Весь этот день Миша вертелся возле оркестра и музыку слушал, не отрываясь. Когда пришло время спать, его не могли увести из зала. От дядюшки он узнал, что пьеса, так поразившая его накануне, – квартет с кларнетом Крузеля. Потом Глинка слышал этот квартет много раз, но первое впечатление не повторялось. Однако с этих пор он стал иначе, глубже понимать музыку. Она заняла самое главное место в его жизни. Архитектор как-то с досадой сказал Глинке:
– Вы думаете не об учении, а только о музыке. Миша твердо и убежденно ответил:
– Что же делать? Музыка – душа моя.
Старик-архитектор расхохотался.
Миша посмотрел на него с удивлением, с укором и тут же замкнулся, ушел в себя, "превратился в мимозу".
Услышав об этом ответе Миши учителю, Иван Николаевич пожал плечами.
– Недаром, – сказал он жене, – запел соловей в тот час, когда Миша родился. Боюсь, не вышел бы из него скоморох.
Первая гувернантка, Роза Ивановна, плохо учила детей по недостатку образования. Ее рассчитали. Вскоре из Петербурга выписали другую гувернантку – Варвару Федоровну Кламмер. Высокого роста, с неподвижным лицом, с бледными, необыкновенно сухими губами, взыскательная и строгая, Варвара Федоровна воспитывалась в Смольном монастыре, превосходно знала три языка, бегло, хотя и сухо, играла на фортепиано. Она несомненно любила музыку, детей, но свои чувства не выказывала посторонним. Присущий ей юмор и сдержанная веселость нисколько не нарушали ее обычно строгого тона, они входили в педагогическую систему, как прием, позволяющий завладеть вниманием рассеянного ученика.
Мише шел двенадцатый год, когда Варвара Федоровна засадила его за ноты, за клавиатуру, за бесконечные упражнения и гаммы. Во всех музыкальных занятиях она требовала прежде всего прилежания и труда; беглость пальцев и техника ставились высшей целью. Как только Миша разобрался в клавиатуре и в нотах, она приказала позвать столяра, и над клавишами приладили доску. Играя под этой доской, нельзя было видеть ни рук, ни клавишей. Миша научился играть, не глядя на руки.
Механические приемы игры не подействовали губительно и не отбили у Глинки охоты играть. Своей первой учительнице Варваре Федоровне он доверился вполне, смутно угадывая, что кроме нее никто из домашних не приобщит его к музыке. Как девушка умная, она сумела его убедить, что подлинное искусство никому не дается без прилежания и труда. И мальчик усердно разыгрывал гаммы в ожидании обещанных пьес. В занятиях он дополнял от себя все то, чего нехватало несколько холодной игре его учительницы. Миша не обижался, если она била его карандашом по пальцам.
С приездом Варвары Федоровны началось настоящее воспитание детей. У Миши обнаружились способности к языкам. За год он выучился довольно чисто говорить по-французски и по-немецки. Так определилось четыре направления основных интересов Глинки: музыка, языки, география, рисование. И все-таки больше всего влекла его музыка. В свободные от уроков часы Миша не отходил от оркестра. Поездки к дядюшкам в Шмаково всякий раз были праздником для мальчика.
Дядюшка Афанасий Андреевич уже не довольствовался оркестром, он стал заводить у себя крепостной театр. В шмаковском доме особенно часто и много играли оперные увертюры, преимущественно французской школы. Из модных тогда увертюр в Новоспасском и в Шмакове исполнялись увертюры к операм "Медея", "Водовоз", "Лодоиска" Керубини и "Двое слепых" Мегюля.
Последние особенно восхищали Глинку. "Лодоиску" и "Двух слепых" он охотно играл на фортепиано, наряду с сонатами Штейбельта. Но оркестр привлекал его больше, чем фортепиано. Он был для Глинки источником самых горячих восторгов. Видя это, родители, по совету Афанасия Андреевича, взяли из шмаковского оркестра лучшего скрипача, чтобы обучать Мишу игре на скрипке.
В то же время Иван Николаевич, повинуясь влечению сына к музыке, решил завести в Новоспасском собственных музыкантов. Устроили пробу дворовых и выбрали братьев Нетоевых – Якова и Алексея. Оба они недурно играли по слуху, первый – на виолончели и контрабасе, второй – на скрипке. Их отправили учиться в Шмаково.
Музыкальные вечера и балы следовали всю зиму один за другим. Приезжали соседи: Стунеевы, Соболевские, Киприяновы, Энгельгардты. В Новоспасское постоянно съезжались для танцев дети, сверстники Полиньки и Миши. Девочки в бальных платьицах, мальчики в куртках и бальных башмаках вместе со взрослыми кружились и приседали под музыку. Миша танцевал против воли, по приказанию родителей. Под всяким предлогом он покидал своих маленьких сверстниц и, выждав, когда о нем забудут, вдруг появлялся среди музыкантов на хорах. Мальчик брал в руки флейту пикколо или скрипку и очень искусно подлаживался под оркестр. При этом живые и темные глаза Миши поблескивали, как бисер, а волосы от усердия поднимались на голове хохолком.
Заметив исчезновение сына из зала, Иван Николаевич безошибочно поднимался на хоры и извлекал его оттуда, красного от волнения и обиженного.
Евгения Андреевна сдерживала улыбку, дядя Афанасий Андреевич трясся в беззвучном смехе, стараясь спрятать лицо от племянника, которым втайне гордился, хотя и считал, что музыка не профессия, а только приятное средство заполнить досуг.
Глава III
Так шло до тех пор, пока родители Глинки не решили везти сына в Петербург. Это случилось в 1815 году и вот по каким причинам.
Иван Николаевич – человек деятельный, в свободные от хозяйственных занятий часы, прохаживаясь с раскуренной трубкой в руке взад и вперед по террасе, часто подолгу задумывался над будущностью сына. К военной службе у Миши не было склонности. Иное дело – карьера дипломатическая. Мальчик разнообразно способен, умен, в ответах находчив. Но если думать всерьез о дипломатической карьере, то домашнее воспитание недостаточно, Мишу должно определить в пансион или в лицей.
О Царскосельском, недавно открытом, лицее с восторгом писал из Петербурга второй брат Евгении Андреевны. По слухам предполагалось учредить при лицее и специальный подготовительный пансион.
Соображая все эти известия, Иван Николаевич советовался с женой.
Евгения Андреевна по обыкновению была занята детьми, которых, кроме Миши, уже было пятеро, и младшие поминутно требовали забот.
Мысль разлучиться со старшим сыном сначала огорчила Евгению Андреевну, потом она понемногу склонилась на доводы мужа. Ее занимало еще и другое соображение: старшая девочка, Полинька, все хворала, ее не мешало бы показать столичным врачам. Если уж все равно везти в столицу Мишу, то кстати можно и Полиньку прихватить, особого расхода и не потребуется.
За лето решение ехать в столицу созрело. Остановились на Царскосельском лицее, при котором прошедшей зимою открылся подготовительный пансион.
Жизнь в Новоспасском вдруг изменилась. Дворовые девушки под надзором старшей швеи с утра и до вечера шили в большой гостиной "приданое" будущему пансионеру.
В приготовлениях, в сборах, в классных занятиях лето прошло быстро. Настала осень, ясная, без дождей, осень 1815 года, когда Глинки собрались и поехали в Петербург.
Из Новоспасского тронулись в трех каретах, с целым обозом подвод, нагруженных разнообразным домашним припасом: мешками с мукой и крупой, кадушками с маслом и медом, гусиными тушками, всяким копчением и солением, перинами, тюфяками, подушками, сундуками и ящиками. Впрочем, ехали налегке, так как положено было остановиться у брата Евгении Андреевны, дяди Ивана, который жил в Петербурге с семьей.
Евгения Андреевна уезжала в тревоге, впервые покинув меньших детей на няню. Муж провожал ее до Смоленска. Ехали Полинька, Миша, Варвара Федоровна, старый дворовый Илья, облеченный доверием господ и назначенный в дядьки Мише, и дядюшка Афанасий Иванович.
Миша то и дело выглядывал из оконца возка, по обыкновению замечая все церкви, и с увлечением говорил сестре:
– Христофор Колумб открыл Америку, ну и пускай. А я тоже открою новую землю, еще получше Америки. Про меня напечатают во всех книгах. Я буду устраивать в новой земле оркестры, концерты, разную музыку и всех сделаю музыкантами.
Он всю дорогу дурачился, хохотал, старался всех рассмешить. Путешествие оживило его, он точно переродился.
За окнами кареты мелькали леса, иногда попадались озера, иногда с высокой горы открывалась необозримая даль. Навстречу по пыльной дороге тянулись возы, изредка мчалась почтовая тройка, еще реже вдруг обгоняла тележка с сидевшим на ней усатым фельдъегерем и пропадала в пыли. Там и здесь на пригорках виднелись пахари, корогоды сжатого хлеба куда-то бежали по желтым полям, над рекою богатырями стояли сенные стоги, и все это было залито солнцем.
Заунывная песня паромщика, улица сонной деревни, бабы в паневах и в пестрядевых сарафанах, с серпами на левом плече; старуха, глядящая из окна; оконца, заткнутые тряпицей вместо стекол, худые собаки в репьях, с заливистым лаем кидавшиеся под ноги лошадям, коровы на жнивье у самой околицы и пастушата с кнутами, – все мелькало в глазах, запоминалось и забывалось, и отходило назад верста за верстой. От бесконечного повторения этих картин неприметно одолевала дрема, и Миша засыпал.
Затем потянулась болотистая равнина. Призраком встал впереди таинственный Петербург.
Шпили и башни как будто взлетали с плоской земли, вонзаясь в серое небо. В осенний, дождливый день Глинки проехали заставу и полосатый шлагбаум.
От непривычно высоких домов улицы казались темными. Мелькание экипажей, обилие пешеходов, грохот колес по булыжной мостовой сразу ошеломили.
Миша присмирел и затих. Его внимание привлекали вывески лавок, разноцветные флаги над воротами домов, квартальные в шляпах с плюмажем, в белых лосинах, ботфортах, перчатках с секирою у ноги.
Новоспасские экипажи остановились у трехэтажного дома на Невском проспекте. Глинки приехали.
С той самой минуты, как звонко залаяла старая, памятная еще по Шмакову, моська и дядюшка Иван Андреевич в пестром бухарском халате и тетенька в утреннем платье, выбежали навстречу, оборвалась прежняя деревенская жизнь, а вместе с нею кончилось детство.
В первый же день приезда узнали, что осенью принимать в пансион не будут, что экзамены перенесены на весну. Евгения Андреевна испугалась: – Неужели приехали зря!
Но приехали не зря – за зиму Миша мог хорошо подготовиться. А сам он был очарован и поглощен огромным неведомым городом, той удивительной жизнью, которая в этом городе шла. Дядя Иван Андреевич завладел племянником безраздельно. Каждое утро они прогуливались по Невскому, осматривая Казанский собор и Адмиралтейство.
Вечером, после чая, Иван Андреевич, сам неплохой музыкант, вместе с племянником ехал на концерт к Юшкову послушать новый квартет.
У Петра Ивановича Юшкова, державшего в Петербурге порядочный крепостной оркестр, собирались лучшие столичные знатоки музыки.
Хозяин, тяжелый и тучный барин, во время концерта сидел в первом ряду насупясь, едва заметно подергивая щекой. Музыканты во время игры глаз с него не сводили: боялись его как огня. При удачных пассажах Юшков оживлялся, всем тучным корпусом поворачивался к гостям и слегка разводил руками.
Примостившись на золоченом стульце около дяди, Миша, не отрываясь, следил за музыкантами. Они как будто бы были похожи на шмаковских, но в то же время и отличались от них. У Юшковых играли отчетливо, чисто, серьезно.
Музыка у Юшковых доставляла Мише огромное удовольствие, но еще больше восхищал мальчика театр. В театр поехали первый раз тогда, когда там давали оперу "Красная шапочка" Буальдье.
Говор, шелест платья, мигание ламп и свечей, топот и шарканье ног, нестройные звуки оркестра, настраивавшего инструменты внизу, – все вместе вскружило Мише голову. Он то вертелся на стуле, то перевешивался через барьер, то дергал дядюшку за рукав.
Но как только лампы погасли и началась увертюра, Миша позабыл обо всем на свете. Стараясь не проронить ни звука, он закрыл глаза, так было удобнее слушать.
Всю зиму Глинки ездили в оперу, в балет, на концерты к Юшковым. У дяди Ивана Андреевича нередко сходились гости. Правда, Миша больше всего проводил времени за классным столом с Варварой Федоровной.
Глинка не заметил, как уехала мать в Новоспасское, как промелькнула зима, как наступила весна и подошла пора экзаменов.
Туманным мартовским утром Варвара Федоровна разбудила Мишу ни свет, ни заря, по замечанию дядьки Ильи. После наспех выпитого чая поехали вместе с дядей в Царское Село, в Софию.
По дороге коляску Глинок не раз обгоняли экипажи, из которых выглядывали встревоженные и любопытные лица мальчиков, также торопившихся на пансионский экзамен.
Экзаменовал Глинку сухонький старичок в зеленом мундире. На вопросы Миша отвечал бойко, тоненьким от волнения голосом. Экзамен сошел отлично.
В ожидании результатов экзамена, сидя с дядей в приемной, Глинка от возбуждения совсем не заметил своих будущих однокашников. Те также жались к родителям, приглядываясь не столько друг к другу, сколько к старшим пансионерам, сновавшим по лестницам вверх и вниз.
Наконец растворилась дверь, и пансионский инспектор Нумерс объявил, что в числе учащихся младшего возраста принято пять человек, среди них Михаил Глинка. Глинка наспех поцеловался с дядюшкой, Варвара Федоровна с чувством его обняла, и пятерых новичков повели в гардеробную одеваться в казенное платье. Глинка оглянуться не успел, как очутился в большой рекреационной зале уже настоящим пансионером, одетым в тесную куртку с жестким обшитым воротником, в узких нанковых панталонах.
Пансион в Софии и Царскосельский лицей были связаны между собою множеством явных и тайных нитей. Явная связь выражалась, во-первых, в том, что начальник пансионеров, австрияк Гауэншильд был подчинен по службе директору лицеистов Егору Антоновичу Энгельгардту. Во-вторых, большинство лицейских профессоров преподавали и в пансионе. В-третьих, программа занятий в подготовительной школе была приноровлена к требованиям лицея. В-четвертых, пансионеры, учившиеся отлично, из последнего класса переводились в Лицей.
Что касается тайных связей, невидимых строгому глазу начальства, но именно потому игравших главную роль, – они возникали из отношений прямого родства, знакомства и дружбы между воспитанниками обоих учебных заведений; они заводились во время прогулок пансионеров и лицеистов по Царскосельскому парку, путем – сначала непреднамеренных, а потом и условленных – встреч в тенистых его уголках, посредством записок, пересылаемых из Лицея в Софию, через лицейских и пансионских дядек или же оставляемых в дуплах лип, служивших вместо почтовых ящиков. Пансионеры, как младшие, пользовались во всем покровительством лицеистов. И те и другие бывали отлично осведомлены во всем, что касалось внутренней жизни двух родственных школ. Лицейские ученические журналы, стихи, эпиграммы и анекдоты, сочиненные лицеистами на преподавателей и начальство, почти всегда становились известны и в пансионе.
Царскосельский лицей был основан правительством как школа совсем особого рода, для подготовки юношей из дворянских семейств к занятию должностей "в важнейших частях государственной службы". Из лицеистов готовили верных правительству и царю молодых чиновников. Так было задумано, а вышло совсем не так.
Патриотизм, стремление к свободе и ненависть к деспотизму, пробужденные в русском народе войной двенадцатого года, против воли властей легли в основу лицейского воспитания.
И первый директор Лицея Малиновский и знаменитый профессор Куницын, читавший нравственные и политические науки, оба отличные педагоги и настоящие патриоты, сумели с первых же лет внушить лицеистам критический взгляд на самодержавный строй, царя, правительство, крепостное право. По их примеру другие профессора читали лекции в том же духе. Лицей действительно стал "особою школой", только в совсем неожиданном для правительства смысле: он превратился в рассадник свободомыслия. Ранняя смерть Малиновского мало что изменила. При новом директоре, Энгельгардте, вольномыслие лицеистов скорее окрепло, чем ослабело: уже приближалась пора рождения тайных обществ, гусарские офицеры, квартировавшие в Царском Селе, – горячие головы, пылкие молодые сердца, – Каверин и Чаадаев, знакомые многим лицеистам, поддерживали в них вольный дух. Именно этот дух через тайные связи проникал в пансион, по-своему преломляясь в сознании учившихся там детей и принимая свои особые, быть может, наивные, но не менявшие общего направления, формы.
В первые же дни пребывания в пансионе Глинка узнал от товарищей, что воспитатель младших классов Калинич зовется попросту Фотием; что инспектор Нумерс – колпак, целыми днями разгуливает по пансиону в халате, и никто его не боится; что математик Архангельский строг, никак невозможно не приготовить его уроков; что славятся в пансионе и всеми любимый словесник Кошанский, историк Кайданов и уж, конечно, Куницын, читающий в старших классах право и ифику (этику). Что Гауэншильд, директор пансиона – австрияк, меттерниховский прихвостень и подлец, зато директор Лицея Энгельгардт – человек образованный.
В лицее самое главное то, что там учатся Дельвиг и Пушкин – два славных поэта, Пушкин в прошедшем году читал при самом Державине "Воспоминания о Царском Селе". Стихи Пушкина не только в лицее, – и в пансионе твердят наизусть.