Стала видна косматая голова Православного на подушке. Кисельный сумрачный свет вяло вползал в комнату. Начинался затканный снежком серенький февральский день.
Когда проснулись Вячеслав и Иван Мыш, Федор и Православный прятали от них глаза. Молчали. Прятали глаза от них и друг от друга…
А Слободко-то все-таки плакал по Милге - спроста ли это?
9
Лева Слободко не пришел в мастерскую.
Среди других сиротливо стоял его мольберт, и на нем - холст с содранной краской, он словно вопил о бесчинстве.
После работы Федор в умывальнике "чистил шерстку" - мыл кисти и руки. Возвращаясь обратно в мастерскую, он наткнулся в коридоре на Православного. Тот сидел как на вокзале, подперев кулаками голову, глядел в пол.
- Кого ждешь?
И Православный с трудом, как старичок-ревматик, поднялся.
- Мыш - большая сволочь, - сообщил он.
- Это почему?
- Он - сволочь, а я паршивый трус.
- В чем дело?
- Левку Слободко, старик, исключают из института.
- За что? За Милгу?
Православный уныло покачал головой:
- В воздухе летают невидимые мухи цеце…
- Что плетешь? Какие цеце? Рехнулся?
- Ядовитые мухи. На любого могут сесть и укусить.
- Ты мне шарады не загадывай! За что исключают Левку?
- Загнивание, старик.
- При чем тут Мыш?
- Он - сволочь.
- Уже слышал.
- Он мне предложил выступить на собрании.
- Тебя? В ораторы?
- Меня, именно меня. К тебе бы он, пожалуй, не подкатился.
- Ну и что же?
- Выступи против Слободко, дай фактики, сообщи, что он говорил, раскрой его вражеские планы… Иначе не поздоровится.
- Ну и скажи… Что особенного ты мог слышать от Левки?
- Все равно что. Всему поверят, старик. Лишь бы погрязней. Требуется доносик.
- Ну уж…
- Иван Мыш - большая сволочь. И самое страшное, старик, - я мямлил. Презирай меня - я мямлил! Я не плюнул в его гнусную физиономию!
- Стоило.
- Я боюсь мухи цеце! - Православный схватился за лохматую голову. - Боюсь! Буду молчать! А это ложь! Это подлость, старик! Надо спасать Левку!
- Пошли, позовем Вече, обмозгуем вместе.
- Не надо Вече, старик! Он не любит Левку. Он может все испортить. Не надо впутывать Вече!
Православный вдруг обмяк, поспешно уставился в ботинки, руки слепо нашаривали карманы. Вытирая тряпкой руки и кисти, твердой походочкой подошел Вячеслав, остановился, остро взглянул на Православного. Тот продолжал сосредоточенно искать карманы.
- Мне косточки перемываете? - суховато спросил Вячеслав. В мелких чертах, в точеном носе появилось затравленное, хищное выражение, как у диковатого котенка перед дворнягой. - Что же за спиной-то? Лупите в глаза. Честнее.
Православный возмущенно дернул головой, хотел что-то возразить, но встретил враждебно остекленевший взгляд, огорченно махнул рукой, сорвался с места. Тяжелые ботинки загрохотали по изношенному паркету.
- Никто тебе косточек не перемывает, - сердито ответил Федор.
- И мое имя всуе не упоминалось?.. - И вдруг голос Вячеслава надломился: - Федор, скажи, почему в ваших глазах Слободко более прав, чем я?
- Слободко выпирают из института.
Короткая челка на выпуклом лбу, сведенные губы и широко открытые, с разлившимися зрачками глаза, в которых Федор видел свое отражение.
- Это правда? - спросил Вячеслав ватным голосом.
Иван Мыш, самый добросовестный из студентов, всегда последним кончал работу. Сейчас он чистил палитру, снимал мастихином масляную грязь. Что бы ни делал этот человек, все выглядело священнодействием.
- Православный передает тебе привет, - сказал Вячеслав.
- Ну?.. - Мыш не поднял головы.
- Просит поблагодарить за доверие…
- Ну?..
- И считает, что с выступлением на собрании лучше справишься ты.
- Я само собой. А вот другие по углам прячутся.
- Выступишь в защиту Слободко.
Иван Мыш распрямился, и Вячеславу сразу же пришлось задрать подбородок. В подернутых сонной поволокой глазах Ивана замерцало насмешливое любопытство.
- Смешочки все. Сойдетесь - как два кобеля… А тут - за Слободко… Ха!
- Никаких смешочков. Ты должен выступить в защиту Слободко.
- Это почему же - я должен?
- Потому, ваша милость, что вы - деятель, авторитет, к вашему слову прислушивается наша уважаемая администрация.
Иван Мыш поджал губы, и сразу его чеканная, составленная из плоскостей физиономия стала скопчески постной.
- Цацкаетесь. Подведет вас Слободко под монастырь. Запутаетесь по уши.
- И все же смилуйся.
- Сам говорил - баррикады в искусстве… Баррикады, а теперь на вот - не тронь Слободко.
- Баррикады, было бы тебе известно, я понимаю как острую борьбу мнений, а не нож из-за угла. Бороться - пожалуйста, а быть убийцей - нет! И тебе не советую.
Федор напомнил Ивану:
- Ты что-то прежде не лез на баррикады. Откуда теперь такая прыть?
- Хлопцы, сами знаете, не вас учить - время сложное, на каждом шагу враг. А разные свистуны, вроде Слободко, врагам подсвистывают… Я вот тут об одном деле узнал - волосы встали дыбом. Может, мы с вами за одним столом с врагами чаи распивали.
Вячеслав не знал о Милге, но Федор сразу насторожился.
- Ты о каких чаях говоришь?
- Мало ли о каких. Не всякое-то можно сказать.
Губы Ивана Мыша были постно сжаты.
- А все же?
- Голову снимут.
- Пусть твоя осведомленная голова останется на своем месте, - нетерпеливо перебил Вячеслав. - Но за Слободко придется заступиться.
- Ну уж нет. Укрывать не собираюсь. Выступай ты, коли он тебе так люб.
Вячеслав, холодно прищурившись, похлопывая пучком кистей по ноге, бросил, словно укусил:
- Выступлю.
- Вот и добре.
- Выступлю и скажу, что выбрасываем способных…
- На здоровьечко.
- Способных выбрасываем, а балласт оставляем. Выступлю и задам всему институту один вопрос…
- Это уж твое дело, меня не касается.
- Вряд ли. Вопрос: почему Слободко должен вылететь, а Иван Мыш, человек с сомнительными способностями, остается?.. Ты же знаешь, что я красноречив и… не слишком стеснителен в выражениях.
- И чего ты?.. Ну чего он на меня накинулся? - Иван Мыш повернул красное, растерянное лицо к Федору.
- И я выступлю, - подкинул Федор. - Не сомневайся.
- Ну и выступайте! Напугали кошку большой крысой.
- Ах, не боишься, что тебя вслед за Слободко из института попрут?..
- Не боюсь. Сами знаете - сижу крепко. Не какой-нибудь гнилой декадент.
- Что верно, то верно - не декадент и сидишь крепко, ужился. Пожалуй, и не попрут, но шум да звон поднимется. Шум тебе, как сухопутной курице море, противопоказан. Учти - ты не водоплавающий. Будь здоров, деятель. Обдумай наши слова. Пошли, Федор.
В дверях они наткнулись на Православного.
- Старик! Я слышал!
- Ну и что скажешь?
- Скажу - ты порядочный человек, старик! Преклоняюсь!
- Слободко другого мнения.
- Слободко - кретин! Слободко - идиот! Слободко надо бить по субботам, чтоб поумнел.
- Я удовлетворен этим заявлением, джентльмены.
А вечером в комнате общежития уже при участии Православного снова насели на Ивана Мыша. Никто не сомневался, что он сдаст позиции.
10
Общее институтское собрание состоялось через три дня. С докладом выступал доцент Белявкин.
Сколько трибунов прославились на века тем, что объясняли людям - во имя чего нужно поступать так, а не иначе. Во имя чего? Тот, кто решался бросить эти елова толпе, не должен быть серенькой личностью, он равен пророку.
Но странно, как только в институте появлялась необходимость объяснять, во имя чего нужно действовать так-то, вылезал доцент Белявкин.
Под побитым молью стареньким пиджачком - тощее тело, кажется, что при движении рук суставы должны скрипеть деревянным несмазанным скрипом, лицо без морщин, а стариковское, потертое, голос ровный, утомляющий… Он читал курс по истории искусства, не излагал, не рассказывал, а именно читал из толстых тетрадей, которые студенты прозвали "гроссбухами".
Доклад длился два часа и двадцать минут. Сюрреализм, абстракционизм, имажинизм, субъективизм, экзистенциализм - к мудреным названиям немудреные эпитеты: гнилой, пресловутый, вырождающийся… А под конец:
- В здоровой среде нашего института замечаются единичные нездоровые явления. Студент четвертого курса Слободко…
Белявкин указал на жертву.
Объявили перерыв.
Федор и Вячеслав курили. Подошел Иван Мыш - очи опущены долу, губы поджаты по-старушечьи, громко сопит… Из-под локтя Мыша вынырнул Православный, жадно уставился Мышу в лоб.
- Ты вот что… - посопев, обратился к Вячеславу. - Ты не лезь, я все устрою… Ладно уж, хай живе тай здравствует ваш Слободко!
- Браво, старик! - крикнул Православный.
Иван Мыш обдал его отсутствующим затуманенным взором, повернулся и отчалил. Плыл по запруженному кучками курящих и болтающих студентов коридору, как баржа сквозь затопленный кустарник.
- Раскололся.
- Не водоплавающий.
Федор высказал догадку:
- Кажется, он уже с кем-то посоветовался, растоптал площадку. Не примерится - не ступит. Не из тех, чтоб рисковал.
А в стороне стоял Лева Слободко. Он похудел за эти дни, крылья челюсти выступали углами, но лицо какое-то выглаженное, ничего не выражающее. На него пытливо оглядывались…
Массивная фигура Ивана Мыша на трибуне - примелькавшаяся в институте картина.
- Товарищи! - внушительно, веско, значительно, словно сейчас прозвучит великое открытие - слепой мир станет зрячим.
Зал приготовился к дремоте.
- Товарищи! Я недавно попал в гости…
Уже интересно, не успевшие задремать возвели очи…
- Попал в гости вместе со студентами нашего курса. Считаю нужным назвать их. Значит, был я, был Вячеслав Чернышев, был Матёрин, был Шлихман и был Слободко. Нас приняли честь честью, не скрою, усадили за стол - лососинка, рюмочки, разговорчики… Да, разговорчики! Дело в том, что хозяин дома собирал картины. Какие картины, товарищи!..
Затылки, затылки, затылки… Каждого студента и каждую студентку Федор может узнать по затылку. Стол президиума под зеленым сукном, лица за столом, почти дежурные, не меняющиеся от собрания к собранию. За спиной президиума - гипсовый бюст Сталина, по бокам, как в почетном карауле, пыльные фикусы, по степам картины, оставшиеся от прошлого года с выставки дипломных работ: "Смерть партизанки", "Счастливое детство", индустриальный пейзаж, вовсе недурной… И возвышается на трибуне Иван Мыш. Все знакомо, все намозолило глаза и - новое ощущение… С таким ощущением на фронте Федор глядел на заминированные поля - рытвины, овражки, кусты полыни, - привычные до скуки, но не доверяй - каждый полынный кустик прячет смерть…
Иван Мыш говорит - заученные значительные интонации:
- Был спор, товарищи. Прямо скажу, бой. Должен заявить: достойных людей выращивает наш институт. Правильных! Не собьешь с позиции! Лососинка, рюмочки, ласковое обхождение, но не собьешь. Чернышев Вячеслав - гордость нашего института. Он грудью защищал нашу честь. Общипал, прямо скажу, хозяина, как гусака. А недавно раскрылось…
Иван Мыш выдержал значительную паузу.
Затылки, затылки…
У Вячеслава заострившееся, как у хорька, лицо.
- Товарищи! Раскрылось! Гусак этот не совсем простой!..
Иван Мыш всей своей массивной фигурой, подавшейся через трибуну на слушателей, изображает ужас. И много ли надо - действует, в зале тишина. Затылки, затылки, каждый выражает внимание…
- Гусак этот с заморской начинкой. Он недавно арестован как враг!..
Вячеслав дергается, растерянно оглядывается на Федора.
- Но кто поддерживал этого врага? Слободко поддерживал! Чернышев нападал, Чернышев защищал нашу общую позицию. Нашу с вами, товарищи! А Слободко бил в спину. Да, в спину! Дошло до того, что Слободко заявил, что хочет дать в морду Чернышеву. Вот до чего дошло, товарищи. И уж после этого Чернышев бросил правильные слова, святые слова, товарищи: "В искусстве стоят баррикады. Кто не с нами, тот наш враг!" Баррикады… Слободко по ту сторону баррикад…
Вячеслав лязгнул зубами:
- Гад!
- Я был искренне убежден - гнать надо в шею таких Слободко, гнать из института!.. Убежден! Но недавно Вячеслав Чернышев спросил меня: "А так ли виноват Слободко? Признаюсь, товарищи, я сначала опешил. Чернышев заступается за Слободко! Чернышев! Наша гордость… Непримиримый… И он заступается… Не верю своим ушам…
Голос Ивана Мыша ласково обволакивался вокруг имени Чернышева, а Вячеслав обернулся к Федору, стискивая зубы, сдерживая дрожь, выдавил:
- Эта горилла не так глупа, как мы думали… Эта горилла смеется над нами…
- Я задумался, товарищи! Крепко задумался! И у меня раскрылись глаза. А ведь Чернышев-то прав… Слободко, как на ладони, со всех сторон виден. Настоящий враг напролом не полезет. Он прячется, он толкает вперед простачков вроде Слободко. Чернышев открыл мне глаза, и я вспомнил… Слободко не сам познакомился с этим гусаком, его кто-то привел к нему за руку… Его привел и вместе с ним и нас! И мне стало ясно, товарищи… Ясно! Я понял, кто он!..
У Вячеслава словно пылью припорошено лицо, колючий, злой взгляд, сидит вытянувшись, мнет рукой горло.
- Кто он? Я назову… Пусть не удивляются - он тих, неприметен, он - рубаха-парень… Это Шлихман привел Слободко за ручку к врагу, Шлихман, товарищи…
Федор почувствовал, что деревенеет.
Федору было лет тринадцать. Бригадир попросил привезти с маслозавода пустую тару - несложное поручение для деревенского мальчишки.
Был знойный полдень, тень пряталась под колеса двуколки. Косматая от пыли трава на обочине. Большое поле начавшего белеть овса. Вдали - старый, неопрятный, как унылый нищий, ветряк без крыльев. Он заброшен с тех пор, как над ссыпкой во время раскулачивания повесился хозяин. Не бился в воздухе жаворонок, не гудели шмели, молчали даже неистовые кузнечики, метелки овса висели в воздухе не шелохнувшись. Тихо так, что слышно, как течет кровь в ушах. Тихо - колеса смазаны. Тихо - копыта старой брюхастой кобылы утопают в горячей пыли. Яркий день, и нет жизни. Яркий день и знакомая дорога, каждый вершок которой истоптан Федором босыми ногами. Но все кажется ненастоящим, выдумкой. Ждешь - вот-вот яркий день лопнет, как радужная пленка мыльного пузыря. И что-то будет! Что-то страшное!.. А ветряк, растрепанный, неряшливый, упрямо шагает сбоку, не отстает. И глохнешь от тишины, и страх растет…
И вдруг… Ничего не случилось, просто он увидел рядом с дорогой перепелку, утопившую голову в серые перья. Бусинки глаз остро смотрели на Федора. Странно - она не двигалась, не боялась, только пронзительно смотрела. И это показалось чудовищным, ударило по нервам.
Федор закричал, хлестнул лошадь. И лошадь, словно давно ждала выкрика, рванулась вперед, обычно ленивая, равнодушная к кнуту - не раскачаешь.
Заражая друг друга ужасом, они мчались от чего-то неведомого. Бескрылый, сутулый ветряк некоторое время шагал сбоку, потом стал отставать. Опомнились только в селе. Лошадь была в пене.
Федор рассказал это Пашке Матёрину, парню на три года старше. Тот выслушал, подумал и авторитетно заявил:
- Такого не бывает.
И сейчас безотчетный, смутный ужас и кругом молчащие люди…
А сегодня вечером Иван Мыш придет в комнату общежития:
- Почаевать, хлопцы, не дурно бы…
И все улягутся спать, и будет раздаваться храп Ивана Мыша. Все, как всегда…
Такого не бывает!
Но затылки, затылки, стол президиума, тощие фикусы по бокам гипсового Сталина - мороз по коже, словно нечаянно попал на минное поле. Мороз по коже, и деревенеют члены. А кроме Вячеслава, все кругом будто спокойны.
Вячеслав сорвался с места, наступая на ноги, натыкаясь на колени, - натянутый, высоко подстриженный затылок, пламенеющие уши. Бросился к столу президиума, потрясая выброшенной вперед рукой:
- Слово! Дайте мне слово!
Председатель - пятикурсник Гоша Сокольский, деловитый, степенный, розоволицый мальчик. Он пятнадцати лет окончил школу, был безумно влюблен в живопись, не выделялся способностями, учился заочно еще в двух институтах, где поражал профессоров эрудицией. За ним держалась слава - честный, принципиальный, прямой.
Он остановил сейчас Вячеслава звонким, чистым, непререкаемым голосом:
- Товарищ Чернышев! Что за фокусы?
- Прошу слова!
- Вы в первый раз на собраниях? Существует общепринятый порядок!
- Я настаиваю!
- В списке выступающих уже записано…
- Я настаиваю!!
- В списке выступающих - пятнадцать человек. Извольте, я запишу вас шестнадцатым… Слово предоставляется студенту первого курса Чижову.
Чижов, известный всему институту по прозвищу "Свистуня", уже был наготове. Он занял трибуну.
- Товарищи! Можно ли подумать…