У всякого паломничества, однако, должна быть какая-то цель, идея. Люди, отправляющиеся в Иерусалим или Мекку, собираются проделать определенную духовную работу – и не только поклониться святыням, но и обрести некую благодать. К какой, казалось бы, идее, к какой философии можно приобщиться, проехавшись по местам вымышленных преступлений? Что такое могут дать человеку все эти иногда живописные, иногда нет здания редакций, маяки, лодочные сарайчики и ветряные мельницы, где кого-то расстреляли, кого-то расчленили, а кого-то взорвали? Правда ли, что "детективный туризм" можно назвать видом паломничества?
Скорее да, чем нет. Идея, к которой причащается человек, совершающий экскурсию по ларссоновскому Стокгольму или манкеллевскому Истаду, – это идея государства, которое в состоянии отвечать на современные вызовы, а не просто, как все остальные, вяло отмахиваться от них, будучи заранее уверенным, что преступность, коррупция и расизм – проблемы заведомо нерешаемые. Идея общества, которое в состоянии контролировать свое государство – и помогать ему в тот момент, когда оно не справляется со своими обязанностями. Идея своего рода утопической страны, которая бесперебойно выдумывает себе кошмары только для того, чтобы с помощью такого изощренного психического маневра остаться страной, где вероятность реализации подобных сценариев сведена к минимуму. Страны, в которой тоже есть бытовое насилие, загнанные в подсознание коллективные психотравмы прошлого и нелегальная иммиграция, – но населенной героями, которые готовы шпионить друг за другом, гоняться с мигалкой за нарушителями скоростного режима и влезать на серверы госучреждений ради того, чтобы их страна оставалась самым безопасным местом на Земле, откуда никто не захочет убегать.
Разумеется, верить в существование мира, в котором искоренена преступность, – примерно то же самое, что верить в Хоттабыча или Гарри Поттера, однако бум скандинавских детективов – феномен, свидетельствующий о том, что взрослые тоже нуждаются в иллюзиях. И пусть в действительности зло наказывается очень редко, Ларссонленд – функционирует.
Действующий резерв
К живому Владимиру Нестеренко, автору сценария "Чужая", попадают через Интернет. Несложная эпистолярная трехходовка – и вы обнаруживаете у себя в ящике письмо с юзерпиком, где изображено экстравагантное существо: костлявое, беззубое, с седыми патлами и озорными глазами; это и есть Адольфыч.
Киев, прихваченный ранними заморозками, уже не может выдавать себя за южный иностранный город; чередующиеся билборды "Меченосца" и "Райффайзена" – как элементы камуфляжной сетки, которые кто-то набросил на голые стволы каштанов, чтобы нельзя было отличить его от других постсоветских миллионников; глаза так слезятся от сырого ветра, что я не замечаю, откуда появляется Адольфыч; не "Адольфыч", конечно, – Владимир. Он тут же произносит слово "офис", и я киваю; погода не для перипатетиков. Про Адольфыча ходит много слухов, но никто не сказал мне, что он главный редактор глянцевого журнала.
От Майдана, будто из пистолета с глушителем, выстреливает вверх тихая улочка, параллельная Крещатику; там, во дворах, расположена штаб-квартира ViceNews. В просторной лаборатории со стеклопакетами и навесными потолками есть все необходимое, чтобы синтезировать конкурентоспособный рекламоноситель. Vice News пока еще только на стадии "пилота", но объем рекламной секции свидетельствует о том, что на киевском медиарынке обнаружилась незанятая ниша. Верстальщик сноровисто тасует на мониторе объявления о VIP-досуге с фотографиями телефонизированных саун: "Сейчас мы переделываем дизайн".
В первом раунде уместны несколько дежурных вопросов – правда ли, что вы душеприказчик художника-авангардиста Хилько, который топором отрубил голову собственной матери (правда), настоящее ли у вас отчество (да, хотя у отца были и другие причины, чтобы заняться боксом), что это за существо изображено у вас на юзерпике (а, это Джефф – живой труп, самый старый наркоман Лондона). Джеффу 92 года, и с ним в одной больничной палате лежал один друг Адольфыча после того, как подрался в пабе с неграми и ему сломали ногу. Друг прислал фотографию, Адольфыч канонизировал образ, и с тех пор Джефф прочно закрепился в апостольском чине иконостаса сетевых фашистов.
Феномен "Адольфыч в Сети" – слишком обширная тема, чтобы попытаться раскрыть ее в коротком очерке; она ожидает будущих исследователей. Пока достаточно просто упомянуть, что "ливжурнал" он завел еще в 2003-м, догадавшись, что это идеальный способ вести дела и "обкатывать свои идеи" ("Какие идеи?" – "…уничтожение вместе с их женами, детьми, братьями и прочим кодлом может дать какой-то шанс выжить полуопидорашенной белой расе"); что для осмеливающихся высказываться о его заметках без должного энтузиазма он приберегает запоминающиеся директивы вроде "поучи свою мамашу п**дой мух ловить"; что, наконец, если кто-либо и дальше продолжает вести себя неконструктивно, у него появится хороший шанс познакомиться с Адольфычем – убежденным, что в Сети тоже нужно "подтверждать репутацию", лично; и, нет, он не скрывает, что как педагог считает преждевременным отказываться от телесных наказаний. При этом шер-хане ежедневно шакалят тысяча-другая падальщиков – которые, повизгивая от удовольствия или блюя от омерзения, разносят отдельные реплики по своим норам.
Редакция "Вестника разврата" похожа на ЖЖ какого-нибудь кроткого коллекционера порнографических открыток – обитель тишины и благочинности, где давно уже никто не обновляет записи; темперамент Адольфыча не позволяет ему задерживаться здесь слишком долго, и несмотря на непогоду, мы собираемся посетить форумы пооживленнее. Перед тем как выйти, он приникает к двери и секунды две разглядывает лестничную площадку. "Все пацаны, – вспоминается авторская ремарка в "Чужой", – перед тем, как выйти из квартир, смотрят в глазок". Адольфыч называет это "страхом стационарных мест": "Самое неприятное – это входить вечером в подъезд. Даже если ты на пенсии".
Адольфыч не делает секрета из того, что он не просто "на пенсии", но – гангстер на пенсии. За коньяком, в частности, уже возникало воспоминание о том, как "мы" были "крышей" у "буржуйского вино-водочного магазина", как раз напротив, на Крещатике. Раз в месяц из Германии приезжал человек с пакетом, где лежали полторы тысячи долларов, порядочная для начала девяностых сумма. Самое любопытное начиналось, когда курьер запаздывал и магазин расплачивался с "крышей" натурой… вот тогда – ваше здоровье! – он и научился понимать толк в коньяке.
У гангстера-пенсионера сорока двух лет (карлсоновский возраст: "Уже довольно старый, чтоб делать замечания на улице, и еще довольно молодой, чтобы в случае чего дать п**ды") образуется много свободного времени – настолько, что он может подумать о мемуарах, записать пару-тройку особенно запомнившихся диалогов и даже попробовать себя в кинодраматургии.
"Чужая" была написана по просьбе одного знакомого из Штатов. Режиссер на ПМЖ в Америке, тот посмотрел "Бумер", загорелся и предложил Адольфычу сочинить сценарий на ту же тему. Заказчик так и не нашел в себе силы снять по "Чужой" фильм, и зря; однако Адольфыч нисколько не жалеет о потраченном времени. Оказывается, он и так – уже давно, с тех пор, как хлынула волна палп-фикшна и сериалов про бандитов, – собирался высказаться по теме. "Не исключено, я стал писать потому, что прочел Корецкого и увидел "Бригаду", – потому что в некоторых деталях это, может, и соответствует действительности, но в целом – фуфло. Это мусорская версия девяностых". Адольфыч был с другой стороны – у которой никогда не было компетентных адвокатов, за отдельными редкими исключениями: Пелевин (бандитская глава в "Чапаеве") и Мурзенко (с "Мама не горюй!"). "Бумер" – хороший фильм, но так, как там, на самом деле не бывает. "Чужая" похожа на "Бумер", но она не про то же самое.
На протяжении всех девяностых годов будущий автор "Чужой" непрерывно участвует в бандитском движении. Работает последовательно в двух киевских группировках. Специалист широкого профиля, чаще прочего он занимается обеспечением "крыши" и выбиванием долгов, то есть рэкетом. Долгое время гастролирует в Европе, особенно интенсивно по странам бывшего соцлагеря. Чтобы понять, что это все значит в переводе с языка милицейских протоколов, лучше всего прочесть "Чужую" и рассказы, среди которых, между прочим, преобладают написанные от первого лица. Прямая трансляция из головы гопника, отодравшего палку от шведской стенки и бегущего громить кавказские ряды на рынке. Репортаж от лица рэкетира, отправляющегося на стрелку с палестинцами с бейсбольной битой в багажнике. По правде сказать, писатель, владеющий такой экзотической профессией, вызывает столько вопросов, что я задаю ему всего один: ставил ли он должникам утюги на животы? "Утюги – это все херня. Во-первых, долго, во-вторых, отягчающие обстоятельства, за это сильно увеличивали срок и мусора п***или".
Немотивированные нападения, вендетта, неконтролируемые вспышки ярости – Адольфычев театр жестокости может похвастаться впечатляющим сюжетным репертуаром; однако центральная коллизия тут – преступление и наказание. Никакого отношения к традиционно достоевской системе ценностей эта коллизия не имеет. Тут чистый Ветхий Завет: вину можно в лучшем случае возместить с лихвой, в худшем – искупить жизнью, но никакого прощения быть не может. Это как с колхозником в "Чужой", который, после того как бандиты, смеха ради, имитировали лобовое столкновение, в сердцах показал им дулю: оскорбил, значит, виноват; виноват – так сдохни, хотя бы понарошку.
В конце девяностых Адольфычу, в чьи интересы всегда входило не только выбивание денег, но и пополнение лингвистического багажа, предоставляется возможность изучить тюремный жаргон и фольклор в полевых условиях; однако и после близкого знакомства с пенитенциарной системой он отходит от дел не сразу. Если – после публикации "Чужой" – его и станут показывать по телевизору, то вместо лица у него будет композиция из мигающих разноцветных квадратиков. "Нестеренко, – сразу предупреждает он, – псевдоним".
На просьбу обозначить свой нынешний статус по отношению к миру криминала, Адольфыч, не задумываясь, отвечает:
– Я – действующий резерв.
И при каких обстоятельствах возникнет шанс, что он выдвинется на передний план?
– Ну, если на святое замахнутся. На что?
– Как на что? На пенсию! – приступ аффектированного, папановского, из "Бриллиантовой руки", смеха.
– Там моя пенсия, – неопределенно показывает Адольфыч.
Загадочный собес, обеспечивающий этого несомненно дееспособного мужчину прожиточным минимумом, находится на левом берегу Днепра, далеко. По дороге туда, закошмарив таксиста, свернувшего было не на ту улицу ("Ой, дяденько, а вы часом не маньяк?"), Адольфыч не без чувства заслуженного удовлетворения демонстрирует мне проспекты и площади, заполненные людьми славянской внешности ("Ну как, много вы видите кавказцев? – ага, то-то"; чуть раньше он рассказывал мне о той роли, которую украинские этнические группировки – не милиция и не отдел по борьбе с нелегальной иммиграцией! – сыграли, выдавив с Украины кавказские бандформирования; он не скрывает своего участия в погромах "зверей"), и кое-какие достопримечательности, в том числе памятники Богдану Хмельницкому, Шевченко, Грушевскому, "Родина-мать".
Последняя по-настоящему впечатляет как величественный имперский символ даже со спины.
– Однажды, – Адольфыч неутомимый гид, – я заплатил одному долбо*бу тыщу долларов, чтоб он вот отсюда, – показывает на соседний холм, – пальнул по ней из гранатомета.
– ?
– Чтоб дырку в жопе прострелить. Прищуриваюсь, пытаясь разглядеть отверстие.
– Но он не успел, раньше его взяли.
– Почему?
– Да долбо*б.
В теории, писатель Нестеренко мог бы служить идеальной иллюстрацией феномена возрождения империи, рухнувшей в политическом аспекте, на новых культуроцентричных основаниях; "второго дыхания" русской литературы, открывшегося за счет нерусских русскоязычных – "постколониальных" – авторов. На практике сам автор не ощущает свой язык русским и уж тем более российским, имперским. Это такой же украинский, в киевском изводе; Адольфыч не испытывает ностальгии ни по советским временам, ни по империи, и не скрывает своего презрения к имперской символике. В жопу имперскую символику. В буквальном смысле.
Миновав Русановку и Березняки, мы въезжаем в Лесной: один шаг от шоссе – и ты оказываешься в живописных фавелах из палаток, теремков, тентов, ларьков, вагончиков и пенальчиков.
– Вот она, пенсия.
Торговцы мороженым карпом, майонезом и томатной пастой делают вид, что не замечают Адольфыча; это сейчас; а раньше, когда именно он хозяйничал под полосатыми тентами и рынок был головным офисом его конторы, в дела приходилось вникать по-настоящему, и мало кто при его появлении продолжал лущить подсолнечники как ни в чем не бывало. "Работать" – значит принимать участие в разрешении конфликтных ситуаций, и работа это была фул-тайм, без выходных, часто по две-три встречи за день. На глупый вопрос: "А как это, на стрелки ходить?" – Адольфыч, не изгаляясь, хотя мог бы, объясняет: устаешь очень – когда в любой момент тебя могут убить или загрести в тюрьму на 20 лет.
– Движение – по сути, это война, ты все время на войне, каждый день, по несколько раз в день.
Значит ли это, что он вышел из движения потому, что выбился из сил?
Нет, причина в другом:
– Нет смысла: мусора все под себя подмяли.
Если бы не было перестройки, выпускник и затем аспирант вуза Владимир А. Нестеренко стал бы доктором наук; если бы не "мусорской беспредел" "полицейского государства" в нулевых – еще одним памятником на Лесном кладбище; некоторых выносит в литературу самыми причудливыми маршрутами.
– Хотите, я вам отморозка покажу?
Чувствую себя Шуриком в "Кавказской пленнице" – а уж поучаствовать в этом старинном обычае…
– Сейчас, конечно, он уже не отморозок, повезло, брат вытащил.
Киллеру полагается быть в палатке с шаурмой – но на окне металлические ставни, киллер обедает или просто отошел в спортзал.
– Вон, кстати, мой спортзал. – Стандартное, выложенное плиткой здание ДЮСШ в неблагополучных районах.
– А, кстати, вы кто: боксер? борец?
– Не, рукопашник.
– Ясно. А что за зал?
– Нормальный зал. Тренер – заслуженный тренер Украины.
– И вы все эти годы сюда ходите?
– Зал, – терпеливо объясняет Адольфыч, – надо менять довольно часто, долго нельзя ходить.
– К тренеру, что ли, чтоб не привыкать?
– Да нет, мусора присматриваются.
У заведения, отпускающего хот-доги и пиццу из микроволновки, тормозим. Рядом шарятся шкеты с туберкулезными лицами в бомберах и кепках. Один из них, стараясь не светиться, передает писателю в кулак тонкую пачку купюр – и тот, не благодаря, прикарманивает ее. Позже я спрошу его: а вас не подставят? меченые купюры, там, диктофон?
– Та не, то ж бандиты. Это мой воспитанник был.
Перед тем как откланяться, Адольфыч ни с того ни с сего спрашивает "воспитанника":
– А шо, помнишь, фильм такой был – "Связь через пиццерию?" – Тот, похоже, не склонен прибегать к киноаналогиям в принципе. – Нет? Ну ладно.
Левобережный киевский жилмассив Лесной ничем не отличается от родных подмосковных – брежневская панель, пустыри с мухоморами из крашеного металлолома, близкий лес – но настоящий, до Брянска.
– Как здесь вечером? – без особых надежд спрашиваю я.
– Террор! – жмурится от удовольствия Адольфыч.
В его времена бандиты – и на Лесном, и везде – обеспечивали правопорядок не только на рынке, но и во всем микрорайоне. Что это значит? Значит, что, когда сюда совались чужие или кто-то из здешних гопов наглел сверх меры, "мы закапывали их вон в том лесу. Понарошку".
В дельте тропинки, впадающей из массива в грязноватое море рынка, "граждане" продают с ящиков соленья и овощи по сезону.
– А для них хорошо, что милиция вас вытеснила?
– Плохо, как и всякая монополия; от отсутствия конкуренции потребитель проигрывает.
Кроме того:
– С бандитом все понятно, он сам здесь живет, в соседнем подъезде, к нему всегда можно обратиться. А мусора – чужие, они ж с села приехали сюда дань собирать.
Хорошая фраза на эту тему есть в новелле "Святая Лена", где речь идет о первой половине девяностых: "В то время граждане приспособились к бандитизму, как приспосабливаются ко всему местному, не принесенному на штыках иноплеменных захватчиков. Редко у кого не было родственника в банде или не родственника, а знакомого знакомых, короче, как с проститутками: на одного самого мелкого бандита – человек триста, которые могли к нему обратиться".
Навстречу нам держит путь бугай годов под сорок, экипировавшийся в той же каптерке, что и Адольфыч: черная ветровка, адидасовская олимпийка, черные не то джинсы, не то штаны от кимоно.
– О, Вова!
– Как дела?
– Та как? Не блатуем, не мурчим, не цвиркаем, пальцы не гнем.
Два ветерана сдержанно, одним ртом, хохочут. Действующий резерв.
В самом сердце Лесного, на полпути от леса к озеру, врос в асфальт шалман "Поросенок", средоточие социальной жизни района: на открытой площадке в любое время суток здесь можно приобрести алкоголь. Как заведение выглядит снаружи, я забыл, но обшитый панелями из мореной сосны и украшенный зеркалами на потолке зал из памяти не выветривается.
– Сюда с телкой ох**нно приходить, если она в декольте. С этим не поспоришь; в потолке, однако, за отсутствием кого-либо в декольте, отражается писатель: крупный, категории "супертяж", экземпляр, коротко стриженный – не налысо, но с расчетом, чтобы в драке нельзя было ухватить за волосы. Кисти-клешни с ороговевшими костяшками катают по столу пустую рюмку: Адольфыч всегда пьет до дна. Психологически он все время держится в полупассивной, что называется, стойке, которая, по идее, не настораживает противника, зато позволяет моментально перейти в контратаку; но иногда он улыбается: тогда на первый план выходит родинка на правой щеке, и Адольфыч из насупленного ост-менша превращается в де Ниро, де Ниро-Лапшу.
"Что ты зенки пялишь, мусор, на мои наколочки, – придирчиво проэкзаменовав меню музыкального автомата, Адольфыч хлебосольным жестом запускает трек "Мурки-воровайки". – В ридикюльчике моем пинцетик да заколочки".
– А группа как называется?
– "Воровайки".