Сходные, также производящие впечатление правдивых, рассказы принадлежат, к примеру, арестанту, запомнившему похожего на Сталина человека в этапной тюрьме; московскому рабочему, в 1912 году принимавшему у себя после сходки нелегала, который на прощание назвался странным именем, даже воспроизведенным рассказчиком в два слова через запятую – "Со, со". Такого рода документы ставят исследователя в затруднение. Они вполне могут быть позднейшей фантазией, сконструированной после чтения сталинской биографии. С другой стороны, в них встречаются детали, совпадающие с другими воспоминаниями о Сталине, но в официальных печатных изданиях не фигурировавшие. Как, скажем, в последнем случае описанная москвичом манера держаться заночевавшего в их комнате гостя очень похожа на аналогичные сцены уже несомненно со Сталиным, изложенные партийными рабочими Петербурга.
Западные биографы Сталина, опиравшиеся на эмигрантскую традицию, почему-то полагали, что враги должны были судить и рассказывать о нем более правдиво, нежели друзья и адепты. Однако именно в мемуарах меньшевиков находятся не только не поддающиеся проверке и неправдоподобно преувеличенные сплетни, но и прямая клевета. Не забудем и о политической ангажированности авторов, и о том, что для них, проигравших свое дело грузинских меньшевиков, страницы мемуаров стали способом продолжить задним числом свою войну и даже в буквальном смысле переписать неудачные эпизоды. Достаточно сдержанные на общем фоне воспоминания Ноя Жорданияпри сопоставлении с другими документами обнаруживают корректировку событий в пользу мемуариста. Например, он довольно решительно меняет в свою пользу результаты голосований на V съезде РСДРП.
Кроме того, меньшевики, хотя формально и состояли в одной партии с большевиками, но в силу вражды, соперничества и конспирации о делах большевиков были осведомлены не вполне, о многом судили по слухам, что, конечно же, снижает ценность их свидетельств. В первую очередь по этой причине неровно выглядит книга Георгия Уратадзе. В ней наряду с замечательными, по-видимому, точно описанными эпизодами (например, он пересказывает суждения и взгляды высланных из Батума рабочих, распропагандированных Сосо Джугашвили, и для него самого ставших интеллектуальной новостью – он тогда впервые услышал постулат о пролетариате как главной движущей силе революции) имеется и пересказ циркулировавших в партийных кругах сплетен об интриганстве Джугашвили и о том, что партийцы якобы выводили его на чистую воду "как клеветника и неисправимого интригана", причем, если понимать текст Уратадзе буквально, то Сосо сначала вообще не был принят в тифлисскую организацию, а затем из нее исключен, и все это около 1899 года. Если верить меньшевистским авторам, то вся партийная карьера Кобы выглядит непостижимым фактом.
Из всех меньшевиков ближе и лучше всех Иосифа Джугашвили знал его бывший друг детства и соученик по горийскому училищу и тифлисской семинарии Иосиф Иремашвили, с момента размежевания большевиков и меньшевиков ставший одним из непримиримых противников Кобы. Позднее Иремашвили вошел в состав меньшевистского правительства Грузии и был выслан из СССР в 1922 году. Книгу "Сталин и трагедия Грузии" он издал в 1932 году в Берлине на немецком языке. Дальнейшую жизнь Иремашвили провел в Берлине и умер там же в 1944 году. Этот факт хорошо согласуется с ремаркой Л.Д. Троцкого, что по взглядам Иремашвили стал "чем-то вроде национал-социалиста". Тем не менее Троцкий оценил текст Иремашвили как не лишенный "бесспорной внутренней убедительности" и использовал его в собственных рассуждениях о Сталине. Отзыв Троцкого ввел Иремашвили в число мемуаристов, наиболее часто цитируемых и пользовавшихся доверием биографов Сталина. Увы, я вынуждена констатировать, что доверие это не было заслуженным.
Сопоставив книгу Иремашвили с массивом иных источников, я должна признать ее не более чем политическим памфлетом, пристрастным и далеким от правдивости. Иремашвили выступает как ярый грузинский националист, заявляющий одновременно о своей приверженности демократическим и социалистическим ценностям, что временами входит во взаимное противоречие на страницах его книги. Рассказы его полны радикальной и националистической демагогии, а по части фактографической – фантазиями и даже клеветой. Практически ничто из им сообщенного не выдерживает проверки, разве что сведения о цвете шарфа, в который одевала мать маленького Сосо Джугашвили. Забавно, что сделанный Иремашвили очерк детства Сосо Джугашвили удивительным образом напоминает аналогичный опус Д. Капанадзе. Хотя один автор выступал как апологет, другой – как разоблачитель Сталина, у обоих он совершенно одинаково описан как чудо-ребенок, превосходящий сверстников. Только у Капанадзе он лучший среди них пловец, а у Иремашвили превосходит всех в грузинской борьбе и лазанию по скалам. Иремашвили утверждал, что детское знакомство с Сосо Джугашвили началось с того, что появившийся в классе духовного училища новый мальчик одержал верх в грузинской борьбе над Иремашвили, прежним школьным чемпионом. Момент истины проступает при обращении к такому виду источников, как фотография. Сохранились групповые снимки классов горийского училища и тифлисской семинарии, где присутствовали оба Сосо – и Джугашвили, и Иремашвили. На фотографиях учеников духовного училища Иосиф Джугашвили стоит в последнем ряду, его едва видно из-за голов товарищей и ростом он мельче всех. В последнем ряду он и на групповом снимке семинаристов. Зато Иосиф Иремашвили неизменно располагался, полулежа на самом первом плане. Так что впору призадуматься, отчего в его книге так настойчиво, почти маниакально повторяется мотив неудержимого стремления Джугашвили к первенству и деспотическому командованию сверстниками.
Как и Капанадзе, Иремашвили представляет школьника и семинариста Сосо Джугашвили как бунтаря, возглавлявшего соучеников в борьбе с начальством семинарии. Документы семинарии этого не подтверждают. Уже в те ранние годы Иремашвили приписывает Джугашвили деспотизм, надменный цинизм в отношении чужих взглядов и нетерпимость к критике в свой адрес, а говоря о времени первой революции 1905–1907 годов, решительно обвиняет Кобу в приверженности силовым методам и террору. Образ бывшего друга вышел у Иремашвили настолько карикатурным (чего стоит, например, заявление, что Ленин якобы не раз склонял голову перед Сталиным, потому что боялся его больше, чем любил), что я бы рискнула использовать лишь несколько небольших фрагментов его воспоминаний, главным образом описаний манеры одеваться.
Расставаясь с книгой И. Иремашвили как с не заслуживающим доверия источником, не могу удержаться от еще одного чрезвычайно занятного сопоставления. В приложенном к русскому изданию очерке о его семье (автор не указан) сообщается, что после высылки Иремашвили его жена и дети остались в Грузии. О них рассказано следующее. Сын Георгий во время Великой Отечественной войны был призван в армию, работал военным хирургом, был трижды ранен. Дома у него остались сестра и жена с тремя маленькими детьми. На четвертом году войны сестра написала письмо Сталину, напомнила ему о дружбе с И. Иремашвили и попросила отпустить брата домой, после чего ему специальным приказом Сталина была объявлена благодарность как уже исполнившему долг перед родиной и дано право вернуться домой. Эта малоправдоподобная история замечательно сходна с приведенным выше рассказом вологодской квартирохозяйки Сталина о том, как после письма к нему ее дочь была зачислена в медицинский институт. Кажется, мифологическое мышление повсеместно работало одинаково, порождая удивительно однотипные сказания.
В целом приходится признать, что злейшие враги Кобы – бывшие товарищи, грузинские меньшевики – также не были способны дать более или менее объективный его портрет, как и соратники. Тем более что политическая конъюнктура действовала повсюду, только по одну сторону железного занавеса имелся спрос на восхваления Сталина, по другую – не менее стабильный спрос на его разоблачения. Сопоставляя рассказы таких авторов, как Аркомед или Верещак, с другими источниками, приходится констатировать крайнюю ненадежность этих мемуаристов. Так, к Верещаку восходит известный рассказ об избиении Сталина в батумской тюрьме. В советской историко-партийной периодике были опубликованы воспоминания об этой же тюрьме, решительно противоречащие тому, что сообщает Верещак, не только применительно к этому эпизоду, но относительно всей обстановки в тюрьме в те годы, причем рисуемая ими картина выглядит значительно более реалистично.
Перечислив столько многоплановых проблем, с которыми сталкивается исследователь при работе с мемуарными текстами о Сталине, я еще не назвала самой, быть может, фундаментальной. И многоопытные старые большевики, и их противники-однопартийцы меньшевики, и рядовые участники революционного движения, и простые советские обыватели – все они находились в рамках одной и той же мыслительной парадигмы, системы ценностей и оценок, созданной причастной к революционному движению радикальной интеллигенцией. Никакого другого угла зрения, никакой иной описательной модели у них не было. Подполье независимо от идейной окраски устанавливало свои законы, во многом сходные с законами любой другой криминальной среды. Но революционеры были заинтересованы в создании вокруг себя привлекательного, романтического ореола. Революционный миф, как известно, сделался чем-то вроде квазирелигии нескольких поколений интеллигенции. Даже большинство врагов большевиков происходило из той же либеральной или радикальной интеллигентной среды и было сковано теми же ментальными рамками. Террор и деспотизм пришедших к власти большевиков принято было объяснять (а отчасти и оправдывать) их идейным фанатизмом, качеством пусть пугающим, но в то же время возвышенным.
Предполагалось, что они так, на свой лад, кроваво и жестоко, добивались реализации своего сценария счастья для трудящегося народа. Однако, вчитавшись в документы той эпохи (по-своему полезны даже и фальсифицированные мемуары), я не вижу ни у молодого Кобы-Сталина, ни у его соратников столь уж выраженной фанатичной идейной одержимости. Конечно, они считали себя марксистами и имели свое, довольно узкое, теоретическое представление об обществе. Но, действуя в живой реальности, они руководствовались отнюдь не только идеологией. У них была своя прагматика, они решали вполне конкретные повседневные задачи. Подполье было цинично, довольно безразлично к людским судьбам и жизням, широко пользовалось манипуляциями, провокацией, ложью, демагогией. За всем этим стояли специфические корыстные корпоративные интересы профессиональных революционеров. Они, и это правда, совсем не стремились к добыванию материальных благ собственно себе, но они были заинтересованы в поддержании, подпитке, финансировании своих организаций, в которых каждый из них нашел место в жизни, а заодно источник пропитания.
Подполье было той параллельной реальностью, в которой недоучившийся семинарист Иосиф Джугашвили (который в легальной жизни мог рассчитывать самое большее на положение сельского учителя или священника) имел шанс стать значительной фигурой и уважаемым человеком. И именно это несоответствие реального прагматичного облика подполья идеальным мечтаниям о возвышенно-прекрасных "мучениках свободы", наверное, было их самой страшной тайной. Тайной, надежно спрятанной за всеобщей верой в революционный миф и потому до сих пор даже четко не артикулированной.
Заключение
Источники о жизни Иосифа Джугашвили до 1917 года представляют собой на редкость хитрую головоломку. Сопоставлять их, разбирать, что более, что менее правдоподобно, на что можно опереться, на что не следует – чрезвычайно увлекательное занятие. Впрочем, добросовестный исследователь в конце концов вынужден признаться (хотя бы себе самому), насколько тонка и даже размыта здесь грань, отделяющая надежно доказанное от того, что кажется правдоподобным, а правдоподобное в свою очередь определяется интуицией ученого и его собственным представлением о предмете, его личным "верю – не верю". Как ни старайся придерживаться строжайшего академизма и доказательности, но в итоге каждый, даже самый честный и ответственный автор, окажется в какой-то мере зависимым от того, какой у него сложился образ Иосифа Джугашвили; этот образ будет так или иначе определять выбор источников, кажущихся достоверными. Думаю, я не являюсь исключением из этого правила.
Но, в сущности, точно так же обстоят дела с любым историческим исследованием независимо от темы и состояния источников. Просто на примере ситуации со сталинской биографией эти механизмы становятся видны особенно отчетливо. А понимать, как и из чего берется наше знание, безусловно, полезно.
* * *
Я не принялась бы за изучение сталинской биографии, если бы не инициатива директора Государственного архива РФ Сергея Владимировича Мироненко, поддерживавшего и побуждавшего продолжать исследование, руководившего им и оказывавшего всевозможную помощь. Эта книга не появилась бы на свет без поддержки и интереса к ней Владимира Александровича Козлова, долгие годы проработавшего заместителем директора ГА РФ и многому меня научившего в ремесле историка. С его легкой руки моей работой заинтересовался доктор Франческо Бенвенути (Болонья), который совместно с руководством итальянского университетского издательства "Агаспе" побудил меня завершить эту книжку и взял на себя труд по ее переводу, за что я бесконечно благодарна.
Бесценны были беседы и советы авторитетных коллег, щедро делившихся знаниями и опытом: Альберта Павловича Ненарокова, Исаака Соломоновича Розенталя, Олега Витальевича Хлевнюка, Олега Леонидовича Лейбовича. Я признательна также Рональду Грегору Суни и Яну Пламперу. Незаменимы были консультации Зинаиды Ивановны Перегудовой, заслуженного сотрудника ГА РФ, как никто знающей архивы и практику работы политической полиции Российской империи. Сотрудники архива Лариса Вячеславовна Крячкова и Виктория Закирова, хранящие сейчас этот фонд, – верные товарищи, всегда готовые пойти навстречу, помочь сориентироваться в материалах, где сам поиск дела под указанным где-нибудь в сносках к публикации 90-летней давности сложным шифром иногда оборачивался маленьким детективом. Щедрым было содействие коллег, сотрудников РГАСПИ и ГА РФ, блистательно знающих фонды, всегда помогавших разрешать как научные, так и организационные затруднения: Ларисы Николаевны Малашенко и Татьяны Викторовны Царевской-Дякиной. Я глубоко признательна сотрудникам читального зала РГАСПИ и Красноярского краевого архива. Беседы и ироничные замечания историка и журналиста радио "Свобода/Свободная Европа" Владимира Тольца (смело давшего мне шанс попробовать себя в роли радиоведущей) наводили на новые мысли и способствовали прояснению старых. С коллегами и друзьями Модестом Колеровым и Кириллом Кобриным, живо интересовавшимися моей работой, я много обсуждала свои архивные находки. Дабы приблизить завершение моей затянувшейся "сталинианы", оба они требовали писать статьи и содействовали их публикации, за что я, конечно же, очень благодарна.
Edelman, О.
Stalin, Koba and Soso. Young Stalin in Historical Sources [Text] / О. Edelman; National Research University Higher School of Economics. – Moscow: HSE Publishing House, 2016. – 128 p. – (Cultural Studies). – 1000 copies. – ISBN 978-5-75981352-1 (hardcover).
The first half of Joseph Jughashvili-Stalin’s life had been lived before the Revolution of 1917. This part of his biography is highly controversial. His political enemies claimed him to have been a secret police agent or a gangster. And his contributions to the revolutionary struggle had been highly exaggerated by the official sycophants.
But it would be wrong to think that the details of Stalin’s life before the Revolution are mostly obscure. On the contrary, there are plenty of sources: memoirs of his enemies and brothers-in arms, the party and police documents. The problem, however, is that few of them are reliable and impartial. Stalin’s biography had immediately become the field of power games and political warfare. It would be a fascinating task for a researcher to try to find out why and how the sources distort the truth.