Нестерпимым галлицизмом следовало заключить изображение чудной красавицы. Оставляем ее у фонтана и спрашиваем: не чудная ли галиматья весь этот набор, где смешение слов и ошибки против языка показывают незнание грамматики, а безобразие образов – забвение всякой логики? Выписывать и разбирать далее мы не станем – довольно для образчика! Далее вы найдете чудеса еще чудеснее – глубина галереи выдает сверкающую красавицу из сумрачной темноты; пурпурное сукно ее наряда вспыхивает, и чудный праздник летит из лица ее навстречу! Вы увидите кипящее перо – призрак пустоты, который видится во всем; древний мир, который шевелится из-под темного архитрава; кипарисы черные, как уголь; женщины, которые подобны зданиям в Италии – или дворцы, или лачужки; ноги, пред которыми показались бы щепками ноги англичанок, немок, француженок и женщин всех других наций; огромный запачканный нос, который выглянул (нос) из переулка и, как большой топор, повиснул над губами. Вы увидите темную ширину громады, играющую толпу стен, орнаменты и карнизы, которые вызначилисъ в непостижимой красоте, коней, которые завершают день карнавала… И вся эта дикая смесь слов закрывает, как мы уже говорили, набор ложных выводов, детских наблюдений, смешных и ничтожных заметок, не проникнутых ни одною светлою или глубокою мыслью. Содержание всей статьи составляют путешествие какого-то глупого римского князя в Париж, где он шатался по ресторациям, возвращение его в Рим, где он любуется на римскую масленицу, и в заключение влюбляется в красавицу, описанием которой начинается статья, – красавицу такую, что, "взглянувши на грудь и бюст ее, уже становилось очевидно, чего недостает в груди и бюстах прочих красавиц, и перед волосами которой показались бы жидкими и мутными все другие волосы".
Признаемся, что, прочитавши письмо при "Ревизоре" и "Рим", мы уже немногого ожидали от "Мертвых душ", обещанных друзьями автора и предвозвещенных как нечто чудное и великое. Подлинно чудное! "Мертвые души" превзошли все наши ожидания. Можно было ожидать чего-нибудь странного, но все, однако ж, не того, что мы увидели!
Мы совсем не думаем осуждать г-на Гоголя за то, что он назвал "Мертвые души" поэмою. Разумеется, что такое название шутка. Для чего запрещать шутку? Наше осуждение "Мертвых душ" коснется более важного.
Начнем с содержания – какая бедность! Не помним, читали или слышали мы, что кто-то назвал "Мертвые души" старой погудкой на новый лад. Действительно, "Мертвые души" сколок с "Ревизора": опять какой-то мошенник приезжает в город, населенный плутами и дураками, мошенничает с ними, обманывает их, боясь преследования, уезжает тихонько, и – "конец поэме!"
Надобно ли говорить, что шутка, в другой раз повторенная, уже становится скучна, а еще более, если она растянута на 475 страниц? Но если мы к тому прибавим, что "Мертвые души", составляя грубую карикатуру, держатся на небывалых и несбыточных подробностях; что лица в них все до одного небывалые преувеличения, отвратительные мерзавцы или пошлые дураки – все до одного, повторяем; что подробности рассказа исполнены такими описаниями; что иногда бросаете книгу невольно, и наконец, что язык рассказа, как язык г-на Гоголя в "Риме" и "Ревизоре", можно назвать собранием ошибок против логики и грамматики, – спрашиваем, что сказать о таком создании? Не должно ли с грустным чувством видеть в нем упадок дарования прекрасного и пожалеть еще об одной из утраченных надежд наших, пожалеть тем более, что падение автора умышленно и добровольно?
Карикатура, конечно, принадлежит к области искусства, но карикатура, не перешедшая за предел изящного. Русская повесть об Еремушке и повивальной бабушке, как русская сказка о дьячке Савушке, романы Диккенса, неистовые романы новейшей французской словесности исключаются из области изящного. Если и допустим в низший отдел искусства грубые фарсы, итальянские буффонады, эпические поэмы наизнанку (travesti), поэмы вроде "Елисея" Майкова, можно ли не пожалеть, что прекрасное дарование г-на Гоголя тратится на подобные создания! Мы уже не узнаем прежнего добродушного жартования, прежней милой шутки, даже прежнего остроумия нашего автора в его карикатуре, где герои кабаков и харчевен, пьяницы и мерзавцы намараны углем и сажею!
Искусству нечего делать, не в чем рассчитываться с "Мертвыми душами". Многие защитники г-на Гоголя и не спорят за художническую отделку, и не ищут цели искусства в "Мертвых душах", но они спорят за естественность изображения, за верность природы, в них очерченной.
Ни слова о том, достойны ли внимания истинного дарования, истинного художника отвратительные предметы кабаков, острогов, игорных домов, картины позора, бедности, гибели человечества, если их самих, без эстетической цели при изображении их, будет иметь целью художник. Кто станет утверждать противное, мы возразим ему, что после сего восковое изображение гниющего трупа, картина пьяницы, которого рвет и дергают судороги с похмелья, могут быть предметами искусства? Вы говорите, что ошибка прежнего искусства состояла именно в том, что оно румянило природу и становило жизнь на ходули. Пусть так, но, избирая из природы и жизни только темную сторону, выбирая из них грязь, навоз, разврат и порок, не впадаете ли вы в другую крайность и изображаете ли верно природу и жизнь? Природа и жизнь так, как они есть, представляют нам рядом жизнь и смерть, добро и зло, свет и тень, небо и землю. Избирая в картину свою только смерть, зло, тень, землю, верно ли списываете вы природу и жизнь! Вам скучны прежние герои искусства, но покажите же нам человека и людей, да человека, а не мерзавца, не чудовище, людей, а не толпу мошенников н негодяев. Иначе лучше примемся мы за прежних героев, которые иногда скучны, но не возмущают по крайней мере нашей души, не оскорбляют нашего чувства. Изобразить человека с его добром и злом, мыслью неба и жизнью земли, примирить для нас видимый раздор действительности изящною идеею искусства, постигшего тайну жизни, – вот цель художника, но к ней ли устремлены "Герои нашего времени" и "Мертвые души"? Напрасно будете вы ссылаться на Шекспира, на В. Гюго, на Гете. Кроме того, что худое и у Шекспира худо, Шекспир не тем велик, что Офелия поет у него неблагопристойную песню, Фальстаф ругается и нянька Юлии говорит двусмысленности, но похожи ли ваши грязные карикатуры на создания высокого гумора Шекспирова, на исполинские образы В. Гюго (мы говорим об его "Notre-Dame de Paris"), на многосторонние творения Гете? Где, скажите, где видали вы города, в которых ни одно светлое чувство не мелькнуло бы в душе ни одного обитателя; где добродетель, ум, честь, все общественные связи были бы всеми забыты, попраны; где невежество и разврат тяготели бы равно и безразлично над всеми; где, наконец, самая природа была бы мертва, грустна, печальна без изменений? Не говорим о России: укажите нам где угодно такой город. В самых диких, варварских племенах, у кафров, чукчей, эскимосов есть добро, есть чувство, в своих формах, в своих условиях, но есть они, ибо таков человек. Еще больше, если вы предполагаете ваш проклятый город в России; то вы клевещете не только на человека, но и на родину свою. Зная Россию, может быть, больше вас, изъездивши ее во всех направлениях, живши и с барами русскими, и с мужиками русскими, посещавши и великолепные салоны, и курные избы русские, смело называем мы ложью и выдумкою изображения в "Мертвых душах". Кто против того, что есть у нас, как и везде, Собакевичи, Плюшкины, Ноздревы, но не такие они, да если бы и такие попались вам, они исключения, они уроды. Как же по собранию уродов изображаете вы человека и где естественность и верность изображений, за которые превозносите вы "Мертвые души"?
Мы скажем более: почти каждое положение действующих лиц показывает незнание автора. Возможно ли, например, чтобы Чичиков с первого слова начинал покупать у каждого встречного мертвые души? Ведь его дело все равно что воровство, что делание фальшивых ассигнаций. Возьмем мелочь: возможно ли, чтобы на бал к губернатору пустили Ноздрева и во время котильона он сел на пол и хватал дам за подолы? Наконец, возможен ли скупец такой, как Плюшкин? Но малые и большие невозможности встречаются в "Мертвых душах" беспрестанно. Повторяем: где естественность и верность изображений, за которые друзья автора превозносят "Мертвые души"?
Вообразите себе после сего, если вы еще не читали сочинения г-на Гоголя, что все это исполнено таких отвратительных подробностей, таких грязных мелочей, что, читая "Мертвые души", иногда невольно отворачиваетесь от них. В доказательство не смеем мы выписывать всего, не смеем даже выписывать чего-нибудь вполне. Укажем только, для примера, на отвратительного слугу Чичикова, который провонял и везде носит с собою вонючую атмосферу; на каплю, которая капает из носа мальчишки в суп; на блох, которых не вычесали у щенка; на Собакевича, который дремлет и рыгает после обеда; на бабу с прорехой ниже спины; на старую зубочистку Плюшкина; на сцены вечером на улицах с существами в красных шалях и в башмаках без чулков; на описание прогулки Селифана и Петрушки в кабак; на Чичикова, который спит нагой; на Ноздрева, который приходит в халате без рубашки; на щипанье Чичиковым волосов из носа; на будочника, который… Но увольте нас от исчисления: ему конца не будет, если исчислять все подобное в "Мертвых душах"! Не так думает автор: ему как будто тепло, мягко, раздольно в такой области – он повторяет, усиливает свои милые подробности; он рад, когда найдет какое-нибудь пахучее сравнение; он недоволен просто карикатурою – он чертит уродливости – он рад повторять все лакейские н трактирные слова и сам с наслаждением подлаживать под манер их! Так, например, он несколько раз обращается к своему вонючему Петрушке: он недоволен, сказавши, что Петрушка воняет – он как будто заставляет вас нюхать так сказать, чем воняет от него! Пьяница кучер Чичикова для автора занимательное лицо. Ему мало упомянуть о блохах – он заставляет вас слушать, как чешется Чичиков в постеле, ругает блох – блохи являются вам беспрестанно, во всех видах, и не менее ласков автор и к мухам. Вы должны у него выслушать, как залезла муха в нос Чичикову; как с досады он давил мух, и если надобно сравнение, автор указывает вам на мух, ползающих по сахару! Так в несбыточных преувеличениях автор уверяет вас, что в русских погребах льют в поддельную мадеру крепкую водку; что провинциальные барышни стыдятся сказать: "я высморкала нос – я плюнула", но "я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка"; что у одной из них платье было обшито таким огромным руло, что растопырилось на полцеркви, а частный пристав приказал народу отодвинуться к паперти, чтобы не измять платья ее высокоблагородия. Там одна из дам, по рассказу автора, страдая какою-то инкоммодите на ноге, "величиною с горошину", приехала на бал в плисовых сапогах, но не вытерпела и вальсировала, забывши о сапогах и инкоммодите! Если даже надобно сравнить красивое личико с чем-нибудь, автор не находит лучше сравнения его с свежим яблоком, которое держит против солнца смуглая рука ключниццы! На каждой странице книги раздаются перед вами: подлец, мошенник, бестия, но это уж нипочем, как говорится! автор заставляет нас выслушивать кое-что более – все трактирные поговорки, брани, шутки, все, чего можете наслушаться в беседах лакеев, слуг, извозчиков, все так называемые драгунские штуки! Вы должны присутствовать при описании допроса беглого мужика на двух страницах; должны выслушать глупейший рассказ почтмейстера о капитане Копейкине, рассказанный таким образом: "Ну, можете себе представить, этакой какой-нибудь, то есть капитан Копейкин, и очутился вдруг в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире! Вдруг перед ним свет, относительно сказать, некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада, понимаете, этакая. Вдруг какой-нибудь этакой, можете представить себе, Невский прешпехт, или там, знаете, какая-нибудь Гороховая, черт возьми, или там этакая какая-нибудь Литейная; там шпиц этакой какой-нибудь на воздухе; мосты там висят этаким чертом, можете себе представить, без всякого то есть прикосновения – словом, Семирамида, судырь, да и полно! Потолкался было нанять квартиру, только все это кусается страшно – гардины, шторы, чертовство такое, понимаете, ковры – Персия, судырь мой, этакая…" И такой рассказ на девяти страницах!! Мало того, что автор заставляет нас переслушать поговорочки вроде: "съездить к Сопикову, заехать к Храповицкому", слова вроде: "тюрюк, фетюк, галантерейный, мышиный жеребенок, кувшинное рыло, бабешка, взбутетенить", он угощает вас даже целыми фразами вроде следующей: "Накаливай! Пришпандорь кнутом вон того; что он корячится, как карамора!" Вы должны узнать от автора, что "бестия Кувшинников ни одной простой бабе не спустит", что "он называет это попользоваться насчет клубнички"!! Вы скажете, что, описывая свои темные лица, автор должен и говорить их языком, – совсем нет! Автор сам говорит языком еще лучше их, употребляет их поговорки, выдумывает небывалые пословицы (мертвым телом хоть забор подпирай; уверяет, будто о рябых говорят, что на роже черт ночью горох молотил, и проч.). Надобно ли ему имя мужика – Сорокоплехин! имя деревни – Вшивая Спесь! Вот вам для образчика парочка собственных милых шуточек автора. "Нет! Кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выйдет еще хуже!" "Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностью, с звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же перед вашими глазами, и нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление…"
И автор уверен, что это страх как забавно и остро – да он уверен в том, и смело уверяет других, что его создание – гениальная оригинальность! Странная самоуверенность автора беспрестанно вертится у него на языке, и он не скрывает ее – он гордится ею, он оправдывает свои рассказы, не боится осуждения, спорит за выбор своего героя и наперед опровергает возражения, какие могут ему сделать!
Смеяться ли над такими невероятными странностями? Нет! смеяться можно над забавными странностями, но видеть человека с дарованием, впадающего в столь жалкие заблуждения, – грустно, нестерпимо грустно.
Судя по тону, каким говорит автор, кажется, его нельзя убедить, но, может быть, любопытно и полезно будет для других привесть нечто из слов автора, с немногими замечаниями, ибо, как говорит русская пословица, "на правду слов немного!"
"Виноват! Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице. Что ж делать? Таково на Руси положение писателя! Впрочем, если слово из улицы (то есть с улицы) попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь (чего?), и наделят даже с сохранением всех возможных произношений, по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии, и вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе (от языка – к избе!). Вот каковы читатели высшего сословия, а за ними и все причитающие себя к высшему сословию! А между тем какая взыскательность! Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный, как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его (читатели разевают рты, высовывают языки и русский язык садится им на языки!!). Конечно, мудрена женская половина человеческого рода, но почтенные читатели, надо признаться, бывают еще мудренее"!