Нет времени - Крылов Константин Анатольевич "krylov" 8 стр.


Сергей Сергеевич Хоружий - один из немногих современных русских философов, сознательно продолжающих традиции "русской философии", которого всё вышесказанное не касается. То бишь любителям благоглупостей поживиться у него решительно нечем. "Духовности" местного засола он не переносит на дух. И разбираемое нами сочинение - тому свидетельство.

Названный, не без крупицы соли, в честь знаменитой хомяковской статьи, зелёный том "О старом и новом" - это (помимо всего прочего) прекрасная проза: строгий без сухости "умственный" текст, с великолепно сбалансированными пафосом и иронией (иногда убийственной - например, пара небрежных оплеух, походя отвешенных в двух соседних абзацах двум нашим литературно-идеологическим лагерям, дорогого стоит). Даже там, где автор говорит тривиальные для "русско-православной литературы" вещи, он говорит их "иначе, нежели это обыкновенно бывает" - что заставляет, наконец, уделить им должное внимание… Блеск стиля, столь нехарактерный для избранного жанра, оказался замеченным и извне православно-философского сообщества: сборник был номинирован на "Антибукера".

Наконец, о содержании. Книгу можно отнести к редко удающемуся жанру "промежуточных итогов": авторское собрание статей, связанных одной темой. Я бы определил её как реабилитацию русской философии. Реабилитацию двоякую: историко-культурную ("как возможна русская философия") и собственно философскую ("и что она может сказать в своё оправдание").

С первого начнём. Что такое русская философия? Хоружий мягко, но недвусмысленно утверждает, что русская философия - это примерно то, что мы сейчас называем "православной мыслью" (со всеми её блужданиями и перепутьями вокруг да около церковных стен). Она началась со славянофилов и закончилась в эмигрантском Париже. Сейчас, "после перерыва", вызванного внешними обстоятельствами (советской властью), она может быть продолжена - в том же виде. Всё остальное - включая сюда "советскую философию", а также вышеупомянутые подделки под "русское" - следует сбросить с корабля традиции.

Зачин книги образуют тексты, посвящённые православной мысли как таковой и её отношению к русской философии. Цель - выправить грамоты о респектабельном происхождении последней.

Решение, предлагаемое автором, изящно, хотя и рискованно: он утверждает оригинальность русской философии путём редукции её "русскости".

Мышление вообще - это мышление, во-первых, о чём-то (некий аналог аристотелевской "материальной причины"), и, во-вторых, чем-то (формальная причина). Осуществляется оно кем-то и зачем-то. Достаточно расписать подробно эти четыре причины и мы увидим самую вещь.

Для автора книги "четыре причины" русской философии выглядят так. "Материей мысли" (то, о чём речь) является восточнохристианская (византийская) мысль, опирающаяся на аскетический опыт преодоления человеческого естества. Однако методом мышления ("формой") для русской философии стала западная интеллектуальная традиция в её российской рецепции. То есть русский философ - тот, кто разбирает Григория Паламу по немецкой книжке. Или - традиция, обмысливаемая посредством другой традиции, причём обе традиции заимствованные. Всё своеобразие её, таким образом, оказывается результатом русской встречи "византийского" и "западноевропейского".

С одной стороны, при таком подходе отечественная культура напоминает суррогатную мать, вынашивающую генетически чужого для неё ребёнка. С другой стороны, это открывает кое-какие новые возможности: например, можно позволить себе свободу в использовании импортных методов. Сергей Хоружий этой свободой охотно пользуется: например, он преспокойно пишет о возможной пользе постмодернизма для русской религиозной мысли. В самом деле, почему бы и не попользовать в случае надобности, скажем, "деконструкцию"?

Деконструкцию автор вообще любит. Вот, например, учиняется образцово-показательная расправа над "софиологией": оказывается, "София" - это раздувшаяся риторическая фигура, фантом, порождённый александрийской витиеватостью, удачно наложившейся на стиль арт нуво в российском изводе и российское же сентиментальное шеллингианство, чуть было не выбившаяся у Сергия Булгакова в "четвёртые в Троице"… А вот устраиваются опрятные и красивые проводы (точнее, похороны) русского идеализма, точнее, русского платонизма соловьёвско-лосевского разлива: Платон, даже христианизированный, - "не тот предмет", русским о нём думать не полезно… Да, именно так - "не полезно". Провозглашая свободу в выборе мыслительных инструментов, автор нормативно утверждает верность предмету мышления: духовному опыту, впервые явленному византийскими аскетами. Этому опыту, а равно и условиям его переживания (например, подробнейшему рассмотрению тонких процедур исихастского "делания") автор посвящает немало страниц.

Ещё больше места он уделяет осмыслению этого опыта в патристике, как "аутентичном дискурсе" аскетики. В патристике этот опыт говорит на своём языке. Что же именно?

Как полагает автор, патристическому дискурсу соответствует особая онтология, которую он определяет как онтологию энергий, отличную от античного (и в последующем - европейского) эссенциализма, берущего начало в античном же пра-переживании бытия-как-покоя, онтологии неподвижной сущности. "Энергийная" же онтология, ставящая существование выше бытия, исходит из праинтуиции бытия-как-действия. И, соответственно, сущности как "выступления" из небытия. Причём выступления не самостийного, а производимого действием Творца.

Кажется, самым интересным текстом на эту тему является небольшой трактат о "виртуальной реальности", выразительно названный "Род или недород?" (С. 311–350) Так, "виртуальность" (понятие родом из современной физики вакуума) оказывается удобоописуемой в качестве "нулевого этажа" иерархии трансцензусов: "небытие" оказывается совокупностью неразличимых "простых необналичиваемых событий", мельтешением оказавшихся неспособных к трансцендированию "несозданных созданий": небытие как неудача. Соответственно для каждого уровня бытия можно выделить "события преодоления", прорывающие уровень, события "на самом уровне" ("то, что происходит обыкновенно") и виртуальную "мышью беготню" на суб-горизонте (от провала в который "наличное бытие" отнюдь не гарантировано: это, собственно, и называется "падением"). Особенного внимания читателя заслуживает виртуозная образность при описании темпоральных эффектов на разных уровнях - от "сжатого неделимого сверхнасыщенного мига" трансцензуса до мерцающего неона субвремени в сферах виртуального недобытия.

Впрочем, чем выше онтологический уровень сущего, тем сильнее в каждом новом "выступлении" момент со-действия, синергии: тварная энергия должна соединиться с энергией "внеположной творящей причины", чтобы выйти за свои пределы и родить новое или переродиться самой. Поэтому для "энергийного дискурса" предметом познания является не только и не столько "самая сущность вещи", а то место, где она максимально далека от своей сущности - то есть её возможность перехода в иную, онтологически высшую вещь. В частности, основным вопросом "энергийной антропологии" оказывается не "вопрос о человеке", а вопрос о том, что находится за пределами человеческого, транс-антропологическое. Как, например, в завершающей книгу "Трилогии Границы", где напрямую заявляется тема "сверхприродного опыта" как такового, начиная от чувственного или квазичувственного (например, галлюцинаторного) и кончая принципиально тем, что по сути своей противоположно всякому переживанию (то есть смертью). Здесь обрисованная выше схема тройственного бытия (недобытие - бытие - сверхбытие) используется "по полной".

Разумеется, подобные умопостроения не лишены известных опасностей: например, искушения перестать говорить о предмете и начать вещать от его имени. С другой стороны, всегда существует риск свести дело к пустому необязательному трёпу о "запредельной запредельности запредельного". Грань тут очень тонкая. По известному анекдоту, Гуссерль, когда его спрашивали о том, как, собственно, осуществлять пресловутое "эпохе", раздражённо отвечал: "Откуда я знаю? Я же философ". Это стоит иметь в виду любителям духоподъёмной литературы. Философ - это всё-таки философ, а не "духоносный старец", но и не пустобрёх-засранец, которого можно и нужно хамливо затыкать цитатами из свв. Отцов (а хамить можно и при помощи святоотечесткой литературы, да).

Скептически же настроенными образованцам, поклоняющимся её величеству Иронии, данная книга может послужить уроком того, как можно мыслить и говорить о довольно-таки возвышенных предметах возвышенно и с любовью, отнюдь не сбиваясь на "тошнотворный сюсюк".

Legalize it!

Игорь Шафаревич. Трехтысячелетняя загадка. История еврейства из перспективы современной России. СПб.: Библиополис, 2002

Существуют книги, весь смысл которых заключён в том, чтобы "разбить врата молчания", то есть сказать вслух об общеизвестном. При этом "молчание" (то есть установившееся общественное табу) может окутывать любые, сколь угодно распространённые явления. Достаточно вспомнить о западном обществе позапрошлого века, в котором нехитрые тайны алькова были приравнены чуть не к государственным секретам. Сейчас нам непонятно, что такого любопытного нашли современники в скучнейшем романе про любовника леди Чаттерлей. Тем не менее после "Любовника" (и ещё нескольких сочинений такого рода) европейцы выпали из мира, где "секса не было", и попали в мир, где он есть. Не как "реальность, данная в ощущениях", но как проблема, то есть предмет интересов, страхов, опасений, и т. п., а главное - разговоров. Тема оказалась весьма увлекательной: за разговорами "про Это" Запад провёл весь двадцатый век, отвлекаясь только на войны и революции. Впрочем, революции зачастую делаются для того же самого - чтобы завоевать право говорить о некоторых вещах легально.

В современном мире самым запрещённым к обсуждению, закрытым и замурованным для всех, кроме специально допущенных людей, является еврейский вопрос.

Всё, что касается евреев, еврейскости, еврейской религии и истории, еврейских страданий и в особенности страданий, причинённых евреями другим народам, охраняется тщательнее, чем запасы плутония. Само слово "еврей" приобрело примерно те же свойства, что Непроизносимое Имя Божье: его запрещено употреблять всуе, в каком бы то ни было контексте, позитивном или негативном (кроме ритуальных ситуаций - например, во время отправления культа Холокоста или обличения "русских фашистов").

Новый всплеск интереса к еврейскому вопросу связан с появлением солженицыновских "Двести лет вместе". Эти два тома если и не "разбили врата", то, по крайней мере, проделали в них внушительную дыру, которую сейчас и пытается расширить Шафаревич своей "Загадкой".

Внимательному читателю понятно, что сочинение Солженицына - это классическое диссидентское "говорение Правды о Неправде Властей": по книге заметно, что её автор относится к "еврейству" именно как к Власти, причём с большой буквы. Можно предположить, что "Двести лет вместе" были задуманы как своего рода "Архипелаг ГУЛАГ" XXI века (но написанный осторожнее, без надежды на скорое сокрушение супостата - и, соответственно, без посыла "сказать всю правду и ею раздавить гадину"). Шафаревич же просто продолжает "своё прежнее", то есть начатое в знаменитой "Русофобии", пользуясь новооткрывшимся пространством возможностей.

О фактологическом содержании книги можно долго не говорить: труды, посвящённые еврейскому вопросу, оригинальными не бывает. Для незнакомых с проблемой (если такие есть) напомню основные пункты. Евреи презирают другие народы, но при этом умело их эксплуатируют. Евреи были одной из движущих сил русской революции, а когда она победила, оказались во главе советского государства. Евреи уничтожили цвет русской нации и заняли его место. Фашизм возник как реакция на тягостное для немцев доминирование евреев в Веймарской республике. Культ Холокоста был навязан Западу и привёл к беспрецедентному росту еврейского влияния. Евреи поставили под свой контроль мировую финансовую систему и средства массовой информации. Евреи приняли активное участие в разрушении Советского Союза, а сейчас пользуются в России исключительным положением. Etc.

Признаем для начала вот что: всё это - вещи общеизвестные. Разумеется, "общеизвестное" не означает "истинное", но, так или иначе, нечто подобное считает верным немалое количество людей (в особенности - русских, образованных и сколько-нибудь знакомых с историей). Понятно и то, что отношение ко всему вышеперечисленному может быть разным, в том числе и положительным. Но, во всяком случае, в это верят - причём верят тем больше, чем меньше об этом говорят и чем громче это отрицают. Автору этих строк не раз доводилось слышать от безупречно политкорректных людей крайне либеральных взглядов фразочки типа "ну ты же понимаешь, они этого не допустят", или "ну ведь сейчас понятно кто решает все вопросы". То же самое, впрочем, говорят и "патриоты", - только про них известно, что они это говорят, а про либералов это как бы неизвестно. Впрочем, это, скорее, внутренняя проблема расщеплённого российского либерально-патриотического сознания, обсуждать которую здесь было бы едва ли уместно. Отметим только, что ситуация сродни тем, которые разбирает психоанализ: если с точки зрения психоаналитика за всякой мыслью или суждением пациента стоит "неудовлетворённое сексуальное влечение", то за всяким политическим дискурсом обнаруживается "еврей" как универсальный денотат любого высказывания.

Интереснее, однако, методологическая сторона дела. Нарисовав определённую картину, честный исследователь должен как-то определиться по отношению к ней. Например, говоря о "еврействе" или о "еврейском народе" как о субъекте, следует дать ему какое-то определение - не обязательно жёсткое, но достаточно внятное и эксплицированное. Точно так же, говоря о "еврейской власти" (или, если угодно, о "еврейском засилье"), надо определиться с тем, что мы понимаем под "властью" или "засильем". Шафаревич, будучи человеком последовательным и аккуратным, мимо таких вещей пройти не может. И предлагает свою методологию (впрочем, забегая вперёд, заметим - не столь уж и "свою").

Прежде всего, вызывает интерес само определение "еврейства", принятое в "Загадке". Перечислив (и отвергнув) почти все известные точки зрения на этот вопрос, автор останавливается на следующем рабочем определении: "еврейство" - это сила, соединяющая евреев вместе. Эта своеобразная "гравитация" пользуется как своими проводниками (точнее говоря, как media) такими вещами, как общность происхождения, религия, язык, и так далее, но сама к ним отнюдь не сводима. Message, передаваемое через эти media - это пресловутая "избранность еврейского народа". Последняя определяется опять же апофатически - как нечто, впервые сформулированное в Торе и развитое в Талмуде, но к своим формулировкам отнюдь не сводимое: еврей-атеист всё равно остаётся "евреем" в указанном смысле.

Назад Дальше