Он был фигурой незаурядной - но вместе с тем типичной для Петровской эпохи. Как многие его сверстники, Голицын начал службу в гвардии; получал назначения на дипломатические, военные, финансовые посты. В качестве киевского губернатора он стремился урезать гетманскую власть, в качестве члена Верховного суда подписал приговор царевичу Алексею в 1718 году, а в 1723-м сам был лишён чинов по делу вице-канцлера Шафирова и прибегнул к заступничеству Екатерины. Он писал доносы на гетмана; но и на него в мае 1722 года дворецкий его брата-фельдмаршала заявил "слово и дело" (у князя якобы имелись "тайные царственные письма"). Характерно, что возглавляемая Голицыным комиссия по пересмотру налоговой системы не смогла предложить альтернативу петровской подушной подати.
Английский резидент Клавдий Рондо отозвался о князе в феврале 1730 года: "Это человек духа деятельного, глубокопредусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием. Он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим".
Это сочетание качеств помешало князю стать настоящим лидером, способным увлечь за собой других, в особенности тех, кого он превосходил по социальному или интеллектуальному уровню. С грустью отзывался о своём опыте делового знакомства с князем предприниматель и экономист-самоучка Иван Посошков: "На что добрее и разумнее господина князь Дмитрея Михайловича Голицына, а в прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и вотки взять на подряд, и, неведомо чево ради, велел меня за караул посадить. И я сидел целую неделю, и стало мне скушно быть, что сижу долго и за что сижу, не знаю… велел я уряднику доложить о себе, и он, князь Дмитрей Михайлович, сказал: "Давно ль де он под караулом сидит?" И урядник ему сказал: "Уж де он целую неделю сидит". И тотчас велел меня выпустить. И я, кажетца, и не последней человек, и он, князь Дмитрей Михайлович, меня знает, а просидел целую неделю ни за что".
Похоже, что не столько аристократические традиции, сколько дух Петровских реформ - внедрение полезных новшеств вместе с отправкой несогласных "под караул" - затруднял князю возможность компромисса и лавирования как в политической теории, так и на практике… Члены совета съезжались, решали текущие дела, но так и не обнародовали никакой новой формы правления. Остерман "заболел" и уже с 19 января не показывался в совете.
Рядовые дворяне вельможам-министрам не доверяли. Среди бумаг казанского губернатора Артемия Петровича Волынского сохранились его размышления по поводу, "чтоб быть у нас республике". Казалось бы, более демократичное устройство должно было выглядеть привлекательным в глазах энергичного, но отодвинутого на периферию деятеля. Однако, признавался автор, "я зело в том сумнителен"; он видел в таком варианте не столько расширение своих дворянских прав, сколько опасность утверждения олигархии нескольких "сильных фамилий". Себя он среди этих особ не числил и выступал от лица шляхетства, которое в таком случае вынуждено будет "горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да ещё и сыскать будет трудно, понеже ныне между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь, конечно, у них без раздоров не будет, и так, один будет миловать, а другие на того злобствуя, вредить и губить станут".
"Средний" российский дворянин Артемий Волынский слегка прибеднялся - он весьма гордился своим древним происхождением и родством с московской династией. Но всё же надеялся не зря - именно самодержавная Анна простила ему административные прегрешения и возвела в высшие придворные и государственные должности (правда, она же и дала санкцию на арест и казнь своего министра в зените его карьеры).
Вынужденный с юности сам прокладывать себе дорогу, Волынский не был склонен идеализировать сплочённость и нравственные достоинства своего сословия: "Народ наш наполнен трусостью и похлебством, для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или и страха ради, - и так, хотя б и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно. А кто будет правду говорить, те пропадать станут, понеже уже все советы тайны быть не могут; к тому же главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов (сторонников. - И.К.), и в чьей партии будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить станут; а бессильный, хотя бы и достойный был, всегда назади оставаться будет".
К примеру, размышлял Волынский, если начнётся война и потребуются чрезвычайные сборы, "то будет на главных всегда в доимках, а мы, средние, одни будем оставаться в платежах и во всех тягостях". Волынский признавал, что "в неволю служить зело тяжело", но освобождение от этого ярма считал ещё более опасным: "Ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и не трудолюбив; и для того, если некоторого принуждения не будет, то конечно, и такие, которые в своём доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своём доме"; в таком случае на службу пойдут "одни холопи и крестьяне наши, которых принуждены будем производить и своей чести надлежащие места отдавать им; и таких на свою шею произведём и насажаем непотребных, от которых впредь самим нам места не будет; и весь воинский порядок у себя конечно потеряем".
Бывалый военный и администратор опасался, что отмена даже несовершенного порядка может обернуться губительным беспорядком, особенно в жёсткой военной иерархии. Если офицерские должности будут без разбора заполняться "солдатством", то "под властью таких командиров Боже сохрани: так испотворованы будут солдаты, что злее стрельцов будут. И как может команду содержать или от каких шалостей унять одному генералитету, если в полках не будет добрых офицеров!".
С другой стороны, предполагал он, освобождённые от службы беднейшие дворяне-рядовые не станут умелыми хозяевами, "большая часть разбоями и грабежами прибылей себе искать станут и воровские пристани у себя в домех держать будут; и для того хотя б и выпускать, однако ж, по моему мнению, разве с таким разсмотрением, чтоб за кем было 50, а по последней мере 30 дворов, да и то чтоб он несколько лет выслужил и молодые и шаткие свои лета пробыл под страхом, а не на своей воле прожил".
Устами Волынского будто говорил сам Пётр I, утверждавший: "Наш народ яко дети неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят". Внезапно охваченным политическими спорами служивым, с учётом давления "фамильных", корпоративных и карьерных интересов, открывшейся возможности смелой интригой обеспечить себе счастливый "случай", трудно было найти общий язык, чтобы выработать новое политическое устройство. Ведь им предстояло ломать созданную Петром Великим государственную машину. Датский посланник Вестфален в донесении от 12 февраля отметил, что имя Петра I стало аргументом в шляхетских спорах, и из рядов "партии" князя Черкасского "расходятся громогласные обвинения, словесные и письменные, против Голицыных и Долгоруких за непримиримую их ненависть к памяти Петра Великого и к его несчастному потомству".
Имиджмейкер петровской монархии архиепископ Феофан Прокопович организовывал общественное мнение: "Если по желанию оных господ сделается (от чего сохранил бы Бог!), то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда на многия княжения расторгнена, бедствовала". Эти предостережения имели резонанс - Волынский именно так и оценивал доходившие из Москвы новости: "Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадём и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать".
Оппозиция организовала агитационную кампанию (возможно, с рукописными "листовками"); "верховники" же своих планов не обнародовали - и тем самым проиграли в информационном плане, дали пищу слухам и подозрениям. Не привыкшие к учёным спорам служилые едва ли могли что-либо возразить апеллирующим к авторитету Петра I. Многим из них именно Петровские реформы дали возможность получать чины, ордена, имения, к примеру, из рядовых ставшему генералом А.И. Ушакову или подписавшему "проект 364-х" Кириллу Ивашкину, взятому в службу в 1700 году из дворовых людей князя Я.Н. Одоевского и за 19 лет дослужившемуся до капитана, но не имевшему ни вотчин, ни крестьян. Даже идейный "прожектёр" Василий Никитич Татищев в своей "Истории российской" превозносил Петра: "Всё, что имею, - чины, честь, имение и, главное над всем, разум - единственно всё по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить".
Заговор императрицы
Второго марта 1730 года "Санкт-Петербургские ведомости" известили немногочисленных читателей, что 25 февраля государыня изволила "своё самодержавное правительство к общей радости и при радостных восклицаниях народа всевысочайше восприять".
В начале XIX века, когда сведения о "затейке" Верховного тайного совета впервые появились в сочинениях, рассчитанных на "возбуждения младой души" читателя, итог событий 1730 года представлялся примером патриотичного поведения дворянства, дружно выступившего против властолюбивых вельмож и вручившего Анне Иоанновне самодержавную власть ради "любезной её простоты": "Такой образ правления, который оставлял всю власть знатному дворянству, не нравился сельским дворянам и народу, кои неоднократно говорили: "Мы привыкли быть управляемы одним монархом, а не осмью, и теперь не можно знать, к кому обратиться". По разных о том совещаниях пошли они в числе 600 человек прямо к государыне и просили её собрать Государственный совет для учинения нужных перемен в новоустановленном правлении. Совет по желанию их собрали, и тогда граф Матвеев подал государыне от имени всех вообще прошение, объявляя, что ему от всего дворянства поручено представить императрице, что она от уполномоченных членов Тайного совета обманута, и подписанные ею обязательства при избрании её на российский престол лукавством от неё вынуждены; что Россия с давних веков управлялась самодержавными государями, и посему просит её по желанию народа и ко благу отечества принять правление на таком основании, как было прежде. После того Анна Иоанновна разодрала подписанные ею статьи, но при том объявила, что хотя приемлет неограниченную власть, однако будет правительствовать с кротостию, и благоденствие подданных останется навсегда единственным предметом её попечения".
Теперь мы знаем, что было не совсем так. Совет вплоть до рокового для него 25 февраля не оставлял попыток завершить работу над "конституцией". Между тем Анна в сопровождении В.Л. Долгорукова прибыла 10 февраля в подмосковное село Всехсвятское. Правители были заняты, кроме текущих дел, организацией похорон Петра II (11 февраля), аудиенции у прибывшей государыни (14 февраля), её торжественного въезда в Москву (15 февраля) и трёхдневных празднеств по этому случаю. К первому после вынужденного перерыва заседанию 18 февраля "верховники" подготовили присягу, которую должны были принести все подданные новой императрицы.
В тексте присяги о "самодержавии" даже не упоминалось; Анна Иоанновна именовалась лишь "великой государыней императрицей", а от присягавшего требовалось быть "верным, добрым рабом и подданным" не только ей, но и "государству". Он должен был иметь в качестве главной заботы "пользу и благополучие" императрицы и "отечества" и "производить" их "без всяких страстей и лицемерия", "не ища в том своей отнюдь, партикулярной, только общей пользы". Прежние же присяги требовали хранить исключительно "все к высокому ея величества самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества".
Утвердив текст присяги, "верховники" приступили к организации её процедуры, одновременно продолжая работу над "конституцией". Очевидно, им казалось, что всё идёт по плану. Иначе думал лишь возвратившийся В.Л. Долгоруков. Ознакомившись с ситуацией в Москве, опытный дипломат почуял неладное и предложил коллегам способ "убегнуть разногласия": принять главное требование оппозиции - пополнить совет новыми членами путём их выборов с участием Сената и "несколько генералов и из статцких, которые в тех рангах". Более "демократичный", но и более сложный путь состоял в том, чтобы договориться с сенаторами, тут же от имени императрицы объявить о выборах и призвать выдвигать кандидатуры выборщиков "военным главным особам" и "главным человекам" от прочего шляхетства. Таким образом, разделённый на части "электорат" был бы занят спорами и соперничеством кандидатов, что затруднило бы образование широкой оппозиции Верховному тайному совету, который и руководил бы "избирательной кампанией".
План был вполне разумным, но у нас нет известий о его обсуждении или попытке осуществления. Возможно, к тому времени сами "верховники" уже не были едины в своих намерениях - или не видели необходимости в организации сложной и хлопотной процедуры. Но время уже работало против них: пока одни размышляли и спорили - другие действовали.
Прибытие императрицы ускорило объединение "партии", враждебной планам Верховного тайного совета, ядро которой составили дядя Анны Иоанновны В.Ф. Салтыков, её двоюродный брат майор Преображенского полка С.А. Салтыков, фельдмаршал князь И.Ю. Трубецкой и придворные вроде камергера Р. Левенвольде. Другую группу представляли фигуры, всем обязанные Петровским реформам: генерал-прокурор П.И. Ягужинский и Феофан Прокопович. Демонстративно "заболел" опытный Остерман; он не участвовал в разработке и обсуждении каких-либо проектов, но именно его современники считали главным организатором переворота. Об остальных участниках этого заговора мы можем только догадываться. Едва ли они были сплочены, но зато отстаивали привычные и понятные ценности.
Правители же как будто не желали информировать "общество" о своих планах - и упускали инициативу. Прокопович умело вёл агитацию против них на разных уровнях. О средствах "антидолгоруковской" агитации рассказывали французский резидент Жан Маньян, саксонский посланник Иоганн Лефорт и сам Феофан, передавая слухи о том, что семейство пыталось украсть столовое серебро из дворца или что бывшая царская невеста Екатерина Долгорукова требовала себе "наряда и всей славы императорской" во время церемонии похорон Петра II. Испанский посол Хакобо Франсиско Фитц Джеймс Стюарт герцог де Лириа-и-Херика сообщил в донесении от 20 января о попытке Долгоруковых обвенчать больного императора, а от 26 января - о скором истребовании у фамилии отчёта о судьбе царских драгоценностей и денег, "которые прошли чрез их руки". Для более грамотных российских подданных новгородский архиепископ приводил историческую ссылку на эпоху раздробленности, позднее использованную Екатериной II: "Знайте же, если ваше правительство превратится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области станут добычей первых хищников; не угодно ли с вашими правилами быть жертвой какой-нибудь орды татар и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности?" Все эти аргументы были созвучны давно сложившимся дворянским представлениям о "деспотической демократичности" самодержавной власти, которая только и может противостоять злоупотреблениям могущественных бояр.
Иной опыт государственности, похоже, шляхетству образца 1730 года не был доступен. Ни один из дворянских проектов не поминал Земские соборы XVI–XVII веков или попытку ограничения самодержавия в эпоху Смуты. Даже в концепции развития политической системы России учёного Василия Никитича Татищева главным стержнем явилась борьба монархии с аристократией. К опыту Смутного времени и избрания царей он относился отрицательно и только воцарение Михаила Романова считал "порядочно всенародным". Кажется, такая избирательность исторической памяти явилась следствием Петровских реформ, представлявшихся прорывом из царства отсталости к цивилизации и культуре.
Гвардейские майоры и подполковники участвовали в обсуждении проектов, однако оно не затронуло основную массу их офицеров и солдат. 12 февраля при встрече Анны с батальоном Преображенского полка и кавалергардами гвардейцы "с криками радости" бросились в ноги своей "полковнице", а кавалергарды получили из рук царицы по стакану вина. Эта "агитация" была куда более доходчивой, чем мудрёные политические проекты.
Джеймс Кейт, единственный из мемуаристов, отметил появление Остермана, который, "будучи больным со дня смерти императора, нашёл в себе достаточно сил посетить её (Анну во Всехсвятском. - И.К.), и два дня спустя императрица объявила себя капитаном кавалергардов и полковником первого полка пешей гвардии". Наблюдательный генерал, возможно, намеренно подчеркнул связь событий, в ходе которых Анна впервые рискнула нарушить принятые ею "кондиции". Ответным ходом правителей был их визит к Анне 14-го числа, во время которого князь Д.М. Голицын в приветственной речи напомнил Анне о взятых ею на себя обязательствах.
Но это были не более чем слова. Полковые документы показывают, что императрица стремилась завоевать симпатии гвардии. Уже 12 февраля она "именным повелением" произвела Преображенского сержанта Григория Обухова в прапорщики и трёх солдат - в капралы. На следующий день капитаны того же полка Александр Лукин и Дремонт Голенищев-Кутузов стали майорами. 16 февраля Анна пожаловала в новые чины целую группу преображенцев, а полкового адъютанта И. Чеботаева - "через линею" (то есть не по старшинству) сразу в капитан-поручики, "дабы на то другие смотря, имели ревность к службе".
Пятнадцатого февраля, как сообщал газетный репортаж тех дней, Анна "изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь". У крепостных ворот её торжественно встретили депутаты от дворянства, купечества и духовенства, а Феофан произнёс приличествующую случаю речь о том, что подданные получили "к заступлению отечества великодушную героину, искусом разных злоключений не унывшую, но и паче утверждённую. Получили к тихомирию и беспечалию народному владетельницу правосудную и вся оные царём должные свойства, которые царственной псалмопевец в псалме 100 показует, изобильно содержащую".