Если этот волшебный солнечный луч никак не создать, но необходимость в нем существенная, нам будет нужен дополнительный день для съемки. Все это повлечет за собой увеличение съемочного периода, что нам, в общем, непозволительно. Исключение составляют только какие-нибудь из ряда вон выходящие обстоятельства. Но то, о чем вы говорите, случалось, и неоднократно. Прежде всего в такой ситуации необходимо все взвесить и учесть ряд существенных обстоятельств. К примеру, вы понимаете, что действительно этот гипотетический луч настолько прекрасен, он придаст мизансцене объем, нечто такое важное, от чего просто нельзя отказаться. Ради этого кадра вы сейчас готовы поменять мизансцену, пересадить актеров или вообще переместить их в другой угол пространства для того, чтобы этот луч коснулся кого-то или чего-то. При этом нужно помнить о том, что земля движется, солнце меняет свое положение. И пока вы будете заниматься перестановкой техники, пока актеры будут вживаться в новое место, скорее всего, время будет упущено и солнце уже переместится в другую зону. Поэтому лучше либо попытаться воссоздать необходимый луч сейчас, либо просто оставить все как есть, а этот план иметь в виду, допустим, на будущее.
Во время работы над "Изгнанием" у нас был один такой случай. Мы находились зимой, вечером, в декорации дома, в Молдавии. На тот момент внутри помещения еще ничего не было, только свежие деревянные доски. В это время солнце садилось за холм и через окна насквозь пробивало дом. Тень от окна – отпечаток английской рамы – очень красиво ложилась на стену, прекрасным рыжим силуэтом. И мы решили тогда, что снимем одну сцену с этим отпечатком реального солнца на стене. В июле начались съемки. Нам повезло: у нас были длинные съемочные дни, светлое время суток длилось 16 часов и имелся довольно большой промежуток времени высокого солнцестояния. Но так как летом солнце находится совершенно в другом месте, того прекрасного рисунка на стене уже не было. И нам пришлось с этим смириться.
В сцене, где Вера, Алекс и дети едут в поезде, падающий на лицо Веры солнечный луч – воспроизведенный?
Конечно. Эта сцена, где герои едут в купе поезда, проезжающего в тоннеле, снималась в павильоне. За окном располагался некий барабан диаметром примерно 6 метров, который был полностью отфактурен под цементную стену тоннеля. На этой стене висели фонари, примерно штуки три. Внутри барабана находился двигатель, который его вращал. Кабина купе стояла на рессорах, и ее покачивали люди. В итоге – у вас полная иллюзия, что поезд движется в тоннеле. Момент, когда поезд выезжает из тоннеля, был обозначен появлением солнечного луча на лице Веры. Камера в это время находится уже в другом месте, окна не видно. В кадре только лицо Веры, на которое падает солнечный свет. Мы старались, чтобы этот луч выглядел наиболее реалистично. Поэтому свет от прибора проходил сквозь достаточно сложную схему передачи отражений с одного куска пенопласта на другой. Благодаря этому световой поток становится более рассеянным и похожим на естественное, солнечное освещение. А чтобы имитировать столбы, проносящиеся в окне поезда, перед световым прибором мы установили штатив, на котором были размещены полоски фанеры, их вращал человек. Таким образом, у нас получилась тень, пробегающая по лицу актрисы и похожая на ту, что бывает от столбов. Причем тень эта была довольно сложной, неоднозначной и от этого казалась реальной. Получилось все неожиданно, это невозможно было просчитать. Мы действовали по наитию, повесив эти пластинки, и они вдруг произвели такое чудо. Подобные чудеса возникают совершенно спонтанно, неожиданно, но происходят довольно часто.
Расскажите, как проходит ваш обычный съемочный день?
Как и у всех. Обычно люди, которые раньше всех встают и позже всех ложатся, это осветители. Когда я приезжаю, они уже находятся на площадке и заканчивают подготовку. У меня есть план на этот день, и его нужно постараться сделать. Бывает, не получается его выполнить, но это происходит очень редко, так как все продумывается заранее. Если это середина съемочного процесса, то мы уже знаем, где снимаем и что. Мы неоднократно были на этом месте. И теперь режиссер приглашает туда актеров, и они проходят сцену целиком. Я нахожусь рядом с ними, наблюдаю за тем, как это все происходит. Потом мы смотрим нашу техническую запись, как мы предполагали это снимать, и сверяем ее с тем впечатлением, которое получили на площадке. Если мизансцена сложная, то ее репетируют до съемочного периода. Так бывает часто. Я тоже присутствую при этом. По ходу репетиции мы зарисовываем, как это будет происходить, кто и куда будет двигаться, включая камеру. Соответственно продумываем и освещение. Но зачастую, и это было в опыте с Андреем неоднократно, сцена рождалась сразу при прочтении сценария. И когда очередь при написании уже режиссерского сценария доходила до нее, она додумывалась за столом и зарисовывалась мной. Но это не раскадровка, а такая скупая графическая картинка, с обозначениями положения актера, камеры, характера освещения – это техническая вещь. Тем не менее по ходу съемочного периода многое меняется: появляются другие правила, которые диктует уже отснятый материал, а зачастую просто интуиция подсказывает, что вот здесь нужно сделать по-другому. Так и количество точек установки камеры может поменяться, чаще в сторону уменьшения. Например, сцена может быть решена четырьмя точками съемки, а в итоге снимается с одной или двух точек, когда есть возможность не "рвать" время и решить все внутрикадровым монтажом, снять одним куском. Конечно, если это заложено в концепции фильма. И вот, когда актеры отыграли мизансцену на съемочной площадке, мы принимаем решение, как будем ее снимать. Затем ставим свет, еще раз смотрим мизансцену, чисто технически, и снимаем.
Дублей много делаете?
В случае с Андреем – да. Он вводит актера в нужное состояние и добивается абсолютного иногда количеством. Но, например, с Костей Лавроненко этого можно не делать. Он иногда и с первого дубля находится там, где нужно, насколько я это понимаю. Ведь Андрей почти никогда не комментирует на площадке, почему мы сейчас делаем шестой или седьмой дубль. Мы просто его делаем, и все.
Вы полностью зависимы от воли режиссера?
Я не делаю и шага без режиссера. Если это какая-то техническая перестановка света или камеры, то она оговаривается заранее. Даже смена объектива не может происходить без предупреждения, потому что это вмешательство в процесс, которое влечет изменение мизансцены. И если мне почему-то кажется, что вот здесь нужен другой объектив, – я должен попытаться это объяснить. Но иногда это просто очевидно.
Режиссерам, как правило, близок какой-нибудь один жанр. А вам какой жанр близок?
Мне близок жанр кино. Хотя это могла бы быть комедия. Я принимал участие в работе над двумя комедиями, это был интересный опыт. Их трудно снимать, и, к сожалению, действительно хороших комедий почти не осталось на экранах.
Судя по всему, вы предпочитаете игровое кино документальному?
У меня не такой большой опыт в неигровом кино. Когда-то, в свое время, я ездил по всяким удаленным местам и снимал. По сути, это была хроника, без какой бы то ни было драматургии. События, которые там разворачивались, – их нужно было просто брать, потому что в них участвовали реальные люди, живущие на этой планете и не знающие о существовании железа, колеса и т. д. Неизвестно, есть ли они там все еще или их уже нет.
Мне недавно предложили снять фильм о балете. Но я совершенно далек от этой темы, и поэтому для начала решил сходить на репетицию. Это оказалось довольно жесткое зрелище. И, возможно, занятие, на котором я побывал, проходило мягче, чем обычно, так как они знали о моем присутствии. Все, что мы видим в балете – прекрасное, возвышенное, воздушное, – идет через ломку, физическую боль, через какие-то невероятные ежесекундные преодоления, когда тело не подчиняется, трудно или больно придать телу воздушную форму. В балете люди достигают этого через невероятные мучения. Мне кажется любопытной эта тема, и если под нее будет написан хороший сценарий, то я бы взялся за съемку фильма. И, скорее всего, он был бы черно-белым.
Для того чтобы снимать фильмы, оператору так много всего нужно знать. Время бежит, технологии стремительно меняются, как вы за ними успеваете?
Не надо никуда успевать и попусту суетиться. Конечно, есть новые цифровые технологии, все о них знают, и тем не менее пленка продается, на нее снимают фильмы. Вы можете пытаться перестроиться, а можете пойти купить пленку и снимать на нее. Многое зависит и от обстоятельств. Например, у вас мало денег и вы можете снять фильм только на бытовую, цифровую камеру, – другого варианта нет. Вы же не станете ждать, когда появятся деньги на пленку, а снимете все на цифру.
А как вы относитесь к цифровым технологиям: действительно ли пленке осталось жить недолго?
Местами цифровая матрица уже приблизилась к кинопленке, но процесс формирования изображения у нее совсем другой. Целлулоид ведет себя иначе. У пленки формирование изображения – процесс органический. И эта органика все еще убеждает многих режиссеров, операторов, в том числе и меня, делать выбор в пользу пленки. Хотя, когда мы снимали короткометражку для альманаха "Нью-Йорк, я люблю тебя", мы пользовались новой цифровой камерой Genesis с кинооптикой Panavision. Меня поразили возможности этой камеры. Что же касается цифровой проекции, то она начинает одерживать верх над пленкой. Изображение у нее более стабильное, четкое, нет переходов частей, нет склеек. Думаю, скоро наступит время, когда пленка в кинотеатрах больше не понадобится.
После работы на Genesis не возникло желания перейти на эту камеру?
Этой камеры пока нет в России.
Тогда расскажите поподробнее о работе на этой камере, что происходит, когда вы отсняли материал?
После того как материал отснят и находится в компьютере, производится цветокоррекция, убираются какие-то нюансы. Затем смотрим все на экране, и если изображение вас устраивает, то с помощью системы Arrilaser его переносят на негатив, а после печатают на позитив. То есть у вас существуют еще две пленки, которые привносят в изображение свое зерно, свою органическую жизнь, и, может быть, это отчасти нивелирует жесткость цифрового изображения и приближает его к киноизображению. В фильме "Нью-Йорк…" есть ощущение кино.
Да. И еще в этом фильме присутствует маленькая видеокамера, которой пользуется мальчик. Он смотрит в монитор, перематывает изображение. И мы действительно видим кадры, снятые на эту видеокамеру?
То, что смотрит мальчик на камере – перемещения пары по пирсу, их общение, – мы снимали с большого монитора, чтобы детализация была хорошая. А та камера, которую мальчик держал в руках, вообще не была задействована. Эти кадры были сняты на другую цифровую камеру, простую, ручную, с чуть бóльшим разрешением. Потом полученное с этой камеры изображение мы вывели на хороший телевизионный монитор и сняли все это на Genesis. Так профессиональный телевизионный монитор мы выдали за маленький мониторчик камеры в руках мальчика.
Этот мальчик с камерой – главный герой фильма, – он же, по сути, будущий оператор. Какой бы вы дали совет ему как начинающему оператору-самоучке?
Я однажды уже отвечал на подобный вопрос, когда был во ВГИКе, и сейчас, пожалуй, повторюсь. Есть такая книжка, она была выпущена лет пять назад, называется "Новые операторы". В ней собраны интервью европейских и американских кинооператоров. Среди них есть один оператор – Дариус Хонджи, который снимал "Ускользающую красоту" с Бертолуччи, "Семь" с Финчером, "Пляж" с Бойлом, работал с Алленом, с Полански, Ханеке и другими. Хонджи долго был моим кумиром. В этой книге он отвечает на подобный вопрос, а я повторю его слова: "Смотрите много кино, путешествуйте, держитесь подальше от школ".
Андрей Звягинцев говорил, что счастлив с вами работать, так как у вас есть чему поучиться. А чему бы вы поучились у Андрея?
Для меня эти два мира, мир режиссера и мир оператора, они хоть и соприкасаются, но все же очень разные. В какой-то момент в процессе работы они становятся неким целым. И тем не менее мои обязанности в большей степени подчинены техническим аспектам, а профессия Андрея захватывает совершенно иные сферы. Он смотрит на те же вещи под другим углом и как бы изнутри. Иногда мне хочется посмотреть на все его глазами. У Андрея стоит поучиться вдумчивости, скрупулезности, отношению к деталям, умению слушать людей, его сопротивляемости обстоятельствам. Он идет со своим решением до конца и бескомпромиссен в отстаивании собственной позиции. Возможно, другой человек на его месте давно бы сдался. По тому, как он ведет себя в деле, я вижу, что он внутренне свободен, и никакие обстоятельства не способны переломить его волю. Наверное, поэтому у него все получается.
Беседовала Ольга Чижевская
22 февраля 2010 года
Игра на просвет
Интервью с актером Константином Лавроненко
Ваш творческий путь начинался со школы-студии МХАТа, с мастерской Андрея Алексеевича Попова…
С первого года наш курс был разделен на две мастерские. Я попал в мастерскую, в которой обучение строилось не совсем так, как тогда было принято. Причем мы все хорошо это понимали, и нам это нравилось. Обычно первые полгода студенты делают какие-то общие упражнения на внимание, несложные этюды, наблюдения за животными и т. д. Мы же ставили японский спектакль, говорили на какой-то тарабарщине. Были и другие интересные эксперименты. Например, задание обыграть понятие "предательство" на материале цикла произведений Михаила Булгакова. Из любого произведения – из пьесы, рассказа или романа – мы выбирали какие-то отрывки, в которых существовал момент предательства. На протяжении года эти отрывки как-то обрабатывались, поправлялись, додумывались педагогами и в итоге соединялись в цельный спектакль. То есть мы уже не просто топали и хлопали вместе, а занимались интересными, вполне серьезными исследованиями. И это было здóрово. Даже было некое ощущение, что мы особенные. Это давало какую-то энергию.
Значит, ваши юношеские ожидания оправдались? Вы нашли себя в театральной деятельности?
Это сложный момент. Человек познает себя на протяжении всей жизни. Уже после того, как я окончил институт, попал в театр Райкина, познакомился с Владимиром Мирзоевым и вовлекся в безумно интересный для меня театральный поток, уже тогда появилось ощущение какой-то неустойчивости, какого-то подлога. Стали возникать вопросы о том, все ли я делаю правильно. Вот вроде бы все уже случилось, ты уже встал на путь, решил стать артистом (потому что артистом становятся не сразу, это долгий путь), но вдруг посыпались вопросы: "Что же это такое? Почему нет той радости, к которой ты шел?"
Да, театр – это, в целом, условность, но постепенно стало приходить понимание того, что эта условность начала съедать все живое, что нарушена какая-то граница между тем, что должно быть условностью, и тем, что должно оставаться настоящим. Это мучительные вопросы, которые касаются и штампов, и профессионального бездушия. Работая много лет, а точнее, живя в театре, я находил на них ответы. И в результате долгой, насыщенной и разнообразной театральной жизни я пришел к тому, что театр мне неинтересен. Это произошло не рывком, постепенно. Но в итоге я осознал, что для меня там все закончилось. И по сей день меня не тянет в театр, ни на сцену, ни в зрительный зал. Иногда я прихожу на спектакли к знакомым, но вижу все то же самое – ничего не меняется.
Какие же ответы вы для себя нашли? Что заставило вас свернуть с выбранного пути?
Основная проблема актерской профессии, на мой взгляд, заключается в том, что большинство людей, которые называют себя актерами, разъединяют свою личную жизнь и профессию. Этого не должно быть! Что бы человек ни делал – в театре или в кино, – есть вопросы, которые не могут никуда исчезать. Что есть мир? Что есть человек? Каков смысл бытия? Эти размышления не могут куда-то деваться, когда человек занят той или иной деятельностью. В том числе, когда он на сцене.
Я убежден, что работа актера и, в целом, мир искусства – это тот мир, где человеку дано познать себя. В любой работе, каким бы ни был персонаж, интереснее познавать себя. Ведь, работая над ролью, ты не перестаешь быть самим собой, ты продолжаешь жить своей жизнью. Просто в какой-то момент этой жизни выходишь на сцену или на съемочную площадку, но ты не становишься от этого другим человеком – глаза остаются те же, сердце то же. Ты лишь каким-то образом сбрасываешь с себя все привычное, обыденное и делаешь более явными какие-то менее свойственные тебе черты. Глаза у тебя по-другому смотрят, но это твои глаза, это ты сам. Поэтому я всегда стараюсь сделать так, чтобы персонажи, над которыми я работаю, были больше меня самого. Чтобы возникала дистанция, путь, по которому я иду к персонажу, а он идет ко мне. Только в этом движении навстречу друг другу рождается настоящий образ.
И главное в этом пути – пробиться к самому себе, к собственному "я". Но не к сегодняшнему "я", с его повседневными заботами и переживаниями, а к "я" бесконечному – к тому, что во мне есть всегда, что не зависит от того, какие мысли меня посещают в данную минуту и какие хлопоты мне предстоят сегодня. Поэтому меня всегда очень изумляет, когда я смотрю на игру каких-то своих друзей или знакомых, которые в жизни умные, интересные, образованные люди, но, выходя на сцену, становятся непохожими на самих себя. Как я говорю, они становятся какими-то "обрезанными сверху". Мне всегда неловко на это смотреть.
Я уже не говорю о той проблеме, что все наше актерство сводится к какому-то словесному напору: с пóтом, слюной, один смешит, другой пытается вывалить какие-то эмоции. Конечно, я упрощаю, все это намного сложнее, но главное, что в итоге все замыкается на каком-то гипертрофированном "говорении". Все системы театрального образования – система Станиславского, например, – были живы и хороши в тот момент, когда они были придуманы. Я не говорю о том, что они плохи, но жизнь течет, мир меняется, а эти системы, к сожалению, по сей день считаются основными, хотя прошло уже больше ста лет. Система Станиславского была замечательна на момент ее возникновения, но дальше, когда она передавалась из уст в уста, по записям, она чудовищно трансформировалась. Только представьте себе – временнáя цензура, политическая и проч. Даже если я расскажу одному человеку о том, как я сыграл такую-то роль, а этот человек расскажет другому – уже будет нелепица. Что же говорить о системах? А мы столетиями лелеем их, не замечая, что жизнь уже переросла эту систему. Человек – не пуп земли, ему отведено на ней определенное место, и обязательно приходит время, когда его вытеснят другие.
Ведь вся наша система образования построена на том, что педагоги пытаются вытрясти душу из артиста: "Ты сыграй так, чтобы я понял, чтó у тебя внутри". Это же глупость! Да что там внутри – кишки! Не в этом дело. Не в этом суть актерства. Отсюда идет сплошная фальшь…
В кино, наверное, этой фальши избежать легче?