О чём грустить? Всё так прекрасно! Сияют витрины дорогих бутиков, куда никогда никто не заходит, а если кто-нибудь зайдёт, то, по уморительному описанию сочинителя Дмитрия Горчева, "от стены бесшумно отделится девушка, похожая на самку паука, если вы не купите трусы за двести долларов, она вам откусит голову и съест". Персонал таких магазинов действительно отчаянно скучает, и на любого посетителя, ежели он забежит, например, пересидеть дождь, уставляются три-четыре пары глаз. Вы пробовали смотреть товар под наблюдением озверевших от скуки поклонниц сериала "Не родись красивой", и под аккомпанемент их идиотских вопросов типа "Вам помочь?" и "Вы что хотели?"? Я пробовала. Это кислый экстрим. Вместо моего любимого магазина "Рыба" на площади Льва Толстого, где в отделе свежей рыбы работал ужасно симпатичный продавец, теперь открыли такой вот бутик, где продаётся мерзкая претенциозная одежда для тощих дьяволиц. Я туда не зайду никогда. Бурно размножаются сетевые магазины-монстры. Сети, сети, и мы – бедные рыбки. Я поклялась, что ничего у сетей покупать не буду. Пришлось нарушить – они, гады, везде, и заманивают дешёвкой. Всё как у всех, всё как у больших. По мнению администрации – очень мило и европно. Это главная идея сегодняшней администрации Петербурга – чтоб было европно.
Я не знаю, эти люди вообще были в Европе, нет? Видели маленькие лавочки, магазинчики, которым по двести-триста лет? Трогали вековые деревья в центре столиц? Ступали по камням, чей покой никто не смеет нарушить? Городская среда Петербурга изменяется только в одном направлении – к худшему, и изменяется не каждый день, а каждую минуту. Вот я сейчас пишу эти строки, а где-то срубают дерево, закрывают магазин, застраивают какой-нибудь милый уголок непарадного, трогательного пейзажа. Ужасное чудо: потерять родину, не покидая родины…
В городе появилось новое чудачество, своеобразные "дайверы", отыскивающие в новодельном дорогущем матвиенковском Петербурге родимые пятна Ленинграда – рюмочные, магазинчики "Галантереи", где можно купить такой редкий товар, как нитки или ножницы, старые "Канцтовары" с человеческими ценами. Писатель Павел Крусанов нарыл на Пушкинской улице одно такое местечко и, ликуя, повёл туда друзей. Мы перешагнули порог и ахнули от изумления: мы оказались внутри 1989 года. Водка в гранёном мухинском стакане за сорок рублей сто грамм, огурец солёный – четыре рубля, яйцо варёное – пять рублей. Деревянные столы, крашеные морилкой. На стенах акварели неизвестного. В углу два игровых автомата образца 1988 года. Белая грязная собачка-дворняжка с умной мордочкой… Сели, выпили и заплакали, как эмигранты, которые в чужой земле отыскали кусочек родины.
Один художник (по совместительству муж дизайнера Татьяны Парфёновой) упорно, каждый день рисует исчезающий город – скверы, которые завтра вырубят, пейзажи, которые послезавтра испоганят. Пакует родину про запас. Но это должно стать программой сотен и тысяч людей. Ленинград следует срочно рисовать, фотографировать, записывать. В нём было плохое, ненужное, вредное, пошлое – но было и хорошее, ценное, поэтическое. По русскому обычаю, уничтожают именно хорошее и поэтическое, так что приезжайте, срочно приезжайте в Петербург, особенно если вы когда-то были молоды, влюблены и при каждой возможности бежали в Ленинград проветриться.
Город вашей памяти исчезает.
Музей печали
Посвящается 303-летию Санкт-Петербурга
Вот бывает: прочтёшь что-нибудь несусветное на уличной вывеске, и только через пару минут догадаешься, что это мираж, ошибка зрения, смешная путанка… Так Антон Павлович Чехов читал – "Большой выбор сигов" и всё удивлялся: неужели есть такой магазин особенный, где рыба сиг водится в исключительном разнообразии, пока однажды не присмотрелся и не прочёл прозаическое – "Большой выбор сигар". А я шла как-то вдоль Мойки и боковым зрением схватила – "Музей печали". Даже остановилась. Как хорошо! Музей печали. А уже бойкий информатор внутри головы подсказывал, что – ошибка, что – "Музей печати", конечно.
Но мне жаль, что нет на свете Музея печали. Печаль так разнообразна! А. С. Пушкин, например, в стихотворении "На холмах Грузии…" открыл светлую печаль. Значит, есть и тёмная. Существует, конечно, печаль о несбывшемся и печаль о сущем, печаль любви и печаль в отсутствии любви, печаль об ушедших из жизни и печаль о живых. И уж, без сомнения, в наш воображаемый Музей печали стоило бы сдать Санкт-Петербург советского периода, город Ленинград – пожалуй что, весь целиком.
Я помню его, начиная с шестидесятых годов, это был печальный город, как будто с трудом приходящий в себя после смертельной болезни. Бедный, чистый. С дурацкими красными тряпочками и агитационными буквами на фасадах – но всего этого было в десять раз меньше, чем современной рекламы. Долгое время, до последних лет, – зелёный, с множеством садиков и сквериков. С милым нелепым животным-трамваем. С плохими магазинами. С невероятным количеством дворцов и домов культуры. С очень серьёзными милиционерами. С детьми, спокойно играющими во дворах без присмотра… Исчезновение Ленинграда можно было бы как-то извинить при одном условии: если бы подавляющему большинству людей стало жить лучше, но этого не произошло, да и не могло произойти. Мы наши исторические грехи не замаливаем и не искупаем, даже не каемся в них, и они каменеют и отправляются вместе с нами в наш общий Музей печали.
Хожу по городу, ищу неизуродованные новоделом места. Их ещё много, но чаще натыкаешься на порчу. Вот опять впендюрили огромный домище, без меры, без вкуса, – в Советский переулок, на пересечении с 5-й Красноармейской. Я там рядом училась восемь лет. Ничего, ничего не найти – ни кафе, ни магазинчика родного… Теряешь родину, не покидая родины, вот это да. Человек, который три года играл на гуслях и ложках в Доме культуры имени Карла Маркса, не может сегодня глядеть на Питер и чирикать: "Ура-ура, зло ушло – добро пришло!". (Это я о себе, я играла на гуслях – бесплатный кружок, выдавали инструменты, возили на выступления!) Улица Правды – где она? Кудрявая, нечеловечески самоуверенная дама-архитектор, недрогнувшей рукой изменяет трёхсотлетний ландшафт Петербурга и страшно удивляется, когда её скопище мелких пластических уродств – "пешеходную зону" – люди с улицы Правды (то есть не привыкшие врать) так и называют – "скопищем уродств"…
Дело не в обычных временных изменениях, которые неизбежны. Дело в резком, катастрофическом и уродливом сломе всего стиля и даже сути жизни.
"Распалась связь времён" – сетовал принц Гамлет. Почему-то все издевающиеся над этой пьесой режиссёры даже не пробуют вдуматься в слова умного принца. Что такое – распад связи времён? А это то, что мы видели и видим своими глазами. Жизнь не развивается естественным образом, сохраняя старое, приращивая новое, а как будто вдруг обрывается, как сон. И один сон сменяет другой без всякой связи. Один мираж заменяется другим миражом. Как будто из времени выдернули стержень смысла. Ленинград исчезает на наших глазах, заменяясь Новопитером, который сейчас вроде как на коне, он пыжится и тужится, он сияет всеми своими мраморами, надстраивает, обустраивает и перестраивает, и врёт, врёт без конца и краю и уверен, что конца и краю этого не будет.
Будет.
Когда я однажды поплакала печатно над исчезающим Ленинградом, над закрытыми пирожковыми, вырубленными сквериками, опустевшими или снесёнными домами культуры, один самодовольный житель Новопитера, обсуждая мою статью на каком-то форуме, презрительно написал: "Ну, тоже мне, развела словесный понос (так и написал, они же там, в своей канализации, в чатах и блогах, выражения не выбирают), нашла о чём плакать". И он, скорбный головою, в этот момент воображал, наверное, что его власть, власть нефтяных паразитов, пришла навеки, что он вечно будет ходить из офиса в фитнес да из бутика в бутик.
Нет, мои милые. Если вы так легко и беспечально отправляете на свалку жизнь ваших отцов и дедов, точно так же, с той же лёгкостью, отправят на свалку вас самих и всю вашу жизнь. И офисы ваши прорастут лопухами, и обрушатся ваши надстроенные мансарды, и на руинах ваших фитнесов напрасно будут вращаться беговые дорожки… И небоскрёбы бизнес-центров пойдут трещинами, и все ваши памятники пойдут в переплавку, и ветер на помойке станет лениво шелестеть листьями ваших глянцевых журналов…
Ф. М. Достоевский писал, что, видимо, есть "химическое соединение духа с родной землёй". Химическое соединение человеческих душ с Ленинградом сейчас распадается. От этого больно. Дайте нам поплакать! Слушай, Ленинград, наш реквием! Мы поставим тебе коллективный памятник в Музее печали, мы восстановим в слове, в звуках, на холсте лучшее, что было в тебе (то была наша душа).
А кто заплачет об этой пластмассовой, офисно-фитнесовой жизни, где человек превращён в машину переработки денег на дерьмо? В каких блогах встрепенутся какие боги, когда она пойдёт на помойку?
Никто не заплачет, потому что у этой жизни нет души. Эта жизнь, со всеми своими зонами и небоскрёбами, мертва уже при рождении.
Люди будущего
Отдельные нервные петербуржцы, узнав, что "Пятый канал" телевидения выиграл некий "конкурс" на федеральное вещание для регионов, заметались в тоске, представляя себе, как на бедную Россию обрушится этот дивный муляж, набитый чучелами "журналистов", "историков" и "писателей".
Как нам, видите ли, будет стыдно за Петербург, когда развеются наконец мифы о его повышенном интеллекте и в полной красе предстанет пред страной тупой провинциальный менеджмент, без всяких рассуждений выполняющий команды нефтяных-газовых паразитов.
Говорят, что на конкурсе победила неимоверной красоты "концепция" "Пятого канала", по которой вся Россия вскоре покроется телевизионными "будками гласности". Я, как настоящий Космический Оптимизатор, предлагаю зря денег не тратить и совместить "будки гласности" с остродефицитными общественными туалетами. Так сказать, сделал дело – говори смело. Тем более заказ на имитацию гласности закончится скоро, а естественные потребности – они и при тирании естественные потребности. Кстати, что такое гласность под руководством нового питерского менеджмента, я поняла ещё год назад, когда в день наводнения, 9 января, узнала об этом из новостей "Первого канала". "Пятый" молчал, ожидая разъяснений – вписывается ли наводнение в концепцию телевидения социального оптимизма или нет.
А на самом деле всё обстоит наилучшим образом. Новая команда управленцев петербургского телевидения сделала огромное благое дело. Вещание "Пятёрочки" невыносимо – даже смотрящие его четыре с половиной процента жителей выдерживают это лишь небольшими фрагментами. "Пятый канал" удачно формирует болезненное отвращение к телевидению вообще. Так пусть к этому подсоединится вся Россия!
Там, далеко-далеко есть земля… Для бюрократов – "регионы". Для политиков – "субъекты федерации". А для меня – чудесная страна, Святая Русь, столица которой – град Китеж. Он медленно всплывает из своего глубокого погружения, и на его деревянных ладьях стоят зачарованные странники. В этой стране всё особенное – люди, пища, природа, книги и журналы, человеческие взаимоотношения… Время от времени оттуда приходят вести. Они прекрасны.
Недавно Китеж прислал мне литературный альманах "Озарение", издающийся в городе Н., – стихи и рассказы простодушных авторов, адреса, по которым можно направить помощь. "Из-за короткого замыкания в ночь с 30 на 31 января 2005 года сгорела ферма – подсобное хозяйство Обители Милосердия. Ферма была большим подспорьем в многодетной семье протоиерея Николая Стремского, где на сегодня воспитываются 60 усыновлённых и опекаемых детей…"; "Исключительно остро стоит вопрос волонтёров в группу милосердия при московской больнице (м. "Сходненская"), сейчас там лежат 40 детей от 2 мес. до 12 лет, брошенные родителями, многих из них нашли на вокзалах и в мусорных ящиках. С детьми надо гулять, играть, просто разговаривать, младенцам надо менять пелёнки, плачущих утешать…" Это вот жизнь. А творчество людей из Китежа, вдохновенное, наивное и душераздирающее, посвящено одной теме: неприятию существующего в России порядка вещей и стремление к чистой милосердной жизни среди таких же товарищей. Одно стихотворение вообще меня убило своей титанической силой. В нём автор (кстати, из Петербурга), видимо, насмотревшись местного телевидения, рисует такую сатирическую картину современных нравов (сохраняю авторскую пунктуацию):
…Гонят стадо тупорылых
Заигравшихся козлов
Гонят их козлов на мыло
И сжигают вместо дровЕздят лихо Мерседесы
Лавки полны колбасой
В телевизоре принцессы
Дружно хвалятся собойЛепят строят хитроделы
Свой бумажный хитроград
Прям в глаза ныряя смело
На ходу врут наугад…
Потрясающий образ! Я теперь как взгляну в телевизор или на газету, так и начинаю бормотать – "Лепят, строят хитроделы свой бумажный хитроград…"
Итак, с одной стороны, у нас "хитроделы", набитые златом, огнедышащие всеми каналами телевещания, с ордой роботов-начальников, и их вавилоноподобный "хитроград", а с другой – град Китеж, бедный, чистый, в разбитых ботиках, с гречневой кашей в желудке и альманахом "Озарение" в руках. Кто победит?
Да Китеж, без вариантов. Почему? А потому, что в мире "хитроделов" своих детей выбрасывают в мусорные ящики, а в мире "Китежа" меняют пелёнки чужим. И всё. Этого было достаточно когда-то, чтоб сковырнулся великий Рим, этого будет вполне достаточно, чтобы гикнулось чучело "единой России". Престол света – грозный престол, и он, в отличие от лукавых измышлений писателя Лукьяненко, никогда и ни о чём с тьмой не договаривается. Большевики победили только потому, что украли у света идею правды и справедливости, буквально вот – увели как коровёнку из стойла, только ведь краденое добро впрок не идёт.
Разум, чистота, вера, труд, взаимопомощь, бескорыстие могут победить и побеждают без оружия. Пусть лепят, строят хитроделы – напрасны их труды и дни. Какой там, к лешему, "Пятый канал", "Первый канал". Их манипуляторов уже при жизни забудут. Ведь люди будущего давно родились и весёлыми ногами идут мимо трёхметровых заборов, за которыми спиваются "хитроделы" и распадаются от наркотиков их дети (если они у них вообще есть), идут на свои спевки и маёвки, в катакомбы, на заседания общества "Милосердие", к издателям альманахов "Озарение", "Песнь добра", "Светлый путь"… Китежане, я вас обожаю.
Конечно, Достоевский!
Киноповесть
Петербург, июнь. Жарко. Молодой человек, очень худой, небритый, в чёрной кожаной куртке, застёгнутой наглухо, идёт по городу и что-то бормочет про себя. Иногда он останавливается, жестикулирует, смеётся своим интересным мыслишкам.
Тоненькая девушка на высоких каблуках, с длинными тёмными волосами, облокотилась на решётку канала. Смотрит на воду. В воде жизнерадостно плавают отходы цивилизации.
Ветхий старик в длинном старом пальто, с такой же ветхой собачкой, входит в кондитерскую. Там есть несколько столиков, продают кофе и пирожные. Старик, ни на кого не глядя, садится за столик, вынимает из кармана свёрток с печеньем, неряшливо ест. Собака беззвучно лежит у него в ногах.
Звонят колокола Владимирской церкви. Подъезжает такси, из него выходит красивая, дорого одетая женщина с печальным лицом. Перекрестившись, отправляется в церковь.
Чумазая девчонка схватила у торговки с лотка грушу и убежала. Торговка ругается вслед.
Пьяная мамаша ведёт за руку ребёнка лет десяти, мальчика. То есть скорее он её ведёт, тянет домой. Хорошо, что пешеходная зона, и мамаша может выписывать ногами кренделя, не опасаясь машин.
– Федька, чёрт! Здорово, пропащий! – на худого молодого человека в кожанке налетел гладкий, весёлый, увесистый. – В прошлом году всем классом собирались, тебя не было, в позапрошлом не было, звонили – ни фига. Ну, что, как дела-делишки? Ты же вроде в университете? На каком курсе? Что, давай пошли, тут за углом, отметим встречу, а? Года четыре не видались, да? Ты чего тормозишь – не узнал меня, что ли? Я Максим, Максим Травкин. Помнишь, как ты меня ненавидел в десятом классе? Руку мне прокусил – во, гляди. На всю жизнь отметина осталась. Пошли, пивка дёрнем, а?
Несмотря на то, что Федя ничего не отвечает ни на одну реплику Максима, тот его тянет в подвальчик, и Федя идёт.
Старик задремал в кондитерской.
– Эй, дед! – тормошит его уборщица. – Давай домой иди. Хватит тут сидеть. Тут люди сидят, а ты тут… – Заснул, – объясняет она посетителям. – Ну что ты будешь делать. Давай, давай, собирайся.
Две девушки, жующие пирожные, одна вертлявая, модная, стройная и другая – полноватая, но привлекательная, румяная, с длинной косой, вступились за деда.
– Да что он вам, мешает? – сказала та, что с косой. – Пусть посидит.
– Может, он голодный, – добавила модная. – С голоду спит. Вон какой старый. Ещё неизвестно вообще, что с нами будет в таком возрасте.
– Ничего он не голодный, – говорит продавщица. – Мы ему и хлеб даём неликвидный, и печенье, и кофе сколько наливали. Это наш дед, известный.
– Он давно к нам ходит, – подтверждает уборщица. – А мы тоже не без креста, правда, Лариса?
Старик очнулся, смотрит перед собой без выражения.
Красивая женщина с печальным лицом ставит самые дорогие свечи перед образом Божьей матери, что-то шепчет, плачет.
Пьяная мамаша уморилась, села на скамейку. Мальчик сел рядом.
– Ладно, мама, ты посиди, отдохни, и пойдём. Что хорошего? – кот с утра некормленый. Вот он мяучит дома.
– Мяучит, – говорит мамаша. – Кто мяучит?
– Кот наш, мама, дома один, кот голодный.
– Съели кота? – поражается мамаша. – Бабка мне говорила… двух котов съела… в блокаду.
– Мам, пойдём домой.
– Да, Юрочка, сейчас пойдём. Один маленький секунд!
Чумазая девочка, сперевшая грушу, ест её и насмешливо, но и не без сочувствия, смотрит на мальчика и маму.
Тоненькая девушка всё глядит на воду. Рядом останавливается бравый малый, в расхристанном виде и сильном подпитии. Мочится в канал. Девушка оборачивается в удивлении. Её лицо кривит мучительная судорога, почти рвотный спазм.
– О! Пардон, мадам. Культурная столица… кругом памятные места… ни одного туалета, пардон! Не заметил! Пьян, свински пьян и счастлив. О, как давно, как давно не был я в Санкт-Петербурге. Принимай меня, священное чудовище! Не уходите, мадам… мадемуазель… барышня… сударыня! Неужели, неужели вас зовут Настенька?
– Нет, – сердито отвечает девушка. – Никакая я вам не Настенька. Совсем уже. Делает прямо в канал и ещё пристаёт.