Во-вторых, песни появляются не с первого издания этой книжки, а только с 1779 г., т. е. после чулковского песенника, откуда они и взяты.
Ценнее указания статьи академика А. Орлова "Народные песни в Капитанской дочке Пушкина". (Сб. "Художественный фольклор", вып. II – III, M., 1927, стр. 80–95).
А. Орлов, учтя полемику Е. Ф. Будде с П. К. Симони ("Известия Отделения русск. языка и словесности Академии наук", т. XVIII, кн. 3), пишет:
"Большинство остальных (кроме "Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь…") народно-песенных цитациq в "Капитанской дочке" сделаны Пушкиным по песеннику Чулкова (1770–1774 гг.) или Новикова, подбор которых, в первых четырех частях, почти вполне один и тот же… Но все же надо думать, что Пушкин скорее пользовался Новиковским песенником, чем Чулковским".
Приведу из той же статьи суммирующую часть, интересную для меня как выражение мнения, прямо противоположного моему:
"… Пушкин очень любил эпиграфы и удачности их выбора придавал большое значение… По рукописям "Повестей Белкина" и "Арапа Петра Великого" видно, как тщательно подбирал Пушкин свои эпиграфы, как затем заботился о воспроизведении их в печати. С Одоевским он обсуждал эпиграфы даже для чужих статей и брал у авторов их произведения для приискания эпиграфов к главам.
Манера и искусство эпиграфирования в основе принадлежит писателям Запада. Искусство это особенно поражает в произведениях Вальтер-Скотта. Поставленные над каждой главой его романов короткие цитаты из других писателей или из народных баллад остроумно и точно соответствуют содержанию глав, их настроению, резюмируют сущность повествования, предупреждая читателя и настраивая его к восприятию.
Любопытно то обстоятельство, что в эпиграфах Вальтер-Скотта цитируется вне связи с общим текстом цитируемого произведения, что цитируемое только в данном извлечении приобретает особенную силу и что поэтому чтение всего отцитованного произведения не могло бы ничего дополнить к этой силе, а даже разочаровало бы. Одним словом, эпиграф-цитата Вальтер-Скотта собственно не цитата, а создание самого Вальтер-Скотта. То же наблюдаем у Пушкина и тем большее право имеем сопоставлять его "Капитанскую дочку" в этом отношении с романами Вальтер-Скотта, что уже всеми установлено влияние этих романов на фабулу "Капитанской дочки".
Эпиграфы "Капитанской дочки" взяты не только из народной словесности. В некоторых главах Пушкиным выдвинуты вперед мотивы, характерные для дворянской среды XVIII века в разных стилях ее выражения, именно – мотивы столичной военщины и формалистики, военный и обывательский провинциализм, буржуазная сентиментальность, пиитический пафос, и потому эти главы освещены соответствующими эпиграфами-цитатами из стихов дворянских писателей второй половины XVIII века, с ярко выраженным стихом эпохи. Но все же основным источником освещения через эпиграф остается именно народная словесность" (А. Орлов, стр. 94–95).
У акад. А. Орлова есть свое представление о том, каким хотел показать Пугачева Пушкин. Пушкинские эпиграфы повели его в другую сторону, но он отрезал поводья.
Уважаемый и плодовитый исследователь не принял пушкинской системы эпиграфов.
Он сумел натыкать палки или, вежливо говоря, вехи, но не увидал по вехам плана и даже начал утверждать, что плана нет.
Белогорская крепость и ее комендант
Крепости по реке Яику стояли самые разнообразные, и не все они в военном отношении были ничтожны.
По-разному жили в них и коменданты.
Были и такие коменданты, которые, по словам самой Екатерины, являлись крупными помещиками, запахивая степь силами своих гарнизонов.
Один из таких комендантов, начальник Верхнеяицкой крепости Ступишин писал башкирцам во время восстания:
"Башкирцы! я знаю все, что вы замышляете. Только знайте же и то, ежели до меня дойдет хоть какой-нибудь слух, что вы – воры и шельмы – ждете к себе тех воров и им скот и корм и себе оружие припасаете… на вас со своей командой пойду и с пушками буду вас казнить, вешать за ноги и за ребра, дома ваши, хлеб и сено подожгу и скот истреблю… Сего числа около Верхнеяицкой пойман башкирец с воровскими татарскими письмами от злодея и ко мне оный башкирец приведен и я тому вору башкирцу велел отрезать нос и уши и к вам ворам с сим листом от меня посылаю".
Этот Ступишин замечателен еще тем, что при наступлении Пугачева оказался трусом, заперся в крепости, забрав в нее гарнизоны из соседних крепостей, умолял о помощи и Пугачева пропустил мимо.
Материал этого письма Пушкину был, вероятно, известен, и он в белогорской крепости показал судьбу подосланного Пугачевым башкирца.
Но тип коменданта Пушкин взял другой. Он описал офицера, выслужившегося из солдатских детей – коменданта захолустной крепости. Такие офицеры на линии были. Таким был капитан Крылов, который, правда, не занимал должности коменданта Яицкого городка, но умелыми распоряжениями спас и город и своего оробевшего начальника Симонова.
Офицер этот, отец нашего баснописца, был из драгун; семья после его смерти осталась настолько бедна, что 10-летний И. А. Крылов должен был поступить на службу писцом.
Рассказы о жестокостях русских колонизаторов остались у Пушкина в примечаниях и в текст попасть не могли по цензурным соображениям.
В заметках, представленных Николаю I как материал, который Пушкин не решился напечатать, сказано:
"Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений".
После этого Пушкин зачеркивает следующие слова, которые остались только в черновике:
"Иных растыкали по кольям, других повесили ребром за крюки, некоторых четвертовали".
"Остальных, – продолжает Пушкин в чистовом тексте, – человек до тысячи (пишет Рычков), простили, отрезав им носы и уши. – Многие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта" (Пушкин, т. V, стр. 450–451).
Здесь видно, в каких тисках находился Пушкин. Он не решался даже процитировать документ.
Но запомнил он этот документ очень хорошо. Старый башкирец, принесший подметное письмо в Белогорскую крепость, происходит из этих прощенных.
Одновременно в нем восстанавливается и история башкирца, истерзанного Ступишиным.
Изувеченный башкирец должен был, как мы видели по первоначальным планам, быть одним из главных героев вещи.
В описании Белогорской крепости и ее коменданта Пушкин дал правильную картину, но не методом выделения ужасных подробностей, как это сделал бы, например, писатель натуральной школы, а методом описания ужасного как обыденного.
Попался старый башкирец. Идет допрос, насколько силен Пугачев:
" – А вот сейчас узнаем настоящую его силу, – сказал комендант. – Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич, приведи-ка башкирца, да прикажи Юлаю принести сюда плетей.
"Постой, Иван Кузмич" – сказала комендантша, вставая с места. – "Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться" (Пушкин, т. IV, стр. 360–361).
Здесь мы видим, что пытали в крепости часто.
Когда комендант велит пытать башкирца, то рассказчик Гринев замечает:
"…приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило" (там же, стр. 361).
Сцену пытки Пушкин не показал и заменил ее похвалою смягчению нравов. Но зато он дал точное описание башкирца. Это описание – одно из самых подробных у Пушкина.
"Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа, ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще огнем. "Эхе!" – сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. – "Да ты видно старый волк, побывал в наших капканах. Ты знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?" (там же, стр. 361–362).
Пропущена, как я уже говорил, и сцена пытки. Пушкин избежал ее тем, что дал башкирца немым.
Вот это место:
"Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений" (там же, стр. 862).
Эту сентенцию принимают за замечание самого Пушкина и сопоставляют ее с "Мыслями в дороге" и с позицией Дашковой.
Трудно с этим согласиться.
Во-первых, как я уже говорил, Пушкин никак не мог солидаризироваться с позицией княгини Дашковой, и Дашкова вообще его мало интересовала, а если интересовала, то, как я уже доказал, враждебно.
Солидаризировать Пушкина нужно с большой осторожностью.
"Мысли в дороге" написаны так, чтобы они могли быть напечатаны. Они напоминали читателю о запрещенном имени Радищева. Вся литературная ориентация их – радищевская. Она направлена в защиту Тредьяковского.
Пушкин пишет про Тредьяковского:
"Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков". "Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского" (Пушкин, т. VI, стр. 189–190).
Тредьяковский, замечательнейший русский писатель, давший в своих предисловиях к переведенной им Римской истории Ролленя нопую философию истории, говорящий в ней о естественном праве и всенародности, был писателем левого крыла нашей литературы.
Слова, произнесенные Гриневым, окружены совершенно уничтожающими их обстоятельствами. Сказано, например: "Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая" (Пушкин, т. IV, стр. 361).
Даже в "Ревизоре" можно прочесть жалобу купцов на городничего:
"А если что, велит запереть двери: "Я тебя", говорит, "не буду", говорит, "подвергать телесному наказанию или пыткой пытать – это", говорит, "запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки" (Гоголь, "Ревизор", изд. Маркса, СПБ, т. III, стр. 257–258).
Таким образом то, что высказывает Гринев, во время написания "Капитанской дочки" было или иронией или только пожеланием.
История коменданта заканчивается тем, что когда его вешают, то на перекладине виселицы "очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича вздернутого на воздух" (Пушкин, т. IV, стр. 370).
Делая исполнителем казни коменданта пытанного им башкирца, Пушкин изменяет значение казни, превращая ее в возмездие.
Пугачев и пугачевцы в "Капитанской дочке"
Об эпиграфах снова
Сумароков описывал Пугачева в "Стансах городу Симбирску", напечатанных в IX томе собрания сочинений Сумарокова (2-е изд., 1787 г., стр. 95):
Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой;
Но ядом напоясь, который рыжет Нил,
Сравняться он хотел со баснословной гидрой:
Явился крокодил.
Но и во времена Пушкина сохранилась отчетливая семантика звериных образов. В "Горе от ума" Загорецкий в явлении 21-м говорит:
… … … … А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ox! басни смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни говори:
Хотя животные, а все-таки цари.
Глава X "Капитанской дочки" называется "Осада города". Эпиграфом к ней идет:
Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи призезть под град.
Херасков.(Пушкин, т. IV, стр. 387.)
Осаду ведет Пугачев.
Здесь он в первый раз назван орлом.
Еще любопытней становится этот эпиграф, если проследить его происхождение.
У Хераскова он выглядит так:
Меж тем Российский Царь, заняв луга и горы;
С вершины, как орел, бросал ко граду взоры;
За станом повелел сооружить раскат,
И в нем перуны скрыв, в нощи привезть под град
Место, из которого взят отрывок, рассказывает о том, как Иван Грозный брал Казань.
Мы видим, что ассоциировалось для Пушкина с образом Пугачева.
Насколько отчетливы были для Пушкина ассоциации Пугачев – Иван Грозный, видно из анализа эпиграфа к гл. VI – Пугачевщина:
Вы, молодые ребята, послушайте,
Что мы, старые старики, будем сказывати.
П е с н я.(Пушкин, т. IV, стр. 354.)
Песня эта взята Пушкиным, вероятно, из собрания разных песен М. Чулкова (СПБ, 1770), напечатана она там на стр. 156 под № 125.
Привожу ее начало:
Вы, молодые робята послушайте,
Что мы стары старики будем сказывати,
Про грозного Царя Ивана про Васильевича,
Как он наш Государь Царь под Казань город ходил,
Под Казанку под реку подкопы подводил,
За Сулай за реку бочки с порохом катал,
А пушки и снаряды в чистом поле раставлял,
Ой Татаре по городу похаживают,
И всяко грубиянство оказывают,
Они грозному Царю насмехаются,
Ай не быть нашей Казани за белым за Царем.
С Пугачевым здесь ассоциируется именно Грозный.
Ассоциации эти отчасти объясняются тем, что Пугачев широко пользовался подкопом, хорошо зная минное дело. Таким образом было совпадение в тактике Грозного и Пугачева.
В главе V "Истории Пугачевского бунта" написано:
"Гарнизон приготовился; ожидали взрыва и приступа. Не прошло и двух часов, как вдруг подкоп был приведен в действо; колокольня тихо зашаталась. Нижняя палата развалилась и верхние шесть ярусов осели, подавив нескольких людей, находившихся близ колокольни". (Пушкин, т. V, стр. 334–335).
Песня, начинающаяся словами "Вы, молодые ребята…", тоже рассказывает о подкопе.
Окончательно уточнить отношение Пушкина к Пугачеву помогает нам XI глава, названная Пушкиным "Мятежная слобода".
Начинается она так:
В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
"Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?"
Спросил он ласково.А. Сумароков.
Я тщательно перечел Сумарокова, сразу не поверив в этот эпиграф. В нем ход стиха не сумароковский.
У Сумарокова источника этого эпиграфа я не нашел.
В сборнике "Рукою Пушкина", на стр. 221, находится следующее воспроизведение пушкинского черновика:
46
Глава XI
Мятежная слобода
[В то время лев]
[Лев вопросил без гнева]
[без страшна рева]
(За чем пожаловать изволил в мой вертеп?
лев
(В ту пору [был] был сыт хоть
хоть он
Сказал лев ласков духом [и] свиреп]
–
В ту пору Лев был сыт
хоть с роду он свиреп
За чем пожаловать изволил в мой вертеп?
Спросил
[Сказал] он ласково
А. Сумароков.
Составители сборника делают следующее примечание:
"Запись в тетради № 238, представляющая эпиграф к главе XI "Капитанской дочки". Время написания этой главы не поддается точному определению. В конце рукописи "Капитанской дочки" имеется дата: "19 октября 1836". Возможно, что и XI глава написана в этом же году.
Впервые транскрибируемый нами текст эпиграфа дает повидимому картину творчества Пушкина, а не записи стихов Сумарокова по памяти. Что стихи – сочинение Пушкина, стилизовавшего под Сумарокова, подтверждается и тем обстоятельством, что у Сумарокова их нет".
Картина работы Пушкина, очевидно, такая: он пишет черновик стихотворения, решает систему рифм, потом подводит черту и пишет чистовой вариант, заменивши в нем только одно выражение уже после записи.
Это не напоминает процесса восстановления чужого стихотворения в памяти.
Черновик более стилизован под старое стихотворение, чем беловик.
Слово "вертеп", благодаря присутствию в стихотворении образа льва, воспринимается в старинном значении этого слова – "пещера". (См. Словарь Академии российской, СПБ, 1806, часть I, стр. 449).
Сумароков к этому времени уже был основательно забыт, и Пушкин мог решиться отнести стихотворение на счет забытого поэта.
Пушкин тут был прав уже потому, что пушкинисты не догадались об апокрифичности авторства Сумарокова до тех пор, пока не нашли документов.
Ссылка на Сумарокова позволила Пушкину назвать Пугачева львом.
В той же главе сам Пугачев рассказывает Гриневу сказку:
"Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-на-всё только тридцать три года? – Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!" (Пушкин, т. IV, стр. 406).
При помощи эпиграфа, нарочно написанного и снабженного указанием на Сумарокова, при помощи калмыцкой сказки Пушкин в одной главе называет Пугачева львом и орлом, т. е. по поэтическому словарю того времени точно называет его царем.
Пушкин ведет всю повесть, с одной стороны, на эпиграфах из старых книг, пародийно взятых для Гринева, а с другой стороны – на эпиграфах, взятых из народных песен, окружающих Пугачева.
В черновике "Плана издания русских песен и статьи о них" (т. VI, стр. 169–170) Пушкин писал:
Но есть одно в осн<овании?>
Оригинальность отрица<ния?>
В конце плана он записывает:
"Новейшее влияние. Мера, рифмы (неразб.), Сумароков.
Свадьба: – Семейственные причины. Элегический их тон. Лестница чувств.
<1832–1833>
_____________
Эта запись показывает, как отчетливо разбирался Пушкин в народной поэзии.
"Оригинальность отрицания" – это описание в песнях, типа свадебной, взято в эпиграф XII главы:
Как у нашей у яблоньки
Ни верхушки нет, ни отросточек;
Как у нашей у княгинюшки
Ни отца нету, ни матери.
Снарядить-то ее некому,
Благословить-то ее некому.
С в а д е б н а я п е с н я.