Поэт Михаил Светлов на банкете после премьеры одного из спектаклей "Птички" поднялся из-за стола и спел на мотив знаменитой когда-то песенки:
И Светлов – хорошо,
И Бахнов – хорошо,
Костюковский – хорошо,
А Драгунский лучше!..
Виктор Драгунский жил, всегда окруженный смехом. Он и родился-то не как все нормальные люди, вернее – не там: в Нью-Йорке! Даже не в Нью-Йорке – в "Нью-Йоркске", как значилось в домовой книге напротив фамилии жильца Виктора Юзефовича Драгунского, проживающего по такому-то адресу.
Свою первую книжку Виктор Драгунский выпустил в 48 лет. Называлась она "Он живой и светится". И сам рассказ, давший книге название, и другие рассказы сборника давно уже стали классикой.
После этой книжки писатель выпустил много разных других – не только про одного Дениску.
Помните "Волшебную силу искусства" в исполнении Аркадия Райкина? Это тоже по рассказу Драгунского. И история про Кондрата Тимофеевича Подвальчука, украинца с 1915 года, тоже принадлежит ему.
У Драгунского вышло несколько книжек сатирической и юмористической прозы – "Железный характер", "Шиворот-навыворот", "Январский сенокос" и др. Выходили две взрослые повести – "Он упал на траву" и "Сегодня и ежедневно".
Но самое вечное, самое помнимое, самое читаемое и перечитываемое у писателя – конечно, это "Денискины рассказы".
С Дениской знакомы все – дети и юноши, мальчики и старушки, милиционеры и пожилые люди.
Когда у меня хорошее настроение, я люблю скакать. Однажды мы с папой пошли в зоопарк, и я скакал вокруг него на улице, и он спросил:
– Ты что скачешь?
А я сказал:
– Я скачу, что ты мой папа!
Он понял.
Мы тоже, читая детские рассказы Драгунского, понимаем все с полуслова. Мы любим то, что любит Дениска. Любим слушать, как жук копается в коробочке; любим стоять перед зеркалом и гримасничать; любим плавать там, где мелко, чтобы можно было держаться руками за песчаное дно; любим гостей и, особенно, лошадей за их такие красивые и добрые лица.
И не любим то, что не любит он. Не любим, когда задаются; не любим, чтобы в соседней комнате пели хором "Ландыши, ландыши…", когда мы ложимся спать; не любим, что по радио мальчишки и девчонки говорят старушечьими голосами…
Лично я, вспоминая себя другого, того, что остался в прошлом, узнаю в себе маленького Дениску, и, наверное, любой из нас в своем детстве смотрел на мир такими же открытыми, как у Дениски, глазами.
Я тоже строил у себя во дворе настоящую космическую ракету. И подбрасывал знакомым записки со зловещей подписью "Фантомас". Такие, как у Дениски, помните? "Биреги сваю плету. Она ща как подзарвется!" Или: "Выходи ночю на двор. Убю!" Я тоже двадцать лет провел под кроватью и еще десять лет – в платяном шкафу, но это уже моя история. А уж сколько книжек про шпиона Гадюкина прочитал я в те далекие годы, сколько было школьных спектаклей, в которых мне довелось сыграть: и "Собаке – собачья смерть", и "Пионер Павлик Морозов", и "Общество чистых тарелок", и много всяких других, от которых и названий-то в памяти не осталось.
Конечно, в детстве были не одни светлые дни. Это нам, сегодняшним, с высоты наших седовласых лет детство представляется легким и беззаботным праздником. Были в нем опасности и подвохи, были страхи в темных парадных и подворотнях, были коммунальные дрязги и жестокие уличные разборки.
Да, все это было, но почему-то вспоминается свет. Вот и книги Драгунского наполнены этим светом детства, от которого прыгают по одежде зайчики, а заботу и тени на наших лицах сменяет веселый смех.
Сам Драгунский ушел. Это единственная печаль, которая никогда не оставляет меня после чтения его рассказов. Но печаль эта какая-то легкая. Я ведь помню его слова, переданные героем повести:
Главное было позади. Я отработал. Дал, что мог. И не впустую, нет, они смеялись. Если так будет всегда, то жить можно.
"Другие берега" В. Набокова
В 1932 году Набоков переводит на русский язык "Посвящение к "Фаусту"" Гете…
Вы снова близко, реющие тени…
Встает любовь и дружба молодая,
Как полузвук, преданье, старина…
Ушли друзья, и замер отзвук дальний
Их первого привета…
Все настоящее вдали пропало,
А прошлое действительностью стало.
Если скрыть, что это строчки из "Фауста", простодушного читателя-дилетанта легко можно обвести вокруг пальца, убедив, что это стихотворные вставки из какого-нибудь набоковского романа, настолько откровенно и выпукло звучит здесь вечная тема писателя – тема возвращения в прошлое.
Тема России присутствует у него всегда – явно ли или тайно, но всегда это Россия Набокова, то есть та, которую он когда-то оставил и которая до конца дней продолжала жить в его сердце. России Новой для Набокова не существовало.
"Вот уже скоро полвека чернеет слепое пятно на востоке моего сознания…" – напишет он в послесловии к русскому переводу "Лолиты".
Даже если писатель и совершал туда фантастические вояжи, как герой его рассказа "Посещение музея", то это была другая страна – "не Россия моей памяти, а всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и безнадежно родная".
В этом главный набоковский парадокс. Одна Россия – всамделишная, сегодняшняя, но… которой не существует реально. Другая – существующая исключительно в его памяти и одновременно реальная и живая.
Первая версия "Других берегов" появилась в 1951 году на английском. В 1954 году вышел русский перевод книги, выполненный самим писателем. Переводить себя с русского на английский автор пробовал и до этого, и всегда это было мучительно трудно.
Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливающиеся оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов – все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям – становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма.
Поэтому русский вариант книги – это по сути не перевод, а вполне самостоятельное произведение. Вообще Набоков как переводчик – тема интересная сама по себе. Вспомним хотя бы его ранние переводы из классики: Алиса у него стала Аней, и весь мир кэрролловских героев приобрел едва ли не пародийные черты русских народных сказок. Ну а Кола Брюньон под его рукой превратился в Николку Персика.
Книгу "Другие берега" трудно назвать мемуарами в прямом смысле этого слова. Скорее, это роман о себе. Может быть, такое сравнение и покажется кому-то несостоятельным, но я бы сравнил эту книгу с "Жизнью Арсеньева" Бунина. Да, книги разные, и эстетика их несхожа. Бунинская Россия – усадебная, закатная, полевая. У Набокова она совсем не такая – аристократически яркая, с линейками петербургских улиц и летними выездами на дачу. Но отношение к прошлому, к своей России, которой уже не будет и которая все равно реальнее настоящей, у обоих писателей одинаковое.
Русский язык Набокова богат и неповторим. "Живым, ручным существом" называл свой язык писатель. Но если внимательно приглядеться, писатель он сугубо рациональный. Проза его, как шахматная задача, – продумана, выверена, точна. Даже моменты иррациональные вставлены в нее из разумных соображений – чтобы разбавить логику и создать ощущение тайны.
Это не недостаток. Это признак высокого мастерства. Известно, что в своих идеальных текстах писатель намеренно допускал огрехи, чтобы не было ощущения олимпийской холодности и расчета. А шахматные композиции, прославившие его в мире шахмат, приравнивал к композициям стихотворным и даже выпустил в 1970 году сборную книгу шахматных задач и стихов, которую так и назвал – "Стихи и шахматные задачи".
Даже с Богом у писателя были собственные своеобразные отношения. Бог был для Набокова кем-то вроде шахматного гроссмейстера. Партнера сильного, уровня Капабланки, выиграть партию у которого неимоверно сложно, но уже в силу этой неимоверной сложности вступить в игру было делом профессиональной чести.
Влияние, оказанное Набоковым на литературу, огромно. Явный или не явный, след его мастерства легко отыщется у многих разноязычных писателей. Пример, который сразу идет на ум, – роман "Коллекционер" англичанина Джона Фаулза. Но сам Набоков неповторим. И открывая его страницы, всякий раз испытываешь несказанную радость встречи со свободным словом писателя.
Дружба
Вот еще важное для человека понятие – дружба. Понятие, в общем-то, умозрительное и не всегда обоюдное. То есть, если ты считаешь кого-то другом, это вовсе не означает, что выбранный тобой в друзья человек считает тебя другом ответно. Момент опасный и тревожный для большинства, ибо даже малая крупица сомнения может разрушить то, что больше уже никогда не построишь. Главное в этом случае – не подключать к работе сердца рассудок: он инструмент опасный и всегда приведет тысячу аргументов не в твою пользу. Знаю, беззаветная дружба, дружба без оглядки на холодный инструмент разума, дружба жертвенная, дружба без задних мыслей в наше время практически невозможна. Но для того и существует над землей небо, чтобы мы иногда поднимали голову и замечали в вышине ангелов.
В моем песеннике есть несколько песенок о друзьях. Например, такая:
Все будет так, как мы хотим, -
друзья ушедшие вернутся,
с порога скажут: "Сколько зим?
И столько лет, что спасу нет…"
И слезы радости прольются.
"Я был не прав и вздорен был".
"Мы все прощаем", – мне ответят.
"Я ваших лиц не позабыл,
не растерял, не разлюбил
и слов не выбросил на ветер…"
Ну и так далее.
Дурак
Дурака всегда можно узнать по словам. И по самодовольству, с которым он их произносит.
Дурак самодостаточен в своей глупости.
Дурака в жизни отличает безвкусие.
Когда дураку указывают на это, дурак отвечает хамством.
Мариуш Вильк сказал: "Я становлюсь несчастлив, когда встречаюсь с хамством и глупостью".
С одной стороны, не тронь дурака, и он тоже тебя не тронет. С другой, когда самодовольного дурака не трогаешь, он утверждается в своей глупости, ему кажется, что весь мир устроен по его дурацкому образу и подобию.
Особенно делается тоскливо, когда дурак приходит в литературу. Ну ладно, издаст он пару дурацких своих трудов, нормальный человек плюнет и пройдет мимо, подивится, как на какую-нибудь уродину из кунсткамеры, подумает: "Что ж, бывает". Так ведь дурак после этого считает себя писателем и непременно станет объявлять каждому о своей особости и требовать к себе за это особого отношения.
Дурак любит писать красиво. Например, так: "В сокровенных залежах русской классики почивают по крайней мере три блестящих беллетриста, способных всю жизнь ублажать настроение обладателя этих велеречивых по изгибам занимательности изложения романов".
Или так: "Его призрачные неземные радости, пропитанные макабрической (гомо)эротикой, остаются, конечно, шиллеровскими дочерьми Элизия, сопутствуя существованию в лишенном измерений онейрическом пространстве, среди счастливых теней и одушевленнейших памятью о прошлом предметов".
Любимые писатели у дурака те, которые тоже умеют писать красиво. Их сочинения для дурака "сочные в округлой прелести легато из словечек, событий, с треском раскрывающихся, как пригоршня семечек", книги их, "томики эти – духовный бальзам для страждущего забыться от современности".
Очень нравится дураку красиво описанная любовь: "Я отдалась ему на трижды вспаханном поле".
Еще дурак не выносит критики. Когда же сам пытается кого-то критиковать, выходит у него примерно такое: "Как Чейз с семечками, со смаком пронесся Довлатов, ничего не оставляя, потому что добровольный хомут газетного фельетониста иссушает талант, лишает соизволения воли замахнуться на Уильяма, так сказать, Шекспира".
Бойтесь дурака, дары приносящего. Дурака же, дары литературные приносящего, бойтесь вдвойне.
"Душегубство и живодерство в детской литературе" А. Етоева
О содержании этого сочинения ничего говорить не буду, оно очевидно, а расскажу лучше об истории ее написания.
Ярчайшее событие моего детства – падение Тунгусского метеорита.
Самое яркое событие последнего времени – встреча и сотрудничество с митьковским издательством "Красный матрос".
Невероятно, но два эти внешне не близкие ни по времени, ни по масштабам события неразрывно друг с другом связаны. Дело в том, что историю с Тунгусским метеоритом я впервые узнал из прочитанного в детстве романа писателя Казанцева "Пылающий остров". От этой книги и еще от нескольких ей подобных берет начало моя детская страсть к той огромной части литературы, которая – и вполне справедливо – среди людей культурно продвинутых называется литературой 2-го сорта.
Все мое детство прошло под знаком литературы 2-го сорта. Слова "приключения" и "фантастика" были для меня святыми словами, как для верующего "Бог Отец" и "Бог Сын" в Символе христианской веры. У меня дрожали руки, когда в них попадал маленький томик из "Библиотечки военных приключений" с косой полосой на обложке. Любая книжка, название которой начиналось со слова "Тайна", прочитывалась мною мгновенно, правда, так же мгновенно и забывалась. Кстати, в этом, возможно, и заключалась притягательная сила литературы такого рода – ее скорая забываемость.
С тех пор прошло много лет. Мой круг чтения переменился. Но временами нападала тоска, и мне хотелось если не перечесть, то хотя бы отдать дань памяти, рассказать, написать, с кем-нибудь поделиться воспоминаниями о тех книжках детства, о которых, не вспомни я, никто уже никогда не вспомнит. Никакая история литературы этой литературой не занимается. Не существует истории массовой литературы. Лишь маргинальные упоминания о ней – в лучшем случае в снисходительном, а в основном – в уничижительном тоне. В библиотеках этих книг нет, у букинистов их практически не бывает, у современного читателя они не востребованы и потому не переиздаются.
Передо мной встал вопрос: как о них написать? Писать напрямую – не поймут, скажут: "Кому теперь эта макулатура нужна?" Поэтому пришлось пойти на обман, придумать хитроумную комбинацию. Опосредованно, через некий концептуальный прием, а именно через линию душегубства и живодерства, протащить эти книги – где в коротеньких выдержках, где в собственном пересказе – к читателю.
И помог мне в этом "Красный матрос". Вот поэтому те яркие впечатления жизни, о которых я рассказал вначале, так тесно друг с другом связаны.
P. S. Между прочим, если бы не название, моя книжка никогда не увидела бы читателя. Единственное, на что клюнул издатель, – это ее название. Поэтому, дорогие авторы, к названиям своих сочинений подходите с особой строгостью. А то назовете роман каким-нибудь "Романом № 4", как попробовал это сделать писатель Сергей Носов, и хрен какому издателю вам удастся роман всучить. Слава богу, Носов вовремя осознал ошибку и быстренько переназвал свой роман в "Грачи улетели".
Ее
Exegi monumentum
Идея коллекционировать памятники возникла не у меня. Ее подарил мне мой приятель Юра Степанов, когда мы вместе путешествовали по Вологодчине. Не тайна, что в советские времена в каждом городе, городке и поселке, в каждой местности нашей обширной страны непременным и классическим украшением были памятники Владимиру Ильичу Ленину. И чем больше и богаче был населенный пункт, тем обильнее и монументальнее устанавливались в нем памятники вождю. Это было мерилом любви народной и духовного полета администрации.
Плыли мы по реке Сухоне. Через Тотьму, Великий Устюг, мимо мертвых обезлюдевших деревень, останавливаясь у каждой пристани, чтобы взять на борт теплохода какого-нибудь дядьку с аккордеоном или выпустить на деревянный причал двух-трех школьников, возвращающихся из школы. Сухона река медленная. Мы тоже никуда не спешили. Устав прохлаждаться на палубе, сходили где-нибудь в Тотьме и оставались там до ближайшего теплохода, изучая местные нравы и загорая на речном бережку.
Целью нашего путешествия была Северная Двина. Мы рассчитывали добраться до Котласа, а оттуда плыть на Архангельск.
Я не буду останавливаться подробно на деталях нашего путешествия. Интересного было много. В Тотьме, в местной гостинице, мы любовались "Бурлаками на Сухоне", довольно точным и убедительным вариантом знаменитых репинских "Бурлаков". В Котласе, сходя с теплохода, мы попали в колонну зэков, этапируемых с пристани на вокзал. И так далее.
Разговор сейчас не об этом. Памятники. Началось это с Великого Устюга. Мы гуляли по городу, фотографировали себя на фоне шедевров архитектуры и рассматривали живописные виды.
Гуляли мы так, гуляли и вдруг на какой-то улице натолкнулись на удивительную картину. Представьте себе – забор, у забора невысокая будка, на будке массивный шар, весь в сетке меридианов и параллелей. А на шаре – кто бы, вы думали? – на шаре стоит Ильич. И если бы он просто стоял, так он еще и гудел. Серьезно, стоит Ильич и распространяет вокруг себя гудение. Это мы позднее сообразили, что памятник Владимиру Ильичу установлен на трансформаторной будке. Электрификация плюс советская власть в наглядном, так сказать, варианте. И будка, когда мы пригляделись, оказалась не просто будкой. Она была копией Мавзолея – в уменьшенных, конечно, пропорциях. Даже строгая надпись "ЛЕНИН" стилистически повторяла оригинал.
А годы были, сами понимаете, неспокойные. В стране тогда бесчинствовал диссидент. Всякие "свободные голоса" вещали о правах человека. В трамваях неизвестные личности под видом книжки Горького "Мать" "забывали" на последнем сиденье клеветнические опусы Солженицына. Неуловимые агенты "Моссада" распространяли антисоветские анекдоты.
Вот и мы, я и Степанов, чтобы нас не заподозрили в святотатстве, сфотографировались на фоне вождя и скоренько удалились с места. Тогда-то, уже в гостинице, и родилась замечательная идея – коллекционировать памятники. И первым экземпляром коллекции стал, естественно, великоустюжский Ленин.
Только не подумайте, ради бога, что мы тайно сняли памятник с пьедестала, спрятали его в чемодан или под видом неподъемного собутыльника доставили, поддерживая под ручки, из Устюга в родной Ленинград.
Нет, чтобы составить коллекцию, достаточно одной памяти. Увидел сам, рассказали другие, прочитал о памятнике в газете. Так и создавалась коллекция, совсем не занимая жилплощади и не выживая никого из квартиры.
Второй экспонат в коллекцию добавил мне город Котлас. И опять это был Ильич. Огромный, угольно-черный, он встретил нас на площади над рекой, когда мы поднимались на берег. Символ свободы Африки. Или венецианский мавр. Единственное, что выдавало его причастность к европейской цивилизации, – это знаменитая рабочая кепка.
Интересный памятник Ильичу установлен в Новокузнецке. Вождь стоит посередине фонтана, и по кругу от него из воды высовываются металлические лягушки. А из пасти каждой по Ленину бьет тоненькая струйка воды. Простенько, но с изюмом, как выражаются герои Аксенова.