Третий факт. Если бы во время лагерного бунта Александр Исаевич действительно попал в черные списки, то по возращении из больницы его ждали общие работы. Однако, как пишет Н. А. Решетовская, "Саня начал учиться столярному делу, но овладеть им, как мечталось, не успел: перевели в литейный цех" (45). Еще более важно то, что в 1952–1953 гг. он оказался в числе тех немногих заключенных, которые получали зарплату: часть заработка шла в лагерь, "зато оставшиеся 30–10 % всё же записывали на лицевой счет заключенного, и хоть не все эти деньги, но часть их (если ты ни в чем не провинился, не опоздал, не был груб, не разочаровал начальство) можно было по ежемесячным заявлениям переводить на новую лагерную валюту - боны, и эти боны тратить" (46).
Для некоторых была и такая каторга.
Один этот факт свидетельствует, что лагерное начальство не собиралось наказывать А. И. Солженицына и все, что он пишет на этот счет, выдумано от начала до конца.
Тайна "12 тысяч строк"
Оказавшись за колючей проволокой, А. И. Солженицын вернулся к литературной деятельности. По его словам, это произошло летом 1946 г. в одной из бутырских камер: "С той камеры, - вспоминал он позднее, - потянулся… я писать стихи о тюрьме" (1).
Говоря о своем лагерном творчестве, Александр Исаевич долгое время утверждал, что первоначально оно ограничивалось только стихами, затем он стал сочинять автобиографическую поэму "Дороженька" (2), потом перешел к пьесам в стихах и только после этого снова взялся за прозу. В "Теленке" специально подчеркивается, что он писал "сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу" (3). Главным своим делом того времени Александр Исаевич считает поэму: "Все лагерные годы, я, по сути дела, ее писал и писал, потом пьесы" (4).
Объясняя причину обращения к поэтическому жанру, Александр Исаевич признается, что это было связано с невозможностью писать открыто и открыто хранить написанное. "Я, - отмечал он, - вынужденно писал в стихах только для того, чтобы запомнить как-нибудь, в голове проносить" (5).
Характеризуя процесс своего лагерного творчества, А. И. Солженицын пишет: "Иногда в понурой колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов, будто несло меня над колонной по воздуху - скорее туда, на объект, где-нибудь в уголке записать… Я записывал лишь корневую основу… в виде существительного или превращая в прилагательное. Память - это единственная заначка, где можно держать написанное, где можно проносить его сквозь обыски и этапы. Поначалу я мало верил в возможности памяти и потому решил писать стихами. Это было, конечно, насилие над жанром. Позже я обнаружил, что и проза неплохо утолкивается в тайные глубины того, что мы носим в голове… Но прежде чем что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге… Я решил писать маленькими кусочками по 12–20 строк, отделав - заучивать и сжигать" (6).
Но чем больше объем созданного, тем сложнее хранить его в памяти. Как же А. И. Солженицын выходил из этого положения? Если верить ему, то все сочиненное он периодически повторял. В одном случае он утверждает, что к концу срока это занимало неделю в месяц (7), в другом - десять дней (8).
Для этого, по словам Александра Исаевича, он первоначально использовал следующий прием: "…я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда - десять единиц и десять десятков и, внутренне произнося стихи, с каждой строкой перемещал одну спичку в сторону. Переместив десять единиц, я перемещал один десяток. Но даже и эту работу приходилось делать с оглядкой; и такое невинное передвигание, если б оно сопровождалось шепчущими губами или особым выражением лица, навлекло бы подозрение стукачей. Я старался передвигать как бы в полной рассеянности. Каждую пятидесятую и сотую строку я запоминал особо - как контрольные. Раз в месяц я повторял все написанное. Если при этом на пятидесятое или сотое место выходила не та строка, я повторял снова и снова, пока не улавливал ускользнувших беглянок" (9).
Так, по утверждению А. И. Солженицына, продолжалось до лета 1950 г. "На Куйбышевской пересылке, - пишет он, - я увидел, как католики (литовцы) занялись изготовлением самодельных тюремных четок. Они делали их из размоченного, а потом промешанного хлеба, окрашивали (в черный цвет - жженой резиной, в белый - зубным порошком, в красный - красным стрептоцитом), нанизывали во влажном виде на ссученные и промыленные нитки и давали досохнуть на окне. Я присоединился к ним… Литовцы… помогли… С этим их чудесным подарком я не расставался потом никогда… И через обыски я проносил его… в ватной рукавице… Раз несколько находили его надзиратели, но догадывались, что это для молитвы и отдавали. До конца срока (когда набралось у меня уже 12 тысяч строк), а затем еще и в ссылке помогало мне это ожерелье писать и помнить" (10).
Казалось бы, все ясно, но вот мы открываем "главный текст" "Теленка" и читаем: "…в лагере пришлось мне стихи заучивать наизусть - многие тысячи строк. Для того я придумал четки с метрическою системой, а на пересылках наламывал спичек обломками и передвигал. Под конец лагерного срока, поверивши в силу памяти, я стал писать и заучивать диалоги в прозе, маненько - и сплошную прозу. Память вбирала! Шло. Но больше и больше уходило времени на ежемесячное повторение всего объема заученного" (11).
Оставляя в стороне вопрос о том, сам ли Александр Исаевич придумал четки или же все-таки заимствовал их у литовцев, нельзя не обратить внимание на то, что в первом случае до 1950 г. (Куйбышевская пересылка) он использовал при повторении спички, во втором до экибастузского лагеря не использовал никаких вспомогательных контрольных средств. Уже одно это заставляет относиться к рассказанной А. И. Солженицыным истории о характере его литературного творчества за колючей проволокой с осторожностью. Есть в ней и другие неувязки. Допустим, Александр Исаевич действительно прятал на обыске четки в "ватной рукавице"; но это можно было делать только зимой; а где он хранил их весной, летом и осенью? Непонятно и то, для чего ему нужно было "это ожерелье" в ссылке, когда он уже не подвергался обыскам и имел возможность писать более или менее свободно.
Заставляют задуматься и некоторые особенности описанного им литературного творчества, при котором автор был лишен возможности видеть весь сочиненный текст и возвращаться по мере необходимости к отдельным его частям. В результате он не только не мог отделывать написанное, но и должен был сочинять последовательно: строку за строкой, строфу за строфой, стихотворение за стихотворением, одну главу поэмы за другой, пока не была завершена поэма, невозможно было переходить к пьесам, только после завершения одной пьесы можно было переходить к другой. Подобное творчество предполагает рационалистический склад ума, но его не может быть у поэта, у которого образы и рифмы рождаются непроизвольно, часто ассоциативно.
В связи с этим особое значение приобретает вопрос о хронологии работы над отдельными произведениями. Если обратиться к их опубликованным текстам, то до недавнего времени картина литературного творчества А. И. Солженицына выглядела следующим образом: "Лагерные стихи": 1946–1953 (12). Поэма "Дороженька" - по одним данным, начата в 1947 (13), по другим - в 1948 г (14). Поэма "Прусские ночи": 1950, Экибастуз (15). Пьеса "Пир победителей": 1951. Экибастуз, на общих работах, устно (16). Пьеса "Пленники": 1952–1953, Экибастуз на общих работах, устно, Кок-Терек (17).
Подобная последовательность была возможна только в том случае, если бы "Прусские ночи", "Пир победителей" и "Пленники" вписывались в хронологию поэмы. И действительно, имеются сведения, что "Прусские ночи" и "Пир победителей" первоначально были задуманы как восьмая и девятая главы поэмы (18). Согласуется с этим и опубликованная Н. А. Решетовской графическая схема литературного творчества А. И. Солженицына, которая была составлена им самим в 1967–1968 гг. и называется "Исторические даты" (19).
Однако далее начинаются противоречия.
25 июля 1966 г. в письме Л. И. Брежневу, А. И. Солженицын заявил, что "Пир победителей" был написан в "1948–49 гг.". (20). Ошибка в датировке событий по истечении полутора десятков лет явление распространенное, но неужели человек, обладавший феноменальной памятью, которая позволяла хранить в голове "многие тысячи строк", не мог вспомнить, работал ли он над пьесой в шарашке (1947–1950) или же в лагере (1950–1953)?
Вызывает удивление и другой факт. В "Архипелаге" Александр Исаевич рассказывает о трех случаях, когда у него изымались фрагменты его литературных произведений: из "Прусских ночей" (21), из одиннадцатой главы поэмы "Дороженька" (22), из пьесы "Пир победителей" (23) Первый случай мог иметь место осенью 1950 г. (24), второй - весной - осенью 1951 или же весной - осенью 1952 г. (25) Если уже весной 1951 г. автор работал над одиннадцатой главой, как он мог успеть за полгода не только завершить "Прусские ночи", но и написать "Пир победителей"? Если работа над одиннадцатой главой велась весной-осенью 1952 г., мог ли за следующие полгода автор закончить поэму и начать новую пьесу "Пленники"?
Здесь мы сталкиваемся с еще одним противоречием. В одном случае А. И. Солженицын датирует завершение работы над поэмой "Дороженька" 1952 г. (26), в другом - 1953 г. (27).
Отмеченные противоречия дают основания думать, что необходимой последовательности в создании отдельных произведений не существовало. А это порождает сомнение в том, что Александр Исаевич творил без сохранения написанного на бумаге.
Эти сомнения получили подтверждение в 1999 г., когда вышел сборник его произведений "Протеревши глаза". Из него мы узнали о существовании еще одного солженицынского произведения - незаконченной автобиографической повести о войне, которая была опубликована им под названием "Люби революцию" (28). Как мы знаем, по утверждению Н. А. Решетовской, под таким названием у ее мужа существовал замысел романа не о войне, а революции (29). А поскольку никакого отношения к революции данная повесть не имеет, есть основания полагать, что первоначально она называлась по-другому. Вероятнее всего, это та самая повесть, которую он задумал еще на фронте под названием "Шестой курс" (30).
Представляя это произведение читателям, Александр Исаевич сопроводил его следующим комментарием: "Неоконченная повесть. Задумывалась как прозаическое продолжение "Дороженьки". Предполагалось и дальше большое протяжение - с историей создания и боевой жизни "одного разведдивизиона". Главы 1–5 написаны в 1948 на шарашке в Марфино" (31).
Таким образом, если первоначально А. И. Солженицын утверждал, что вернулся к прозе и "поманеньку" стал ее запоминать только тогда, когда уже были написаны пьесы в стихах, теперь выясняется, что повесть предшествовала пьесам. Более того, в 1948 г. она составляла 8 авторских листов. Возможность сохранения ее в памяти на протяжении почти пяти лет, даже при регулярном повторении, представляется невероятной. Видимо, понимая это, Александр Исаевич не стал поддерживать свою прежнюю версию и сообщил нам, что он писал повесть, как все смертные, на бумаге и даже приложил к своей публикации несколько факсимильных страниц самой рукописи (32). Эту рукопись, покидая Марфино, он, оказывается, и передал на хранение сотруднице марфинской "шарашки" - "Анечке", А. В. Исаевой (33).
Следовательно, поражавшая до этого наше воображение история о том, как на протяжении почти семи лет будущий автор "Архипелага" занимался литературным творчеством, лишь изредка прибегая к перу и бумаге и храня все сочиненное им в памяти, - это миф.
Но, может быть, перо и бумага были доступны только в шарашке, и рассказанная история относится к Экибастузу?
Касаясь этого вопроса в "Архипелаге" и подчеркивая суровость режима в Особом лагере, Александр Исаевич пишет: "Карандаш и чистую бумагу в лагере иметь можно, но нельзя иметь написанного (если это - не поэма о Сталине). И если ты не придуряешься в санчасти и не прихлебатель КВЧ, ты утром и вечером должен пройти обыск на вахте" (34).
В этих словах нетрудно заметить два противоречия.
Во-первых, если заключенным разрешалось иметь "карандаши и чистую бумагу", то, разумеется, для того, чтобы они писали. А если писать все-таки было можно, то почему нельзя было хранить написанное? И во-вторых, при чем здесь "обыск на вахте"? неужели имея в лагере "карандаши и чистую бумагу" вполне законно, заключенные могли писать только тайно за пределами лагеря?
Видимо, забыв свои же собственные слова, Александр Исаевич в том же томе "Архипелага" рассказывает, как заключенный Арнольд Львович Раппопорт "уже не первый год терпеливо" составлял "универсальный технический справочник" и одновременно писал "в клеёнчатой черной тетрадке" и хранил в экибастузском лагере целый трактат "О любви" (35). Фигурирует в "Архипелаге" и "тверичанин Юрочка Киреев - поклонник Блока и сам пишущий под Блока" (36). Из "Теленка" мы узнаем что заключенный Альфред Штекли написал в лагере целый роман (37). А Н. А. Решетовская цитирует письмо бывшего заключенного А. Ф. Степового, который сообщал, что "с лагеря привез дневников тетрадей шестьдесят штук" (38). Есть сведения, что писал в лагере и А. И. Солженицын. "Мне запомнилось, - вспоминал бывший заключенный Б. С. Бурковский, - что он лежа на нарах, читал затрепанный том словаря Даля и записывал что-то в большую тетрадь" (39).
Но если писать в лагере разрешалось и разрешалось хранить написанное, то Александр Исаевич вполне мог использовать перо и бумагу для своего литературного творчества не только в шарашке, но и в лагере. Об этом свидетельствует опубликованное в 1990 г. на страницах экибастузской газеты "Заветы Ильича" интервью журналиста П. Оноприенко с бывшим рабочим экибастузского Деревообрабатывающего комбината М. Ж. Нефедовым, который там встречался с А. И. Солженицыным. М. Ж. Нефедов утверждает, что в лагере многие знали о литературных занятиях Александра Исаевича и что в свое время тот передал ему на хранение несколько своих исписанных блокнотов, которые, однако, сохранить не удалось (40).
Если и в шарашке, и в лагере Александр Исаевич имел возможность писать как все, возникает вопрос о содержании написанного. Очевидно, что хранить он мог только в то, что не являлось криминальным. Между тем известные нам его "лагерные" произведения назвать безупречными с точки зрения советской цензуры нельзя.
Как же объяснить это противоречие?
В поисках ответа на поставленный вопрос обратимся к лагерной поэзии А. И. Солженицына. Вот строки из заключительной части поэмы "Дороженька":
Родится предатель в ужасе,
Звереет в голоде плоть…
Оставь мне гордость и мужество!
Пошли мне друзей, Господь!
О Боже, о Ты, Кем созданы
Твердь суши и водная гладь!
Быть может и мне не опоздано
Еще человеком стать? (41).
Мог ли автор написать такие слова в 1952–1953 гг.?
Отмечая сделанный им атеистический зигзаг, Александр Исаевич предложил нам три версии своего возвращения к вере в бога. На пресс-конференции в Лондоне 11 мая 1983 г. он заявил: "…я пережил смертельную болезнь в лагере и перед ее лицом во мне снова и полностью восстановилась православная вера… Это мое возвращение я описал в "Архипелаге", в 4-й части" (42). 9 октября 1987 г. в интервью Рудольфу Аугштайну для журнала "Шпигель" он выразил эту же мысль несколько иначе, отметив, что возвратился к прежней вере "к концу лагеря", когда заболел раком и затем выздоровел (43). В первом случае вера в бога проснулась в нем перед лицом смертельной болезни, во втором после выздоровления. 23 мая 1989 г. в интервью с Дэвидом Эйкманом для журнала "Тайм" Александр Исаевич подчеркнул, что возвращение к вере произошло "не за один год" и отметил - решающую роль здесь сыграло то, что он "умирал", но "вернулся к жизни" и было это "в конце лагеря" - "начале ссылки" (44).
Итак, по свидетельству А. И. Солженицына, он утратил свой атеизм не ранее февраля 1952 г. С учетом этого приведенные выше строки вполне могли выйти из-под его пера в 1952–1953 гг.
Что же касается четвертой части "Архипелага", то здесь Александр Исаевич приводит стихотворение под названием "Акафист", которое заканчивается словами: "Бог Вселенной! Я снова верую! И с отрекшимся был Ты со мной". По утверждению автора, эти строки были написаны им в послеоперационной палате, не ранее 12 - не позднее 26 февраля 1952 г. и (45).
В этой датировке есть одна неувязка. Она заключается в следующем: когда автор приведенных строк ложился в больницу, то о характере своей болезни ничего не знал, более того, о возможной близкой смерти даже не задумывался, иначе бы не стал ждать с опухолью удобного для обращения к врачу момента. Не знал он о характере своей болезни и сразу после операции, так как о том, что представляла собою вырезанная опухоль (если она была и ее действительно потребовалось вырезать), можно было судить только на основании ее гистологического анализа. Между тем, подобный анализ, судя по всему, не проводился. В своей автобиографии, представленной в Нобелевский комитет, Александр Исаевич писал: "Там (в лагере - А.О.) у меня развилась раковая опухоль, оперированная, но не долеченная (характер ее узнался лишь потом)" (46).
Следовательно, ко времени выписки из больницы, т. е. к 26 февраля 1952 г. А. И. Солженицын ничего не мог знать о том, что представляла вырезанная у него опухоль. Поэтому если "Акафист" был написан перед лицом смерти, то это никак не могло быть в феврале 1952 г.
Отсюда вытекают два вывода: или возвращение Александра Исаевича к вере в бога не имело никакого отношения к его болезни, или же данное стихотворение было написано позже называемой им даты.
О том, что подобная версия не исключена, свидетельствует вступление к поэме "Дороженька" под названием "Зарождение", в котором имеются такие строки:
"Тогда напрасно вы по телу шарить станете -
Вот я. Весь - ваш. Ни клока, ни строки!
А к чуду Божьему, к неистребимой нашей памяти
Вы не дотянете палаческой руки!!!" (47).
Исходя из того, что поэма была начата в 1947–1948 гг., а к вере в бога Александр Исаевич вернулся, по его свидетельству, не ранее 1952 г., следует признать, что приведенные строки появились на свет намного позднее 1947–1948 гг. Это наводит на мысль, что и другие "лагерные произведения" А. И. Солженицына (полностью или частично) могли быть написаны после выхода на волю.