Штирлиц - это прежде всего русский на Западе, фигура архетипическая. Любой русский на Западе является прежде всего зевакой, рассмотрщиком, то есть соглядатаем. Штирлиц - соглядатай par excellence. Он соглядатай профессиональный, то есть шпион, разведчик, работающий в самой цитадели Европы, в самой Германии. Он работает на Россию - прежде всего именно тем, что он является соглядатаем, выкрадывает секреты Рейха. Тем самым он побеждает (преодолевает, разрушает) Европу, - то есть воплощает вторую сторону русской мечты о Европе.
Кто противостоит Штирлицу? Чаадаев. Чаадаев, объявивший Европу "непостижимой", навеки недоступной кантовской вещью в себе, до которой не достучаться.
Неудивительно, что здесь возникает тема сумасшествия. Точной противоположностью шпиона является не профан, не обыватель, а именно сумасшедший. Обыватель - это "среднее место", воплощение ограниченного и самодовольного рассудка. Сумасшедшему недостает этой ограниченности, шпион использует и преодолевает ее. Шпион выше рассудка, как сумасшедший не дотягивает до него. Сумасшедший, по меркам обывателя, недо-разумен. Шпион сверх-разумен. Вообще, наиболее естественная роль для высшего (например, внеземного) разума - это роль шпиона (что прекрасно ощущается фантастами). Чаадаев - "высочайше объявленный" сумасшедшим, сам ощущал себя пророком, - то есть, опять-же, сумасшедшим, "умершим умом для мира".
Пророк и сумасшедший опознаются именно потому, что они не скрывают того, что скрывают все. Самая постыдная тайна обывателя - та, что он не имеет никаких тайн. Именно эту тайну обыватель тщательнейшим образом скрывает. Это, кстати, признак душевного здоровья, ибо прятаться - неотъемлемое свойство разума.
Все, связанное с "соблюдением приличий", "норм жизни" и т. п. - это способность нечто прятать - но, разумеется, не уничтожать, а, напротив, сохранять. Человек, на самом деле задумавший избавиться от того, что все прячут, - сумасшедший, более того, неполноценный, ибо ему нечего прятать. Это, попросту говоря, скопец, отрезавший себе всё "неприличное" и радостно показывающий окружающим "чистое место".
Когда европейцы приписывали русским открытость, непосредственность, наивность, - это выражало презрение нормальных людей к недочеловекам, которые не способны (не имеют силы и ума) скрываться. Впрочем, русским те же авторы приписывали и "звериную хитрость". Это вовсе не противоречит "открытости". Русский не хранит тайну, а обманывает - и прежде всего тем, что делает вид, будто у него, убогого, "тоже" есть какие-то тайны. Русские, по мнению европейца - хитрые звери, притворяющиеся людьми. Чаадаев, кстати, обличает русских в том, что они не обладают главной тайной Запада - христианством, но смеют претендовать на это.
Абсолютный архетип Запада - сверхчеловек. Это человек, возвысившийся над окружающими настолько, что те не могут его познать, всё та же "вещь в себе". Достоевский выставил против сверхчеловека свою ставку - всечеловека, который "совершенный европеец и совершенный русский". То есть "свой среди чужих, чужой среди своих". Попросту говоря - шпион.
Итак, Штирлиц опровергает Чаадаева. Он находится на Западе и при том обладает как минимум одной тайной - а именно, тем, что он русский. Это радикально меняет дело: сама принадлежность к нации, с позором изгнанной "из числа избранных", становится тайной и тем самым знаком избранности. Штирлиц - дважды рожденный, он имеет второе дно и тайное имя ("полковник Исаев"), что и ставит его выше европейцев (немцев).
Собственно говоря, здесь изложен путь естественной эволюции "русской мысли" - от Чаадаева до евразийцев. В этом смысле сотрудничество последних с НКВД было отнюдь не проявлением наивности или личной непорядочности, а прямым следствием их глубинных философских установок.
Педерастия, как и было сказано
Стюарт Хоум. Вста(н)вь перед Христом и убей любовь. М.: АСТ, 2004
Хорошую (а вообще-то любую) книжку можно читать двумя способами. Или как книжку - то есть пытаться получить удовольствие от чтения. Или как "артефакт культуры, обретающий своё значение только в контексте" (извините за нехорошие слова). То есть пытаться получить удовольствие от догадок на тему того, зачем и почему она написана, и к чему бы это. Правда, удовольствие вторым способом могут получить только особо продвинутые люди, которые в вышеупомянутом контексте находятся, ловят намёки, видят связи и течения, слышат ток подземных вод, и т. п. И могут сообразить даже без помощи арт-критиков, что выход романа Божистраха Поганика "Трупль" есть эпохальное событие, знаменующее собой конец дрим-панк-мува и открывающее собой эпоху пост-поца, завязанного на социальный протест, музыку "юп", по-новому прочитанного Фурье и радикальный антиэкологизм.
Нет-нет, что вы, что вы. Я ничего не имею против второго способа чтения и сопряжённых с ним интеллектуальных радостей. Что плохого в том, чтобы быть в контексте и видеть связи и течения. Это как, извините за сравнение, анальный какой-нибудь секс: ну, можно и "туда", если очень уж охота и девушка не против. Однако дырок в теле барышни должно быть всё-таки две. Если у вашей барышни инсталлировано только очко, так это вовсе и не барышня, а молчел, и пристраивание к его крупу называется педерастия, со всеми вытекающими. Или, ежели без метафор: книжку, которую скучно и противно читать, читать и не нужно, будь она хоть трижды культурным событием и знаменуй она собой хучь что. Ибо такое чтение будет насилием над естеством. То бишь педерастией, как и было сказано.
Особенно обидно бывает, когда какой-нибудь хороший писатель возьмёт да и слепит изделие "второго типа", - то бишь книжку, которую можно воспринимать только и исключительно как "явление".
Стюарт Хоум - хороший дядька. Прикольный такой. Англичанин, born in 1962, панковская юность, соответствующая музычка и разухабистый лайфстайл. Участие во всяческих радикальных арт-движениях, несколько прикольных фишечек вроде "плагиатизма" (опубликовал пару чужих текстов под своим именем и обозвал это "художественным жестом" - ну, "один раз смешно"). Оказался слишком умным для того, чтобы всерьёз оставаться панком и контркультурщиком (для этого всё-таки требуется некоторая туповатость), однако не утратил соответствующих симпатий и жизненных установок, да и связи в среде и знание предмета остались при нём. Ситуация, надо сказать, творчески очень полезная: человек "любит, но всё понимает, но всё равно любит".
На русском Хоум дебютировал романом "Отсос" (Blow Job). Суть романа - изощрённое глумление над политическими радикалами всех разновидностей: неофашистами, анархистами, коммунистами, экологистами, а также заодно и всякими "художественными течениями", претендующими на андеграундность и "противостояние Системе" и при этом ведущим бесконечную вялотекущую войну друг с другом. Пресловутая "Система", впрочем, показана тоже без малейшей симпатии: она так же смешна и убога, как и её противники, разве что раскормленнее и с гладкими боками. Название книги соответствует содержанию. Сосут в романе часто и смачно, в самом буквальном смысле: журналисты у интервьюируемых, студенты у погромщиков, скины у полицейских, и наоборот… Всё это, надо понимать, развёрнутая метафора глобального отсоса Контркультуры у Системы. Но развёрнута метафора весело и смачно. Контркультурщики, кстати, на Хоума обиделись. Значит, было за что.
И вот новое сочинение Хоума на русском: "Вста(н)вь перед Христом и убей любовь" (это так наши перевели непереводимо-жаргонное название, о чём ниже). На задней обложке завлекалочка-рекламка, цитата из каких-то непонятных "критиков". Звучит так: "Этот возмутительно талантливый роман - дерзкое исследование секса и оккультизма, как в качестве жизненных идеологий, так и в качестве способов высшего познания. Здесь традиционные границы между автором и критиком, фантазией и реальностью, писателем и читателем попросту уничтожаются!"
Не верьте, граждане, рекламе! Это очень скучная и вымученная книжка.
В пересчёте на знакомые русскому читателю ингредиенты, это какая-то смесь из Умберто Эко времён "Маятника Фуко" (в книге действуют современные оккультисты), Макса Фрая (там всё время едят: главному герою нравится смотреть на жующих женщин, да и сам он покушать не дурак), фильмов ужасов (время от времени там девушек кончают - в смысле убивают, но и в этом смысле тоже) и обобщённого "Борхеса Умбертоэковича" (книга полна цитат из редких книг, композиция закольцована, полна повторяющихся элементов и претендует на некую, типа, изысканность).
Сюжет. Главный герой (элитный психопат, время от времени воображающий себя жертвой экспериментов спецслужб) разъезжает по Англии с однотипными девицами, изображая из себя (а также и являясь им на самом деле - это в данном случае однохренственно) оккультиста и главу магической "Ложи Чёрной Завесы и Белого Света" и постоянно что-нибудь цитирует (это, наверное, "плагиатизм"). Эта его деятельность крутится вокруг подготовки некоего жертвоприношения, которое он, впрочем, сам же и срывает, чтобы впасть в новый круг того же бессмысленного коловращения: повествование-то зациклено… В общем, всё.
Короче говоря, читать здесь особенно нечего. Человека, "находящегося в контексте", может развлечь выискивание всяких цитат и аллюзий, которых там "хоть жуй противоестественным образом" (как выражается журналист М. Соколов). К тому же тема глумления над оккультистами и их способом мышления вроде как бы продолжает тематику контркультурного глумления над контркультурой во всех её проявлениях, на чём Хоум специализируется. Возможно, его подвело плохое знакомство с предметом (впрочем, не берусь судить: вдруг он масон, розенкрейцер и вудуист и знает, как у них там всё запущено?) - а, возможно, просто книга не пошла, а бросать было жалко.
Впрочем, рецензировать плохую книгу не стоило бы труда - ни моего, ни вашего. Но всё-таки остаётся вопрос - несколько интересна "контркультура" как таковая, и есть ли в ней хоть что-то, заслуживающее внимания нормального человека?
Придерёмся для начала к самому слову. "Контркультура" - это нечто противостоящее "культуре", находящееся с ней "в контрах". При этом она является частью всё той же культуры, причём частью особенно зависимой, особенно несамостоятельной: если вдруг исчезнет всё то, с чем контркультура борется, то исчезнет и она сама. Но при этом борьба ведётся нешуточная: контркультура всеми ножками и ручками лупит "большую культуру", наносит пощёчины общественному вкусу, кидается в публику кремовыми пирожными и тухлыми яйцами и так далее. Контркультура всё время пробует на зуб границы дозволенного и при малейшем признаке слабости их атакует, пытаясь прорваться в области "запрещённого".
При этом, что важно - контркультура при этом претендует на то, что остаётся частью культуры, а не её отрицанием, то есть "безкультурьем". Граница здесь очень тонкая. Например, насрать на икону Богородицы - это обычный вандализм, за это судят. А вот нарисовать образ Богородицы слоновьим помётом - типично контркультурный жест: образ вроде как бы и не осквернён, но скверен по сути.
Повторяем, грань здесь тонкая, к тому же сами контркультурщики её зачастую нарушают. Например, когда всемирно известный композитор-авангардист Карлхайнц Штокхаузен назвал нью-йоркский теракт "величайшим произедением искусства" (читай - контркультурного), ему устроили такую обструкцию, что ему пришлось валяться в ногах у прессы и просить не губить старика, а потом ещё долго оправдываться, что он "не то имел в виду". Да и любители ваять Богородиц из навоза обычно ожидают судебные иски и прочие неприятности. Тем не менее, они на это идут и как будто даже получают поддержку публики.
Дело в том, что, согласно принятому сейчас мифу, контркультура, при всех её малоприятных чертах, выполняет одну важную художественную и даже общественную функцию. Она декларирует борьбу с пошлостью - правда, в подавляющем большинстве случаев сама впадая в ещё худшую пошлость. Но декларация остаётся на месте. "Да, мы не подарки, мы говорим и пишем гадкие и опасные вещи. Но это лучше, чем тотальная пошлость, которая иначе зальёт всё".
Но о чём спич? Что такое "пошлость" и имеет ли это слово вообще смысл "в наше непростое время"?
Определений пошлости было дано довольно много, но нам нужно настоящее, точное определение. Попробуем его выработать прямо здесь и сейчас. "Подумаешь, бином Ньютона".
Начнём с этимологии - это самое удобное. "Пошлое" в старом русском языке - это, в общем, прошлое: старое, привычное, натоптанное, как торная дорога. Современное значение слово приобретает тогда, когда "натоптанное" превращается в "затоптанное", то есть стесавшееся от долгого употребления, больше не действующее, не производящее прежнего эффекта, разладившееся, расстроившееся, но всё ещё пользуемое за неимением лучшего. Пошлость - это такая ржавая затупившаяся пила, которая уже не пилит, а только скрипит; но пошляк всё пытается ею пилить.
Обычный (и в этом смысле пошлый) пример пошлости - девица, одетая по вчерашней моде (а вчерашняя мода всегда кажется ужасной), но не понимающая этого и "кидающая гордые взгляды". То же самое - натруженная рифма или метафора, типа "глаза как звёзды" или "кровь - любовь". Или, скажем, расстроенный рояль, на котором пафосно исполняется "К Элизе". Вещь уже не работает, но кто-то упорно пытается ею воспользоваться, не обращая внимания на её негодность. Поэтому ближайший синоним слова "пошлый" - "затёртый".
Однако дело этим не исчерпывается. Пошлостью называют не только "испортившееся от долгого употребления" - а и всё то, что производит впечатление истёртого и разладившегося (пусть даже оно было придумано вот только что). В частности, такое впечатление часто производят разные недоделки и недодумки. Сарай может покоситься и от времени и от того, что руки кривые делали. Комплимент может оказаться нестерпимо пошлым, хотя вроде бы и нов.
Пошлым (особенно в искусстве) также кажется слишком простой, давно известный - и поэтому уже не работающий - способ получения какого-нибудь эффекта. Например, "умилительный розовый пупсик", сцена насилия над девицей или коврик с оленями.