Алфред родился в 1865 году, годом раньше меня, и, насколько мне помнится, поступил в обучение к Милну в девяти- или десятилетнем возрасте. Он произвел на учителей очень дурное впечатление и показал себя школьником с не слишком гибким умом, но добрым нравом, одним из тех, кому неизбежно предстоит, с трудом одолев учение, занять какую-нибудь второстепенную должность. Его выручил педагогический талант Дж.-В. Примерно в двенадцатилетнем возрасте молодой Хармсуорт разжился гектографом, который давал возможность множить писанные лиловыми чернилами страницы, и принялся выпускать юмористический журнал. Руководимый здравым педагогическим инстинктом, Дж.-В. сразу обратил внимание на то, к чему тянет ученика, и стал даже во вред учению поддерживать этот его интерес, и тот, весь фиолетовый от чернил, не зная еще, хорошо ли у него получается, начал, поощряемый Милном, выпускать "Хенли-хаус мэгэзин". Первый номер появился в 1878 году, первый печатный номер, на котором было обозначено, что его редактором является Алфред Ч. Хармсуорт, - в 1881-м, и у меня хранятся все номера, вплоть до конца 1893 года, когда Милн перевел свою школу на Стрит-Корт. Пока я оставался в Хенли-хаусе, я много писал в этот журнал, а среди тех, кто принимал в нем участие, были А.-Дж. Монтефиор, который позднее стал редактором "Эдьюкейшнл ревью", и А.-А. Милн, эссеист, романист и драматург, начавший печататься с шести лет.
В то время ни Милн, ни кто-либо из семьи Хармсуортов, которым случалось просматривать первые номера этого непритязательного издания, даже и догадаться не могли, какие возможности оно уже тогда открывало перед юным редактором. Однако в восьмидесятые годы, когда вступило в жизнь первое поколение, выпестованное законом о начальном обучении 1871 года, возникла потребность в легком дешевом чтении, немного более доступном, чем "Чемберс джорнал", и предназначенном для более широкой публики, чем чисто женский "Фэмили геральд". Хитрый аптекарь по фамилии Ньюнес, задумавший сколотить небольшое состояние периодическим изданием, стал издавать "Тит Битс", первоначально являвшийся собранием рисованных заставок и отрывков из периодики, и основательно разбогател. Почти одновременно Хармсуорт, руководствуясь только инстинктом, вступил в журналистику, намереваясь заработать сотню-другую, и создал свой собственный печатный орган "Ответы корреспондентам" (1888), который, как я уже говорил, наряду с прочими сходными изданиями дал мне возможность в первый год после его появления получать так мне тогда нужные несколько шиллингов в неделю. В первый год после того, как он расстался со школой, Хармсуорт некоторое время болел (1882) и его журналистские дела шли ни шатко ни валко. Вскоре "Ответы" стали прогорать, и Хармсуорт оставил свои предыдущие планы и вступил на территорию Ньюнеса, с тем чтобы побить его, используя конкурсы с призами.
Ни Ньюнес, ни Хармсуорт, заводя свое дело, не имели ни малейшего представления о том, какие огромные силы они вызвали к жизни. Им хотелось приобрести несколько десятков тысяч читателей, а выяснилось, что они понадобились миллионам. Они не карабкались вверх по лестнице успеха, они были подхвачены ветром славы и вознеслись до небес. Не стану перечислять все головокружительные начинания Алфреда Ч. Хармсуорта и его брата Гарольда, рассказывать, как они подряд приобрели "Ивнинг ньюс" и основали "Дейли мейл" и шли от успеха к успеху, пока Алфред не воссел на высочайший трон английской журналистики, приобретя контрольный пакет акций "Таймс", а Гарольд не стал одним из богатейших людей в мире.
Говоря о том, как, подобно ракете, "взлетели" к небесам братья Хармсуорт, я остановлюсь лишь на одном эпизоде. Большим их успехом была публикация "Комических картинок". Хармсуорты занялись погоней за медяками нового читателя, поставляя все, что пользовалось спросом, без малейшей оглядки на правила хорошего тона, качество литературной продукции и ее образовательную ценность, социальные результаты и меру политической ответственности. К этим аспектам они были слепы, как новорожденные котята. На мой взгляд, это было самой примечательной их стороной, а нашим потомкам подобные их качества станут еще более заметны. Во всех этих отношениях они сохраняли полную невинность, в них не было и намека на чувство долга, и они с невообразимой душевной энергией принялись миллионами печатных страниц вливать в неокрепший ум массового читателя всякую чепуху с единственной заботой - лишь бы она продавалась. Дж.-В. с восторгом написал в "Хенли-хаус мэгэзин" (май 1890) о "непревзойденном успехе "Комических картинок"", не позволив себе ни единого критического замечания или неодобрительного слова. Он рассказал "Краткую историю мальчиков из Хенли-хауса", упомянув вскользь, что владельцы "Ответов" получали ежегодно около десяти тысяч фунтов чистой прибыли.
"Мистеру Алфреду Хармсуорту всего двадцать четыре года, - пишет Милн. - Он автор двух имевших успех книг: "Тысяча способов заработать себе на жизнь", которая была продана в двадцати тысячах экземпляров, и "Все о наших железных дорогах". Хармсуорт относит этот успех - к чему бы вы думали? - по большей части к тому, что не гнушался черной и самой кропотливой работы.
"Обычно я провожу за письменным столом по двенадцать часов в сутки", - пишет он мне. Я попросил его сообщить некоторые факты, свидетельствующие о размахе его дела, - подробности о персонале, организации производства и так далее, - добавив что-нибудь и о себе, но он ответил: "Я очень не люблю биографий. Вы вправе считать, как я и сам говорю многим, что на мою карьеру оказало огромное влияние продуманное и основательное образование, которое я получил в Хенли-хаусе. Я никогда не был особенно усердным учеником, но все же за эти три года научился мыслить и приобрел широкий круг знаний, которые и сейчас мне помогают. А впрочем, как-то даже неловко обо всем этом говорить. Вы вправе передать кому угодно мое мнение о Хенли-хаусе и не бояться преувеличений. Искренне ваш Алфред Ч. Хармсуорт".
Теперь, когда вы прочитали слова бывшего ученика старого Хенли-хауса, позвольте и мне вставить словечко. Пусть накрепко усвоят школьные лентяи, что усердная работа - это волшебная палочка успеха. Если кто-то из вас надеется, подобно мистеру Микоберу, что придет день и все само собой образуется, то хочу заметить, что "само собой" образуется обычно лишь худшее - разочарования, провалы, бедность и поздние сожаления. "Пусть минует вас чаша сия"".
Дж.-В. Милн мог сколько угодно проповедовать теории, ставившие во главу угла конкуренцию и чистейший индивидуализм. Его душа и поступки были, к счастью, лучше его теорий.
За двадцать лет эти два юных негодяя (а если речь идет о социальной ответственности, то они и были негодяями), эти два выкормыша "Комических картинок" вознеслись к небесам - контролю над акциями "Таймс" и дворянским титулам; они сделались заметным двигателем нашей неразберихи и, следуя советам своей удивительной матери и под ее бдительным контролем, подняли остальных своих братьев к благосостоянию и возможности проводить в нашем хаосе свою линию. Мой друг Джеффри Хармсуорт, сын Лестера, брата Нортклифа, решил рассказать историю семейства, к которому принадлежит, озаглавив свое сочинение "Авантюра Хармсуортов". Эта авантюра до смешного напоминает наполеоновскую. Во время моего учительства в Хенли-хаусе из Хармсуортов первого разлива там оставался один Сент-Джон - малый крепкий, но уж никак не блестящий. Примерно за год до его смерти я встретил его в Каннах, сиятельного инвалида, владельца "Перье", богатого до неприличия, окруженного послушными слугами, няньками мужского пола, метрдотелями и прочее.
С Нортклифом я кое-как поддерживал дружеские отношения; в войну и некоторое время после нее я сотрудничал с ним в Кроу-хаусе, а как-то раз он приехал ко мне в Истон на ленч, чтобы поговорить со мной после моего возвращения из России в 1920 году. Но мои статьи к тому времени уже приглянулись "Дейли экспресс". Он тогда страдал непонятной болезнью, вызвавшей умственное расстройство, которое мешало ему хорошо писать и усердно работать. Врачи посоветовали ему совершать длительные пешие или автомобильные прогулки и просто смотреть по сторонам. Ему, сказали они, надо научиться бездельничать. В последний раз я встретил его одиноко бредущего по Вестминстеру и "просто глазеющего на витрины". Это было в 1920 или 1921 году. Под конец те же врачи посоветовали ему постранствовать по свету, и он странствовал, пока не растерял остатки здоровья. Я достаточно его знал, чтобы разглядеть огромный умственный и моральный конфликт между широтой его возможностей и задач, с одной стороны, а с другой - неполноценностью образования, полученного в Хенли-хаусе - школе, не научившей его ничему лучшему, кроме как расталкивать всех локтями и приобретать.
Поскольку я пишу автобиографию, мне позволительно сравнить его ум с моим. Мой, при всех его недостатках, сложился в процессе системного поглощения и усвоения определенных идей - это ум упорядоченный; его же голова представляла собой свалку, куда без разбору сгружалось все, что приносил ему опыт. Я продукт образования, точнее, самообразования. Он был человеком необразованным. Он так быстро вознесся к вершинам, что у него не было времени подумать о своей роли в мире. Ему никогда не случалось поразмыслить на досуге недельку, а то и месяц-другой, а у меня такая возможность была в периоды болезней и житейских неудач. Заболевая - а это случалось все чаще, - он уезжал к матери в Тоттеридж, совершенно деморализованный. К тому же он был податлив женской лести. Но при этом нередко он показывал себя человеком большого ума, далеко ушедшим вперед от той вульгарности, какая характеризовала его первые шаги к успеху. Со смешанным чувством - тут были и удивление, и восторг, и испуг - он понял, что современный газетный магнат, добился он общего признания или нет, фигура ответственная. Его живое воображение помогло ему понять, что через катастрофы и катаклизмы Запад постепенно нащупывает путь к новому социальному порядку.
Однако у него никогда не было ни времени, ни достаточной проницательности, чтобы понять это с полной отчетливостью. Впрочем, еще задолго до того как Великая война встряхнула разум Европы и заставила принять новую систему ценностей, он попытался заполнить прорехи, которые остались в его образовании после Хенли-хауса и тому подобных порождений эпохи. Он трогательно верил, что где-то, за пределами его мира, живет уйма умных людей, обладающих большими знаниями и более интересными мыслями. Он не представлял себе, как широк путь, по которому Мировое государство двигалось и движется к самореализации, и как медленно оно ступает по этому пути. Он не имел ни малейшего понятия о том, как запутаны при всей их показной упорядоченности наши экономические, социальные и образовательные построения, поскольку, в отличие от меня, никогда не занимался этими предметами. Но он ощущал зыбкость мира, его окружающего, и, как мог, делал неуверенные шаги для того, чтобы внести в него элемент устойчивости и конструктивности. Некоторое время он отдавал полосы Норману Энджелу и другим авторам, обсуждавшим проблемы борьбы за мир, а после моих "Предвидений" и "Современной Утопии" очень хотел собрать моих последователей. Я его в чем-то подтолкнул, но в чем-то и разочаровал. Я не желал, чтоб меня "организовывали", и не нуждался в том, чтоб меня торопили. Его же опыт подсказывал, что надо каждую вещь хорошенько разрекламировать и предложить премию - и тогда получишь желаемое. А потом надо кидаться в погоню за чем-то новым. Если вы желаете достичь всеобщего мира, найти средство для излечения раковых опухолей или туберкулеза, создать самолет, который мог бы облететь весь шар земной, надо только поднять вокруг всего этого шум, предложить премию, и тогда умные люди, которые всем этим занимаются, примутся за дело и, совсем как он некогда поднял "Дейли миррор", добьются должного результата. Он хотел разрешить экономические загадки задолго до того, как был поставлен диагноз, и проделать это с присущей ему энергией. Я потом еще упомяну свои статьи о "рабочих волнениях", написанные для него в этот период.
Мировая война и последовавший за ней мир явились для него колоссальным испытанием. Нам всем это тоже был урок, но что касается его, то он благодаря им поднялся на новую ступень, потеряв при этом ориентиры. По-настоящему глубокий анализ процессов, происходивших в уме Нортклифа, его честолюбия, его привязанностей и предметов нелюбви, его главных мотиваций невозможен, но если говорить о конкретном времени, то его личность - это яркий исторический пример, освещающий нашу действительность. Его можно обрисовать как типичный случай мучительных переходов от слепой веры в Провидение, подразумевавшей характерную для человеческого мышления XIX века веру в благую, при всех наших ошибках и дурных деяниях, направленность общего хода жизни, к неожиданному для нас открытию, что людям надо объединиться и восстать против холодного безразличия, безжалостного правосудия, против, если угодно, самой природы, которая определяет наше сегодняшнее отношение к миру. Попытка в результате перенесенного язвенного эндокардита начать вести себя по-взрослому после сорока лет принесшего такой успех ребячества и подкосила здоровье Нортклифа, и убила его. Повергнутый в панику катастрофой Великой войны и ее ощущаемыми доныне ужасными последствиями, закрутившийся до головокружения в вихре руководящих постов и связанной с ними ответственности, не имеющий за собой поддержки традиции и никак не подготовленный философией, разгромленный в неловких стычках с Ллойдом Джорджем, лишенный возможности достойно участвовать в мирном урегулировании и так неожиданно выбитый из седла, Нортклиф повредился в рассудке, почти как Вудро Вильсон. Он не выдержал напряжения, возраставшего с ростом его возможностей.
Я собираюсь еще поговорить о нем, когда поведу речь о том, как мой ум, образчик английского ума в целом, и английское сознание, частью которого он является, прошли через мельницу Великой войны, но после этого короткого экскурса в будущее позвольте мне вернуться в настоящее, в плохо оборудованную частную школу в Килберне, где все началось, - в маленькую школу, где Милн и его учителя, полные самых лучших намерений, не учили ни истории, ни экономике, не говорили ни слова о долге человека перед обществом и откуда они выпускали детей в сгущавшийся мрак современной цивилизации, словно то было соревнование за приз, в котором "черная и самая кропотливая работа" была "волшебной палочкой", открывавшей все двери.
Мы только сейчас начинаем подозревать, что образование должно включать в себя намного больше.
5. Университетский заочный колледж (1890–1893 гг.)
Насколько удается припомнить, в 1889 году мои попытки "писать" практически выдохлись. Надежда заработать на жизнь литературным трудом испарилась, и мне начало казаться, что единственная дорога, открытая для меня, - в учительство. В этом деле перспективы мои тоже не были блестящими, поскольку я упорно не желал исповедовать христианство, но самоуверенности во мне тоже поубавилось, и я согласен был и на самую скромную роль вопреки своим способностям. Милн породил у меня интерес к педагогике, и я решил, что, обзаведясь учительским дипломом и получив степень в Лондонском университете, я смогу, несмотря на свои атеистические убеждения, найти работу, которая позволила бы мне жениться. А я хотел жениться, я жаждал этого, и моя жизнь в близости к кузине мучила и унижала меня в степени, ей совершенно непонятной. Я сгорал от желания, она же была существом холодным и рациональным. Любой риск пугал ее. Ей казалось абсолютно очевидным, что я сперва должен устроиться на хорошее постоянное место, приобрести возможность содержать семью, а потом уже ждать вознаграждения своим чувствам. Это и были личные причины, заставившие меня сдать в июле 1889 года экзамены, которые принесли мне всего лишь второе место по зоологии; в конце года я получил степень лиценциата Колледжа наставников.
Когда речь шла об Академии Морли, я уже сказал слово-другое о Колледже наставников. Требования там были не слишком определенными, и его дипломы старались получить главным образом учителя, не имевшие университетских дипломов. Колледж наставников выдавал темы работ по целому ряду предметов, но позволял соискателям сдавать экзамены не один за другим, а в любое время и в любой очередности, и балл обычно был невысок. Я сдал все положенные предметы в один заход и, поскольку по большинству дисциплин мне выставили восемьдесят процентов возможных оценок, получил награды по теории и практике педагогики (десять фунтов), математике (пять фунтов) и естествознанию (пять фунтов). Это было полезной добавкой к бюджету, но главная польза от моего налета на этот колледж оказалась в том, что я набрался сведений по истории и практике педагогики, начаткам психологии (находившейся тогда в зачаточном состоянии) и логике. Все эти предметы меня очень интересовали, и, даже при том, что я занимался ими поверхностно, хотя и на положенном уровне, они меня просветили и подтолкнули мою мысль еще в нескольких направлениях. Я собирался в дальнейшем заняться психологией и вопросами морали и вместе с зоологией и геологией сдавать по ним экзамены на степень в Лондонском университете, но обнаружил, что ботаника на тот период была более выгодна, и от первоначальной мысли отказался.