавицей на обложке. "И анамезона на один выхлоп…" Нет, господа, паки и паки скажу: не следует стыдиться детских мечтаний и увлечений, не онанизм, чай. Для того они и служат, чтобы полной скотиной не вырасти.
Что до литературного качества - классическая утопия бесконфликтна, так откуда же взяться литературе? Описывать борьбу Добра с Мегадобром? Не складывают в народе песен о счастье, а вот о разлуке, потере, беде очень даже складывают. Песни же о счастье - всегда госзаказ. И подчеркивается, кому персонально неблагодарный народишко этим счастьем обязан.
- Как вам нравится евразийская утопия Рыбакова и Алимова, они же ван Зайчик?
- Что касается Ордуси… Сначала было забавно, потом скучно. Что-то противоестественное чудится мне в этом безудержном евразийстве. Слонопотам. Христа с Конфуцием не скрестишь. Да и слишком близко к Красноярску Китай.
- Американская мечта существует. А русская?
- Честно говоря, нигде не встречал формулировку американской мечты. Коттедж, две машины и всю жизнь выплачивать кредит - это, что ли, мечта? Что же касается русской, она, несомненно, была. Но так велики и страшны потери нашего народа в ХХ веке, что пропажу этой мечты попросту не заметили. Не до нее было. Можно, конечно, умозрительно вычислять ее сейчас, но, скорей всего, получится въезд на белой Емелиной печке в Китеж-град. Беловодье? Заимствованное у Европы царство Пресвитера Иоанна, которое, в свою очередь, восходит к африканскому государству Мали и его правителю по имени Мансе Канка Муса, который был очень даже мусульманин, но веротерпимый и жутко богатый филантроп. И Сибирь осваивали вовсе не в поисках Беловодья, а чтобы уйти как можно дальше от Москвы. Самые шустрые добрались до Калифорнии и получили в конечном счете домик и два автомобиля.
"Свобода" входит в число юридических понятий, а "воля" - нет. "Воля" наша туманна и выражается главным образом в неприязни к начальству. Да, пожалуй, все-таки - "воля вольная". Но уходить от власти больше некуда, везде достанет… Для России в последние пятьдесят лет заместительницей мечты была и остается Великая Отечественная война. Никакого другого идеала нам не предлагают. Живи, помни и гордись, и все тут.
- Почему ни одна российская политическая партия не может нарисовать в своей программе убедительный или хотя бы веселый образ будущего?
- Для создания убедительной программы будущего надо как минимум уметь загадывать хоть на день вперед. Нынешние же владыки, равно как и их оппоненты, живут лишь сегодняшним днем. Да и какие претензии могут быть к людям, которые не сгодились ни для умственного, ни для физического, ни для ратного труда? Где их теории, новые города, победы? Откуда взяться убедительному или хотя бы веселому образу будущего? Они же государственные люди, какое веселье? Для веселья народу даден Петросян. Нет личностей - нет и будущего. И взять неоткуда: слишком долго шла отрицательная селекция. И на молодежь нет надежды: ребята с пеленок поняли службу и воды не замутят. И наука не поможет. Вот сейчас у каждого чиновника на столе компьютер. Ускорилось ли при этом отечественное делопроизводство хоть на секунду? Грустная это тема, ну ее.
- Меня в детстве потряс цикл Носова о Незнайке. Как по-вашему, Солнечный город коротышек - утопия или пародия?
- Если и пародия, то опять же грустная. Коротышки и без Солнечного города жили в утопии - не голодали и друг дружку не резали, воздушный шар строили, картины рисовали, стихи сочиняли, автомобили мастерили, Незнайку-никчемушника терпели… Не зря Христос говорил: "Будьте как дети!"
- Скажите, но у вас-то есть какие-то представления о будущем? Хотя бы из загашников, для собственных будущих романов?