Аксинья и Липа, взращены в одинаковых условиях: обе взяты в богатый дом из бедной семьи, выданы за нелюбимых мужей, обе работают на своего свекра Цыбукина. Но одна – лютая хищница, другая – сама чистота. Нельзя думать, будто Чехов не видел или недооценивал ненормальностей общественных отношений, – он их отлично видел и показывал. Но не считал этот фактор определяющим характеры и поведение личностей. Позицию Чехова, как мы помним, верно формулирует персонаж романа Гроссмана "Жизнь и судьба": "…Люди хороши и плохи не оттого, что они архиереи или рабочие, татары или украинцы, – люди равны, потому что они люди".
Женщины хороши и плохи не оттого, что они "слабый пол" или "прекрасный пол"; просто они такие же люди, как мужчины, и их стремление к равноправию справедливо – в этом Чехов был убежден. По собственному жизненному опыту он знал, что женщины действительно "мыслят и работают нисколько не хуже мужчин", а иногда и лучше. Как беллетрист и драматург, он постоянно общался с женщинами-литераторами, музыкантшами, художницами, со знаменитыми актрисами – одна из них стала его женой. Как врач, встречался с выдающимися женщинами-врачами, в их числе были сестры Линтваревы; памяти З.М. Линтваревой, которую крестьяне называли святой, Чехов посвятил некролог. Среди его близких знакомых была женщина-математик О.П. Кундасова ("астрономка"); в одном из писем Суворину Чехов писал: "…Слушал ученый спор ее с зоологом
Вагнером… Мне показалось, что в сравнении с нею ученый магистр просто мальчишка" (П., 4,263). В другом письме: "Жан Щеглов <…> большой противник всяких ересей, в том числе и женского ума. А между тем, если сравнить его, например, хотя бы с Кундасовой, то перед нею он является маленькой монашенкой" (П., 5,49–50).
При всем том различие между полами, не только физиологическое, но, что важнее, психологическое, несомненно существует, оно неотменимо, и потому полному их уравниванию во всем, какого требует Шамохин, Чехов, видимо, не сочувствовал. По его признанию, он ценил в женщинах красоту; для него много значило умение женщины одеваться со вкусом, а главное – то неуловимое, что именуется женственностью. Женщина может делать все, что может мужчина, но хорошо, если она делает это по-женски, а не по-мужски.
Среди чеховских героинь есть такие, которые "мыслят и работают нисколько не хуже мужчин", но им как бы чего-то недостает. Полина Рассудина ("Три года") – чистейший образец эмансипированной женщины. Живет собственным трудом, умна, гордится своей независимостью, презирает "милостивое внимание господ мужчин" (С., 9, 73) и никому не позволяет платить за себя в ресторане. Она любит Лаптева совершенно бескорыстно и сильно, но после его женитьбы на Юлии с гордой решимостью вырывает его из своего сердца – она человек, сильный духом и волевой. Но что-то мешает ей быть настоящей женщиной – то ли прямолинейная резкость суждений, то ли безликость и неуютность ее жилья, то ли несколько смешные выпады против "господ мужчин".
Дело не в том, что Рассудина некрасива и не первой молодости. Вот другая эмансипированная женщина, очень красивая и молодая – Лидия Волчанинова, с головой погруженная в земскую деятельность ("Дом с мезонином"). Деятельность полезная, хотя и не масштабная – устройство сельских школ, библиотечек, медицинских пунктов, забота о том, чтобы "прокатить" на выборах некоего Балагана, который "забрал в свои руки весь уезд". "Лида может полюбить только земца, увлеченного так же, как она, больницами и школами", – говорит художник. "О, ради такой девушки можно не только стать земцем, но даже истаскать, как в сказке, железные башмаки" (С., 9, 183). Железные башмаки вспомнились не случайно: что-то железное, негибкое, неженственное есть в натуре Лиды. Она всегда уверена в своей правоте, нетерпима к чужим мнениям, деспотична. Всецело занятая "помощью ближним", она словно не замечает самого ближнего человека – свою младшую сестру – и хладнокровно лишает ее счастья, якобы для ее же пользы.
"Приучайте её (женщину. – Н.Д.) логически мыслить, обобщать", – говорит Шамохин (С., 9, 131). В повести "Моя жизнь" жена Мисаила Полознева Маша логически мыслит ничуть не хуже, если не лучше, чем ее муж. К тому же она красива, обаятельна, благородно проста в общении, артистична. Хорошо поет, под конец решает стать певицей – не с тем, чтобы прельщать мужчин, а потому что "искусство дает крылья" (С., 9, 259). "Великолепная Маша" – называет ее муж (С., 9,261), она напоминает ему экзотическую птицу, случайно залетевшую в скучный провинциальный город. И в жизни его эта женщина-птица пронеслась, одарив недолгим счастьем, чтобы потом улететь на свободу, – дороже всего ей свобода. В самом деле – прекрасная женщина. И все же Чехов, а с ним и читатель, не спешит отдать свои симпатии великолепной Маше. Слишком легко, с бессознательной жестокостью, она расстается и с идеями, и с людьми – предметами своих увлечений. Когда увлечения остывают, она сбрасывает их, как маскарадный костюм, отслуживший свое, и больше о них не думает. В сущности, думает только о себе – эгоизм, чуждый женской природе, призванной оберегать другие жизни.
Близкий аналог характеру Маши – мужчина, доктор Благово. Как она покидает Полознева, так и доктор покидает его сестру, больную и ожидающую ребенка. И тоже во имя свободы. Маша заказывает себе кольцо с надписью "все проходит" (С., 9, 272). Все проходит, значит, ни о чем и никого не стоит жалеть. Полознев думает: "У той – Америка и кольцо с надписью, а у этого – докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра остались при старом" (С., 9, 275). Сам он выбрал бы другую надпись: "ничто не проходит". "Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни" (С., 9, 279). Этого сознания значимости каждого поступка нет у Маши, и при всей своей богатой одаренности она пустоцвет.
В каждой из трех названных повестей Чехов рисует и образы других женщин – тех, для кого "ничто не проходит". Они как бы проще, обыкновеннее – не феминистки, как Рассудина, не так деятельны, как Лидия, не так ярки, как Маша. Кроткие, скромные, они внешне пассивны – плывут по течению жизни. Но умеют чутко вслушиваться и всматриваться в окружающее, и жизнь сама подсказывает им, где ложь, где правда; распознав правду, они проявляют стойкость и силу духа. В повести "Три года" это Юлия. В "Доме с мезонином" – Мисюсь, маленькая хрупкая Мисюсь, проводящая жизнь в праздности, за чтением; она покорно подчиняется старшей сестре, но, полюбив художника, втихомолку делает свои выводы из его споров с сестрой. Через несколько лет художник узнает, что она "не жила дома и была неизвестно где" (С, 9, 191).
В "Моей жизни" две женщины, кроме Маши, сопровождают героя: его сестра по имени Клеопатра (так не идущее ей имя), и сестра доктора Анюта Благово. Клеопатра, "нервное, запуганное, забитое, не свободное существо, любит человека, который уже женат и имеет детей!" (С., 9,258). Любовь преображает ее, пробуждает чувство человеческого достоинства, неожиданную решимость – она уходит от деспота-отца, мечтает о самостоятельной, свободной жизни и ни в чем не винит любимого. "…Она говорила, что пусть он едет, куда хочет, и пусть даже бросит ее, лишь бы сам был счастлив, а с нее довольно и того, что было" (С., 9, 274). Но ее дни сочтены.
Другой образ самоотверженной – и безмолвной – женской любви – Анюта Благово. Она проходит по жизни героя, как тень, таящаяся где-то в глубине, за сценой, почти без слов; только однажды, встретив его в одежде маляра, говорит ему "нервно, сурово, дрожащим голосом": "Прошу вас не кланяться мне на улице…" (С., 9, 217) Предрассудки среды, очевидно, имеют власть над Анютой, но они скорее предлог, чем причина ее поведения. Настоящая причина – в гордом целомудрии чувства и в женской интуиции, подсказывающей, что он-то ее не любит, что любит не ее. Но она остается тайным ангелом-хранителем Мисаила – через своего отца подыскивает ему работу, в трудные для него дни каждую неделю посылает ему посылки с продуктами и теплые вещи; только по аромату ландышей, которыми пахнут любимые духи Анюты, он догадывается, от кого они.
Маша, полюбив оригинального человека, дворянина-маляра – или ей показалось, что полюбила? – первая приходит к нему, зато потом с легким сердцем его бросает. Анюта боится выдать свою любовь хотя бы одним неосторожным словом, но ее чувство верно и твердо. "Увидишь, она никогда не пойдет замуж, потому что любит тебя", – говорит Мисаилу его сестра (С., 9, 273).
В финале повести "Моя жизнь" (года через два или три после описанных событий) рассказано, как по воскресеньям, в хорошую погоду, Мисаил Полознев берет на руки свою крошечную племянницу и идет с ней на кладбище к могиле сестры. Иногда застает там Анюту Благово. "Мы здороваемся и стоим молча, или говорим о Клеопатре, об ее девочке, о том, как грустно жить на этом свете". Девочка – их общая племянница, они вместе ее ласкают. Что Анюта по-прежнему любит героя – видно из того, что на обратном пути она замедляет шаг, чтобы подольше идти рядом с ним. Но когда входят в город, "волнуясь и краснея, прощается <…> и продолжает идти одна, солидная, суровая" (С., 9, 280).
Будь Чехов не Чеховым, а Диккенсом, он бы ясно сказал о возможности нового счастья для его героя после стольких тяжелых испытаний. Слабый намек на это есть в последних строках "Моей жизни"; автор такую возможность не опровергает, но и не подтверждает. Закругленные концы не в духе Чехова, он не берется решать дальнейшую судьбу своих героев – решает жизнь, решает время в его неостановимом, неуловимом течении.
Конечно, Чехов не Диккенс, к тому же Диккенс, кажется, не принадлежал к числу особенно им любимых писателей (как у Достоевского, Льва Толстого, Короленко), однако что-то в "Моей жизни", да и в других сочинениях, заставляет вспомнить о Дэвиде Копперфильде, о черством мистере Домби, о "Холодном доме"… Можно заметить и некоторое сходство женских характеров. Кроткие, преданные, душевно стойкие героини Диккенса – Флоренс, крошка Доррит, Агнес, – хотя и чересчур идеальные и похожие одна на другую, трогали сердца русской читающей публики и русских писателей. Особенно Достоевского: его Неточка Незванова, маленькая Нелли из "Униженных и оскорбленных", и Соня Мармеладова, и "Кроткая" (из одноименного рассказа) сродни этому женскому типу, противоположному взрывчатым "инфернальным" характерам главных героинь романов Достоевского.
Вот и у Чехова мы встречаем "кротких" – Мисюсь, Клеопатра, Анюта Благово, Соня (в пьесе "Дядя Ваня"), ее старая нянька Марина, а также горничная меблированных комнат Ольга ("Мужики") и ее дочка Саша, деревенская девушка Липа ("В овраге"). О них писатель говорит с особенной бережной нежностью. Даже самых интеллигентных из них трудно вообразить борющимися за женское равноправие, для этого у них нет амбициозности и честолюбия, столь свойственных мужской половине человеческого рода. И, став всецело "эмансипированными", они могли бы утратить какую-то долю своих истинно женских и только женских качеств. (Отсюда понятно, что Чехов хотя и стоял за равенство полов, но – в меру.)
К лучшим качествам женской натуры, кроме дара самоотверженной любви, Чехов относил обостренную нравственную чуткость. Не раз встречается в его произведениях многозначительный мотив ухода – ухода девушки из родного дома, от привычного образа жизни, от близких. Они уходят не потому, что с ними плохо обращались, и не в поисках новых впечатлений или приключений, а потому, что не могут жить в доме, держащемся на гнилых устоях. В рассказе "Случай из практики" двадцатилетняя дочь фабриканта, наследница огромного состояния, страдает непонятной нервной болезнью, не спит по ночам. Приглашенный врач понимает, "что ей нужно поскорее оставить пять корпусов и миллион, если он у нее есть, оставить этого дьявола, который по ночам смотрит". Не решаясь сказать ей это прямо, говорит окольно: будущие дети и внуки "должно быть, побросают все и уйдут". "Куда уйдут?" – спрашивает девушка. "Куда?.. Да куда угодно… Мало ли куда можно уйти хорошему, умному человеку" (С., 10,84–85). И наверное, она уйдет. Уходят чуткие женщины не только от неправедного богатства (это как раз труднее всего) – уходят, почувствовав фальшь. В рассказе "Хорошие люди" уходит от либерального литератора его сестра, поняв, что он вовсе не сеятель разумного, доброго, вечного, каким она его считала и каким он сам считает себя, а просто сеятель расхожих банальностей, хотя и добрый малый. Клеопатра порывает со своим отцом, самодовольным деспотом, которому прежде служила, повиновалась, верила, что он "всегда прав". И даже послушная маленькая Мисюсь уходит куда-то в неизвестность. Уходят они кто куда – в сельские учительницы, в фельдшерицы, в актрисы, на курсы. Не так важно – куда; важнее – откуда и почему. Уезжает учиться на курсах и "невеста", героиня последнего рассказа Чехова.
В "Моей жизни" Чехов говорит от имени "опрощенца" Мисаила Полознева: "Во всем городе я не знал ни одного честного человека. <…> Лишь от одних девушек веяло нравственною чистотой; у большинства из них были высокие стремления, честные, чистые души; но они не понимали жизни и верили, что взятки даются из уважения к душевным качествам, и, выйдя замуж, скоро старились, опускались и безнадежно тонули в тине пошлого, мещанского существования" (С., 9, 205–206).
Значит, чтобы не потонуть в тине и сохранить душу в чистоте, провинциальным девушкам надо решиться на уход. А те, что оставались, со временем опускались еще ниже своих мужей-взяточников, так как поступали к ним под начало, жили за их счет и все силы тратили на их домашнее благоустройство, на подсчет расходов, надзор за кухней и так далее. Устраивать балы, приемы, купаться в роскоши могли богатые столичные дамы – они часто превращались в подобие Ариадны; жены провинциалов средней руки превращались попросту в наседок. Между тем природа создала женщину существом с высокими нравственными запросами, более высокими, чем у мужчин. Так, по крайней мере, думал Полознев, а вероятно, и Чехов. Можно заметить, что в его произведениях хорошие женщины в чем-то выше мужчин, даже "положительных"; зато плохие женщины еще хуже, чем плохие мужчины. Они вдвойне грешны – против нравственности общечеловеческой и против женской природы. У отца и сына Цыбукиных ("В овраге") совесть пробуждается, у Аксиньи, спокойно убивающей младенца, совести нет, она словно бы и не женщина.
Среди многих проницательных суждений И. Бунина о Чехове есть и такое: "Удивительно знал он женское сердце, тонко и сильно чувствовал женственность, среди образов, рождавшихся в его мечте, есть образы пленительные, много было любивших его, и редко кто умел так, как он, говорить с женщинами, трогать их, входить с ними в душевную близость…"
Но одна черта женской психики, видимо, мешала Чехову безоговорочно признать женщину во всем равной мужчине. Умом она ему равна, сердцем – выше, а не обделена ли творческим даром? Это ведь было главной проблемой трактата "История полового авторитета". Напомню: "Она хороший врач, хороший юрист и т. д., но на поприще творчества она гусь. Совершенный организм – творит, а женщина ничего еще не создала" (П., 1,65). Правда, уже тогда молодой автор предполагал, что со временем сама природа это положение исправит, и надо помогать природе методами воспитания. Но, очевидно, не надеялся, что это произойдет скоро. И через пятнадцать лет у него оставались сомнения, несмотря на заметный прогресс женской активности. В самом деле: много талантливых музыкантш, но где женщины-композиторы? Есть ученые женщины, но не видно таких, какие бы сказали новое слово в науке. Много хороших актрис, но нет драматургов и режиссеров-женщин. То есть – женские дарования проявляются в исполнительстве, а не в оригинальном творчестве. А какая масса дам и "разноцветных девиц" роилась вокруг и около писателей, восхищаясь, аплодируя, перенимая их мысли, цитируя их слова, – Чехову ли было не знать. Он, с его деликатностью, немало терпел от навязчивых, назойливых поклонниц. В их фанатическом обожании тех, кто творит, было что-то вроде духовного вампиризма: заполнить собственную пустоту чужими соками.
Однако Чехов теперь уже не был уверен, что женщина "на поприще творчества гусь". Среди гусей могут попадаться и лебеди. Он подозревал, что женское творчество может проявиться в искусстве художественного слова. Шамохин в его повести говорит: "Ариадна присылала моему отцу письма на душистой бумаге, очень интересные, написанные прекрасным литературным языком. Я того мнения, что каждая женщина может быть писательницей" (С., 9, 117–118). То же самое мнение высказывал и Чехов в письмах. В числе начинающих писателей, которым Чехов помогал советами, было несколько молодых женщин; к их литературным дебютам он проявлял особенное внимание, заботливо их поддерживал и, не ограничиваясь советами, исправлял и редактировал их сочинения. Ему почудился проблеск таланта в рассказе пятнадцатилетней девочки, Е. Шавровой, – он довел ее рассказик до печати, основательно его переделав, и потом, в течение десяти лет, переписывался с Шавровой, стараясь сделать из нее писательницу. Так же внимателен он был к литературным пробам Л. Авиловой, Т. Шепкиной-Куперник. Заметно, что он не только делился сними собственным литературным опытом, но хотел, чтобы они вносили в свою работу нечто женское (но не "дамское"!), свойственное именно женским способностям, – вплоть до стилистики. Так, он писал Авиловой: "Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным" (П., 6,25). Вместе с тем постоянно предостерегал от сентиментальности, слезливости, от "звездочек" и "цветочков", от штампов типа "причудливые очертания гор", "ледяные объятия тоски", "ночь тихо опускалась на землю" и пр.
Надежды Чехова не оправдались. Ни Шаврова, ни Авилова не стали настоящими писателями, хотя бы достойными принадлежать к той литературной "артели 80-х годов", к которой Чехов с беспримерной скромностью относил и себя. Щепкина-Куперник достигла успехов как переводчица, то есть опять-таки в искусстве "вторичном", а не оригинальном. В России 1880-1890-х годов было уже немало пишущих женщин, но сколько-нибудь серьезных талантов среди них не появлялось – время женщин-творцов пришло позже. Чехов не знал блестящей юмористической прозы Надежды Тэффи, получившей известность в XX столетии, не знал поэзии Анны Ахматовой и Марины Цветаевой, после которых сомневаться в творческом потенциале женщин стало невозможно.
Чехов это как бы предвидел, ссылаясь на "прекрасный литературный язык" женских писем, но прямых подтверждений в работе известных ему писательниц и поэтесс (например, Ольги Чюминой) не находил. Зато наблюдения над многочисленными "поклонницами таланта" (их прозывали "антоновками") снова наводили на мысль об умственной пассивности женской натуры, ищущей: кому бы подчиниться? у кого бы почерпнуть мнения и вкусы? кого признать своим руководителем? Руководителем всегда оказывался мужчина.
В 1898 году Чехов написал "Душечку" – один из самых художественно совершенных своих рассказов. Он называл его юмористическим, а, судя по первоначальному наброску в записной книжке, сначала мыслил его как рассказ сатирический. Вот этот набросок: