И. В. Ну, смерть некоторых персонажей была комичной, как, например… Не знаю, помните ли вы, в одном из моих романов героиню съедает ее возлюбленный…
Д. X. Да, я помню…
И. В. …и это определенно должно было шокировать.
Д. X. Да уж. В одном из ваших произведений пожилая дама заявляет: "По-моему, современные романы такие… мучительно сдержанные". Теперь, когда вы сами стали пожилым, разделяете ли вы ее точку зрения?
И. В. Ну, мне не нравятся слишком многие из нынешних романистов. Их, конечно же, нельзя назвать "сдержанными". Писатель всегда вынужден видоизменять факты, чтобы сделать их правдоподобными. Если вы напишете все прямо, как оно происходило на ваших глазах, любой скажет: "Слишком явная нелепость. Если подобное и могло произойти с кем-нибудь однажды, то это не может повториться с ним спустя несколько месяцев".
Д. X. Вы полагаете, что жизнь слишком ужасна, чтобы ее можно было изобразить в книге?
И. В. "Ужасная" - в старомодном смысле "леденящая душу"?
Д. X. Да, я это имела в виду.
И. В. Согласен, не в смысле "мучительная".
Д. X. Способность испытывать или не испытывать потрясение влияет на ваше восприятие современной литературы? Вы же сказали, что вам не нравятся многие современные романы.
И. В. На меня производят тягостное впечатление небрежно написанные вещи, а я должен заметить, что теперь многие начинающие английские писатели, на мой взгляд, пишут кое-как, и это меня возмущает.
Д. X. В современном значении слова они не внушают благоговейный ужас, это вас возмущает?
И. В. Нет. Меня возмущают их грязные словечки. На мой взгляд, хорошему писателю нет нужды быть непристойным. Он может передать свои чувства с изяществом, не прибегая ко всем этим новомодным выражениям. Некоторые вещи невозможно передать. Переживания высшего порядка вообще не для романистов, не для писателей.
Д. X. Вы имеете в виду мистический опыт?
И. В. Об этом не может быть и речи.
Д. X. Ну, никто и не думает, что его можно передать.
И. В. Если кто-то и пытается, то он мошенник. Все великие писатели-мистики довольно быстро приходили к тому, что признавались: "Слова никуда не годятся. Мы не можем выразить то, что хотим сказать".
Д. X. Как вы считаете, сильно ли влияет католическая вера на ваше творчество?
И. В. Она влияет на меня все время. Не то чтобы я тем или иным способом занимался нравоучениями, однако бесспорно, что от нее зависит структура мышления в целом. Не хочу сказать, что пытаюсь впихнуть теологические проблемы во все мои произведения, хотя в одном их них, в "Елене", я это сделал, а также, до некоторой степени, в трилогии о войне, в образах Краучбека и его отца.
Д. X. Но вы же не можете сказать, что… Я хочу сказать, что вы пишете не только или главным образом для католиков, а для всех читателей…
И. В. Я был бы нищим, если бы писал только для католиков!
Д. X. Почему же? Потому что они могут осудить вас или потому что их слишком мало?
И. В. Слишком мало тех, кто готов покупать мои книги!
Д. X. Таким образом, религия - это не главное, это не движущая сила творчества. Что же побуждает вас писать? Я имею в виду, существует ли что-то, заставляющее вас заниматься именно писательством, а не чем-нибудь другим.
И. В. Это всего лишь мое ремесло. И, конечно, английское образование, которое я получил, способно было создать только писателей - ничему другому оно, по правде говоря, научить не могло.
Д. X. Как-то вы сказали мне, что чувства очень трудно выразить словами.
И. В. Чувства должны быть у потребителя - у читателя. Вы излагаете ему или ей факты, и, если рассказываете увлекательно, они моментально улавливают и чувства. В дни моей юности многие весьма неплохие писатели зашли в тупик, пытаясь изобразить то, что называется "потоком сознания": в нем они передавали все, что человек думает и чувствует, не говоря уж о том, что видит и делает. Романист воссоздает речь и действие, а также ход времени. Не дело романиста загружать читателя эмоциями. Если ваш роман хорош, то читатель сам извлечет из него эмоции, возможно, не те, о которых вы думали, но извлечет. На мой взгляд, что нам не подходит, так это великолепные риторические пассажи Диккенса о смерти или о мрачных трущобах Одинокого Тома: они прекрасно читаются вслух и заставляют нас пустить слезу, но, по-моему, так нельзя писать романы.
Д. X. Когда вы были начинающим автором, пытались ли писатели шокировать публику?
И. В. Чтобы вы ни писали, содержание книги действительно вызывало бурное возмущение. Я начинал заниматься литературой в эпоху грандиозных скандалов - это было время Джонсона-Хикса, - и те вещи, которые сейчас кажутся вполне невинными, тогда воспринимались как непристойность. Я не это имею в виду, когда говорю о скандалах, ведь тогда была масса куда более пагубных влияний на художественную прозу, превращавших ее в темный бред. И это не шло ей на пользу. То, что Сирил Конолли назвал "Прорывом" , на самом деле было распадом - в живописи, архитектуре и поэзии, перед которыми обычный человек испытывает благоговейный ужас: его постепенно приучили к мошенничеству, и он стал принимать то, что ему подсовывали. Но когда дело дошло до английской прозы, выяснилось: простой человек знает, что это такое, он сам постоянно говорит прозой и вовсе не хочет быть одураченным. Но была масса американцев, которых возглавляла дама по имени Гертруда Стайн, писавшая всякую галиматью. К тому же они подрядили рехнувшегося беднягу, ирландца, которого звали Джеймс Джойс - слышали о таком? Во времена моей юности он считался весьма влиятельным…
Д. X. Да, он…
И. В. …и писал откровенную чушь, знаете ли. Начинал он довольно неплохо, но легко заметить, что, по мере того как он пишет, он сходит с ума, а его последняя книга годится разве что для изучения в Кембридже.
Д. X. Разве он всегда писал чушь?
И. В. Не всегда, но от одного предложения к другому можно проследить, как он сходит с ума. Когда начинаешь читать "Улисса", он вполне нормален, но затем становится все более и более безумным, хотя эта вещь написана еще до того, как его ангажировали американцы. А потом они подрядили его написать "Поминки по Финнегану", эту бредятину.
Д. X. М-м…
И. В. Гертруда Стайн была весьма неглупой и на удивление ушлой девахой. Она вовсе не была дурой (я не был завсегдатаем салонов и никогда не заходил к ней в Париже, а про ее парижский салон знали все, и, разумеется, наиболее интеллектуальная публика собиралась там), но, когда она бралась за перо, получалась галиматья.
Д. X. М-м… Скажите, по-вашему, люди в большинстве своем смешны и нелепы? Я хочу сказать, что она выглядит у вас довольно нелепой.
И. В. Она была победительницей, понимаете? Она не была смешной в том смысле, что вела себя, как клоун. Иногда я встречался с ней, но не в ее парижском жилище, и она всегда была в центре беседы, всегда выглядела умной, черт бы ее побрал.
Д. X. Чувствую, вы придерживаетесь широких взглядов на жизнь: если вы и считаете людей нелепыми, то это еще не значит, что они вам антипатичны; в своем отношении к ним вы руководствуетесь тем, что они в равной степени смешны и трогательны.
И. В. Я не настолько добр, знаете ли. Нет, боюсь, что нет… Мне нравится выставлять людей в комичном виде. Но я не списывал персонажей с моих друзей, хотя порой заимствовал у них некоторые черты.
Д. X. Так было с Бэзилом Силом?
И. В. Нет, я его выдумал. Но он похож на некоторых моих знакомых.
Д. X. Некоторых.
И. В. Да.
Д. X. Но вы кое-что добавили к нему.
И. В. Надеюсь.
Д. X. Вы сделали его более…
И. В. Да. Для создания эпизодических персонажей порой достаточно пустяка, фразы, произнесенной кем-то в толпе, что можно передать в одном предложении. А вот главных героев приходится выдумывать.
Д. X. Любите ли вы этого героя, хотите ли написать о нем еще что-нибудь?
И. В. Я как раз написал рассказ о нем, о его старости. Полагаю, таким образом я с ним покончил.
Д. X. В самом деле?
И. В. Да.
Д. X. И больше ничего о нем?
И. В. Просто у меня возникла идея: внезапно он встречает своего двойника, потенциального зятя, и, глядя на него, с ужасом осознает, что представлял собой в молодости. Она и легла в основу рассказа.
Д. X. Вы много говорите о приличиях и благопристойном поведении…
И. В. Разве?
Д. X. Ну да, вы довольно много об этом написали.
И. В. Ох!
Д. X. Не находите ли вы, что одно из свойств старости - все меньше и меньше обращать внимание на то, что о вас думают люди, и все больше и больше - на то, как они обходятся с вами?
И. В. До тех пор пока меня по-настоящему не задевают, мне все равно, что вокруг меня делается, но ведь сейчас я мало общаюсь с людьми и к тому же совершенно глух. Я совсем не люблю бывать в обществе, а когда выбираюсь, мне доставляет удовольствие понимать все, что говорят, никого при этом не слушая: если вы имеете дело со светскими людьми, то, знаете ли, вам хорошо известно, о чем они говорят.
Д. X. Вы много писали о пожилых людях, о тех, кого вы называете "старыми хрычами"; некоторые из них, по сути, довольно злобные существа. Но вот герой вашей трилогии Краучбек кажется мне на редкость добродетельным и очаровательным стариком.
И. В. Верно, он вовсе не злобный, и, знаете ли, вы очень любезны, признав это, хотя многие читатели утверждают, что он ходульный персонаж…
Д. X. Ox!
И. В. Они говорят: "слишком явная подделка". Вероятно, потому что никогда не встречали человека, похожего на него…
Д. X. Я совершенно с ними не согласна. Вероятно, те, кто так говорят, никогда не встречали обаятельных людей. Но не кажется ли вам, что, становясь старше, вы испытываете больше симпатии к пожилым людям и поэтому все больше пишете о них?
И. В. Без сомнения, мне не хочется иметь дело с молодыми. Нет. Я люблю встречать своих старых приятелей и видеть, как они увядают.
Д. X. Так же, как и вы?
И. В. Да. Но я рад, что они дряхлеют быстрее меня.
Д. X. Полагаю, вы хотели бы пережить их всех. Или я ошибаюсь?
И. В. Нет, просто мне нравится думать: "Вот старина такой-то - одного со мной возраста, а выглядит хуже меня".
Д. X. Понятно (смеется). Ну хорошо, какие еще новые удовольствия вы получаете от старости?
И. В. Плохо слышу, не могу много есть, но зрение у меня вполне приличное, и я получаю большее удовольствие от того, что вижу. Возможно, потому что меньше замечаю. Когда я был молодым, почти все было прекрасно, а теперь прекрасное нужно выискивать, словно блох. Зато когда встречаешь красивое здание или пейзаж, получаешь от этого такое же острое наслаждение, как и прежде.
Д. X. Не боитесь ли вы совсем измениться?
И. В. Не думаю, что чересчур этим озабочен. Я боюсь старости, но она неизбежна.
Д. X. Вы боитесь старости?
И. В. Ужасно, если доживу до восьмидесяти.
Д. X. Почему?
И. В. Скука. В самом деле, становишься дряхлым импотентом, жалким занудой. И ничего уже тебе не светит. Возможно, поэтому я надеюсь на то, что вскоре разразится война: кто-нибудь любезно сбросит на меня бомбу, и тогда со мной все будет в полном порядке.
Ничего смешного
Непростое искусство давать интервью
© Перевод А. Курт
Не было ли у вас, любезный читатель, как у меня в недавнем прошлом, одной маленькой слабости? Не составляли ли вы черный список общественных деятелей? Мой перечень рос с каждым годом. В нем фигурировали мужчины и женщины, которых я знал только по газетам, и все же испытывал к ним острую неприязнь.
В отдельных случаях их провалы были отчетливо видны глазу: самодовольная ухмылка, высвеченная вспышкой фотоаппарата, развязная походка в кинохронике, нелепая шляпа; иногда это были акустические помехи (аденоиды в микрофоне), но большинство людей - во всяком случае, в моем списке - попали туда за преступления против разума, которые появились в печати.
Я имею в виду высказывания, которые вырывались спонтанно, смывая в потоке саморазоблачения многолетнюю усердную маскировку. Эти люди добры к своим домашним и сослуживцам, но, когда появляются журналисты, на них что-то находит, и они начинают изрекать чудовищные, незабываемые глупости. Так я думал, наблюдая за тем, как они болтают с репортерами или позируют перед камерами.
Классический пример - лайнер, прибывающий в Нью-Йорк. Жители все еще сохраняют дружеское любопытство к чужеземным гостям - хотите верьте, хотите нет, но каждый день здесь издают бюллетень и кладут его под двери больших отелей. В нем сообщается, какие знаменитости прибыли в город, где они остановились, кто назначен главной знаменитостью дня, знакомство с которым часто бывает одним из призов в радиовикторинах.
Чтобы удовлетворить страстное любопытство толпы, журналисты поднимаются на борт корабля вместе с таможенниками и, пока корабль не стал на якорь, часами проводят свое дознание. Они не прихорашиваются, чтобы угодить публике. Скорее, они похожи на Красную Смерть из рассказа Эдгара По - явное напоминание о реальной жизни после пяти дней на борту, когда рядом с ними не было ни одного опрятного или элегантно одетого человека. В распоряжении американской прессы - самые привлекательные создания обоего пола, но, чтобы поприветствовать гостей, выбирают самых хмурых, чем-то напоминающих убийц. Пожилые, озлобленные люди. Они не хватают звезд с неба и интересуются лишь теми, кто достиг вершин успеха. Безжалостный профессионализм - их месть миру. Они осматривают пассажиров и выбирают жертву, словно торговцы рыбой на рынке. Один из них, самый угрюмый, выслеживает ее в вестибюле, врывается в группу пассажиров, хлопает по плечу посла и говорит: "Ребята хотят с вами поговорить".
Я часто наблюдал за этим действом и пришел к выводу, что лисы любят шумиху. Влиятельные персоны, окруженные лампами-вспышками и интервьюерами, чувствуют себя в своей стихии, а в их отсутствии тоскуют по ним; так собачники с нетерпением ждут, когда возле дома их встретит заливистый лай мохнатых, истекающих слюной псов. Возможно, то же чувство испытывают новоиспеченные офицеры. Когда им впервые отдают честь, они смущаются, но вскоре жить не могут без привычного жеста. Глядя на именитых козлищ, которых так бесцеремонно потеснили, предварительно отделив их от овец, я всегда думал, что они будут яростно сопротивляться натиску журналистов, и читал репортажи с каменным сердцем. Как же они поддались? - недоумевал я.
Но год назад, когда в один ужасный день сам оказался жертвой подобного нападения, происходившего не на борту лайнера пароходной компании Кьюнарда, а в куда более скромных, но столь же щекотливых обстоятельствах, я резко подобрел.
Это случилось незадолго до того, как заграничные путешествия стали считаться у нас чуть ли не преступлением. В последнюю минуту я сорвался в страну, которую назову Веселяндией. Англичане редко наведывались в это маленькое дружелюбное государство, а прошлым летом и вовсе забыли о нем, так что мой приезд был особенно примечательным.
Я прилетел туда самолетом. Мы приземлились в полдень, во время обеда, и чиновники, которые должны были дать разрешение на наш въезд в страну, натурально обедали. В наше время превратности путешествий ни у кого не вызывают сочувствия. Чтобы попасть за границу, мы все бодро проходим через ад. Я не роптал, просто был утомлен, когда через несколько часов добрался до гостиницы. Был душный полдень, под окнами грохотали трамваи. Спасаясь от шума, я закрыл окна, лишив себя последнего глотка свежего воздуха. Улегся на кровать, закурил сигару и через минуту провалился в сон. Проснувшись, я все еще держал сигару в руке, был весь засыпан пеплом, прожег дырку в пододеяльнике и чуть не сжег все постельное белье. В номере стоял густой запах табака.
Передо мной возникло странное создание. Оно зажгло свет и оказалось молодой женщиной в спортивном костюме. Видно было, что это не дань моде; скорее всего, она занималась тяжелой атлетикой.