Больше всего, конечно, бросалась каждому в глаза его редкая память если не на лица – зрительная память его, кажется, была не велика, – то на имена, числа, годы и т. п. В этом отношении он положительно поражал меня, через три года вдруг вспоминая имя какого-нибудь профессора, о котором он слышал от меня в запале, либо из самых резких моих докладов и по какому-нибудь совершенно пустому случаю. Другой столь же выдающейся его особенностью являлась совершенно исключительная приветливость, которой немало способствовало действие на всех, через которых мне случалось проверять это наблюдение, его в высшей степени привлекательных глаз. Обращение его прямо можно было назвать чарующим, несмотря на то что самое краткое пребывание с ним точно так же давало вам немедленно почувствовать, что эта приветливость чисто внешняя и что в его милостях и ласковых на вид речах – души нет. Он кротко на вас глядел, приветливо улыбался, но что-то невольно говорило вам, что это сделавшееся обычным выражение как будто скрывает полное равнодушие и безучастие и к делу, и к лицу, об этом деле говорящему. В других он очень любил искренность, сплошь и рядом я слышал от него фразы: "Хороший человек, прямо в глаза глядит", – но сам он вряд ли был с кем-то искренен. И не сердился он как будто никогда. Сам я его гнева никогда не видал и от других о проявлениях его никогда не слыхал. (…) Безучастие его к делу, как мне кажется, ближе всего выражалось в том, что он подписывал, по-видимому, буквально все, что подавали министры. Когда подумаешь, какие разнообразные проходили перед ним люди, какие невозможные ему подавали доклады и как эти доклады не походили один на другой, а между тем все скреплены были его согласием, просто диву даешься. Утверждал он, по-видимому, дела, которым даже не сочувствовал. Выслушивая как-то доклад Столыпина о вольнослушательницах, о которых мы очень много с ним говорили, он чувствовал что-то неладное в докладе и пытался отмахнуться от него словами: "Я бы не хотел обидеть Шварца". И однако подписал. (…) Ко мне он относился все время очень хорошо. (…) И тем не менее он ни минуты не задумался при случае сделать мне большую неприятность в деле так называемых "потешных". (…) Началось дело тем, что еще в бытность военным министром генерала Ридигера я как-то получил от него сведения, что бахмутский инспектор народных училищ Луцкевич составил из учеников местных городских училищ особую роту или батальон, обучая их военному строю и доведя об этом особой телеграммой до сведения Государя Императора. Я был, конечно, удивлен тем, что инспектор народных училищ позволяет себе входить в непосредственные сношения с Государем Императором, минуя и свое непосредственное начальство (попечителя), и министра народного просвещения, и хотел сделать Луцкевичу замечание, но предварительно приказал составить о нем справку. Из справки оказалось, что личность Луцкевича весьма подозрительная, он был перемещаем уже два раза для пользы службы, всякий раз с понижением, дело свое исполняет весьма небрежно. (…) Между тем немного погодя уже от генерала Сухомлинова, тоже немалого фокусника, слышу, что Государь этому делу придает большое значение; хочет вызвать в Царское Село батальон Луцкевича, которому предлагает дать имя цесаревича. Тогда я попросил попечителя собрать нужные сведения и представить мне отчет о "подвигах" Луцкевича. Отчет вышел убийственным. Ясно делалось, что мы имели дело с проходимцем, собравшимся на этом батальоне обделать кое-какие свои личные делишки. (…) Отчет этот был представлен Государю. И тем не менее Луцкевич со своим батальоном был вызван в Царское Село, произведен в действительные статские советники, почтен всяческим вниманием Государя Императора, и все это за спиной министра народного просвещения, которому Государь в то же время говорил любезности и которого не собирался увольнять от должности.
Шавельский Георгий Иванович (6 (18) января 1871 – 2 октября 1951, София) – во время русско-японской войны полковой священник, дивизионный благочинный и, наконец, священник Маньчжурской армии. Профессор богословия Историко-филологического института (Санкт-Петербург). Протопресвитер военного и морского духовенства (протопресвитер армии и флота) с 1911 года. В Гражданскую войну руководил военным духовенством в Добровольческой армии Деникина до 1919 года. Эмигрировал в Болгарию. Из воспоминаний:
Сам государь представлял собою своеобразный тип. Его характер был соткан из противоположностей. Рядом с каждым положительным качеством у него как-то уживалось и совершенно обратное – отрицательное. Так, он был мягкий, добрый и незлобивый, но все знали, что он никогда не забывает нанесенной ему обиды. Он быстро привязывался к людям, но так же быстро и отворачивался от них. В одних случаях он проявлял трогательную доверчивость и откровенность, в других удивлял своею скрытностью, подозрительностью и осторожностью. (…)
Государь чрезвычайно легко поддавался влияниям и фактически всегда находился то под тем, то под другим влиянием, которому иногда отдавался безотчетно, под первым впечатлением. Каждый министр после своего назначения переживал "медовый месяц" близости к государю и неограниченного влияния на него, и тогда он бывал всесилен. Но проходило некоторое время, обаяние этого министра терялось, влияние на государя переходило в руки другого, нового счастливца, и опять же на непродолжительное время.
Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:
Это вероломство, эта немая ложь, неспособность сказать "да" или "нет", выполнить то, что решено, боязливый оптимизм, используемый как средство, чтобы набраться мужества, – все эти черты, крайне негативные во владыках.
Из воспоминаний Матильды Феликсовны Кшесинской:
Для меня было ясно, что у Наследника не было чего-то, что нужно, чтобы царствовать. Нельзя сказать, чтобы он был бесхарактерен. Нет, у него был характер, но не было чего-то, чтобы заставить других подчиниться своей воле. Первый его импульс был всегда правильным, но он не умел настаивать на своем и часто уступал. Я не раз ему говорила, что он не сделан ни для царствования, ни для той роли, которую волею судеб он должен будет играть.
Из воспоминаний Георгия Ивановича Шавельского:
Необходимо отметить еще одну чрезвычайно характерную, объясняющую многое, черту в характере государя – это его оптимизм, соединенный с каким-то фаталистическим спокойствием и беззаботностью в отношении будущего, с почти безразличным и равнодушным переживанием худого настоящего, в котором за время его царствования не было недостатка. Кому приходилось бывать с докладами у государя, тот знает, как он охотно выслушивал речь докладчика, пока она касалась светлых, обещавших успехи сторон дела, и как сразу менялось настроение государя, ослабевало его внимание, начинала проявляться нетерпеливость, а иногда просто обрывался доклад, как только докладчик касался отрицательных сторон, могущих повлечь печальные последствия. (…)
Таково же было отношение государя и к событиям. Радостные события государь охотно переживал вместе с окружавшими его, а печальные события как будто лишь на несколько минут огорчали его. (…)
В этой особенности государева характера было, несомненно, нечто патологическое. Но, с другой стороны, несомненно и то, что сложилась она не без сознательного и систематического упражнения. Государь однажды сказал министру иностранных дел С. Д. Сазонову:
"Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу".
Никольский Борис Владимирович (3 (10) октября 1870, Петербург – 1919, Петроград) – русский общественный деятель. Профессор, специалист по римскому праву. Один из основателей черносотенных организаций "Русское собрание" и "Союз русского народа". В 1919 году расстрелян в ЧК как заложник. Из дневника:
Нервность его ужасна. Он, при всем своем самообладании и привычке, не делает ни одного спокойного движения, ни одного спокойного жеста. Когда его лицо не движется, то оно имеет вид насильственно, напряженно улыбающийся. Веки все время едва уловимо вздрагивают. Глаза, напротив, робкие, кроткие, добрые и жалкие. Когда говорит, то выбирает расплывчатые, неточные слова и с большим трудом, нервно запинаясь, как-то выжимая из себя слова всем корпусом, головой, плечами, руками, даже переступая. Вообще, из нас троих не волновался только я, немного смущался и беспокоился Глазов, но больше всех нервничал, стеснялся и жался царь. Его фигура, лицо и многое в нем понятно при мысленном сопоставлении монументальной громады Александра III с зыбкой и легкою фигуркою вдовствовавшей императрицы. Портреты совершенно не дают о нем представления, так как, при огромном даже сходстве, портретам трудно передать жизнь лица. В этом слабом, неуверенном, шатком человеке точно хрупкий организм матери едва-едва вмещает, того и гляди – уронит или расплещит тяжелый, крупный организм отца. Точно какая-то непосильная ноша легла на хилого работника, и он неуверенно, шатко, тревожно ее несет. Царь точно старается собраться в одно целое, точно судорожно держится, чтобы не рассыпаться на слишком для него тяжелые черты лица, части тела. В нем все время светится Александр III, но не может воплотиться. Дух, которому не хватило крови, чтобы ожить.
Милюков Павел Николаевич (15 (27) января 1859, Петербург – 31 марта 1943, Экс-ле-Бен) – русский политический деятель. Историк. Участник войны 1877–1878. Один из организаторов и руководителей конституционно-демократической партии (кадетов, "Партии народной свободы"). Депутат I, III, IV Дум. Министр иностранных дел Временного правительства. Из воспоминаний:
Николай II был, несомненно, честным человеком и хорошим семьянином, но обладал натурой крайне слабовольной. Царствовать он вообще не готовился и не любил, когда на него упало это бремя. (…) Добросовестно, но со скукой выслушивал очередные доклады министров, он с наслаждением бежал после этих заседаний на вольный воздух – рубить дрова, его любимое занятие.
Как часто бывает со слабовольными людьми – как было, например, и с Александром I, – Николай боялся влияния на себя сильной воли. В борьбе с нею он употреблял то же самое, единственное ему доступное средство – хитрость и двуличность. Яркий пример того, как, лавируя между влияниями окружающих, он умел скрывать свою действительную мысль, мы только что видели. Я не знаю, как она сложилась бы, если бы около него не было другой сильной воли, которой он, незаметно для себя, всецело подчинился: воли его жены, натуры волевой, самолюбивой, почувствовавшей себя сразу изолированной в чужой стране и забронировавшейся от всех, кроме тесного круга единомыслящих. Оба супруга сошлись на одинаковом понимании своей жизненной цели, как передачи сыну нерастраченного отцовского наследства. (…) Оба не могли не заметить, что идут против течения, и благодаря императрице – "единственному человеку в штанах", как она рекомендовала себя позднее в письмах к Николаю, – вступили с этим течением в борьбу, как могли и умели. Это привело к тесному подбору семейных "друзей"; в большинстве это были люди крайне невысокого культурного уровня. Вне этого тесного круга были одни только недоброжелатели и "враги". Это была неприступная крепость, доступная лишь воздействию потустороннего мира – в формах юродства и мистики, готовой воспользоваться приемами магии.
Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:
Единственной целью его жизни было здоровье его сына. Французы нашли бы, что Николай II представлял собой тип человека, который страдал от собственных добродетелей, ибо Государь обладал всеми качествами, которые были ценны для простого гражданина, но которые оказались роковыми для Монарха. Если бы Николай II родился в среде простых смертных, он прожил бы жизнь, полную гармонии, поощряемый начальством и уважаемый окружающими. Он благоговел пред памятью отца, был идеальным семьянином, верил в незыблемость данной им присяги и прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным со всеми до последних дней своего царствования.
Ходынка
Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:
За могучей спиной отца Николай Александрович чувствовал себя в безопасности. Физические качества Александра III казались верхом человеческого достижения робкому Цесаревичу, и без сомнения было много обаяния в зрелище, как серебряный рубль сгибался в железных пальцах Императора. (…)
20 октября 1894 г. Никки и я стояли на веранде чудесного Ливадийского дворца с мешками кислорода в руках: мы присутствовали при последних минутах Александра III.
Даже соленое дыхание южного моря не могло вернуть к жизни человека, поставившего себе целью жизни предотвратить беспощадный ход революции. Кончина Александра III была подобна его жизни. Являясь убежденным врагом звучных фраз и мелодраматических эффектов, Царь при приближении последней минуты лишь пробормотал короткую молитву и простился с Императрицей.
Люди умирают ежеминутно, и мы не должны были бы придавать особого значения смерти тех, кого мы любим. Но тем не менее смерть Императора Александра III окончательно решила судьбу России. Каждый в толпе присутствовавших при кончине Aлeксандра III родственников, врачей, придворных и прислуги, собравшихся вокруг его бездыханного тела, сознавал, что наша страна потеряла в лице Государя ту опору, которая препятствовала России свалиться в пропасть. Никто не понимал этого лучше самого Никки. В эту минуту в первый и в последний раз в моей жизни я увидел слезы на его голубых глазах. Он взял меня под руку и повел вниз в свою комнату. Мы обнялись и плакали вместе. Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что он сделался Императором, и это страшное бремя власти давило его.
– Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что будет теперь с Россиeй? Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!
Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:
Конечно, я признаю много заслуг за Петром, за моим знаменитым предком, но… был бы неискренен, если бы вторил всеобщим восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечение западною культурою и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаждать чужое сразу, без переработки. Быть может, это время как переходный период и было необходимо, но оно мне не симпатично.
Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (26 октября (7 ноября) 1879, с. Яновка Елисаветградского уезда Николаевской губернии – 21 августа 1940, Койокан, Мехико) – русский революционер, деятель международного коммунистического революционного движения. Один из организаторов Октябрьской революции и Красной армии. В 1929 году выслан из СССР. Убит агентом НКВД Р. Меркадером в Мексике. Из книги "Литература и революция":
А по-нашему наоборот. Варвар Петр был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого, что противостояло ему.
Из речи Николая II на собрании представителей земств 17 января 1895 года:
Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств, искони присущих каждому русскому, но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель.
Из книги Сергея Анатольевича Циона:
Рассказывают, что в это время молодая царица, еще плохо понимавшая русскую речь, наклонилась к одной из великих княгинь и спросила по-французски: "Qu’est ce qu’il leur explique?" – "Il leur explique, qu’ils sont imbeciles".
Из "Коронационного сборника":
14 мая 1896 года. Вслед за тем Его Величество, положив обе регалии на подушки, изволил призвать к себе государыню императрицу Александру Федоровну Ея Величество сошла с своего места и стала перед августейшим своим супругом на колени на малиновую бархатную подушку, окаймленную золотою тесьмою; монарх снял с себя корону, прикоснулся ею ко главе императрицы и снова возложил корону на себя. В это время митрополит подал государю малую корону, и он возложил ее на свою августейшую супругу. После этого Его Величеству была поднесена порфира и алмазная цепь ордена св. апостола Андрея Первозванного. Государь Император, приняв эти регалии, возложил их на Ея Величество при содействии Великих князей Сергея и Павла Александровичей, а также статс-дамы графини Строгановой.
Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:
14 мая 1896 г. Коронование. Был в Успенском соборе. (…) Владимир Александрович оправлял так усердно порфиру на царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на государе. Государь прекрасно прочел "Верую", но молитву поспешно и неуверенно. (…) Оказывается, молитву все сокращали, не желая утруждать императора долго стоять на коленях.
Из дневника Александры Викторовны Богданович:
22 мая 1896 года. Корона царя была так велика, что ему приходилось поддерживать ее, чтобы она не свалилась.
Из воспоминаний Федора Александровича Головина:
Особенно смешным и жалким показался мне государь во время торжественного шествия после коронования из собора во дворец. Бледный, утомленный, с большой императорской короной, нахлобученной до ушей, придавленный тяжелой, парчовой, подбитой горностаем, неуклюжею порфирою, Николай казался не величавым императором всея Руси, не центром грандиозной процессии, состоявшей из бесчисленных представителей всевозможных учреждений, классов, сословий, народностей громадного государства, а жалким провинциальным актером в роли императора, ему не подходящей.
Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны:
Как и при Александре III на Ходынском поле должна была состояться раздача населению и гостям Царских подарков. На окраине города обычно происходили учения артиллеристов и саперов. В празднестве на Ходынском поле должны были принять участие и крестьяне. Они тысячами направились на это поле, чтобы получить гостинец – украшенную Императорским гербом эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости Императора, и остальную часть дня провести в танцах и песнях. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены груды ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских… Кто-то пустил слух, что подарков всем не достанется. Люди, ближе всех стоявшие к оцеплению, двинулись к помостам. Казаки попытались было остановить их, но что может сделать горстка верховых под натиском полумиллионной толпы? В считанные минуты неуверенное движение превратилось в стремительный бег. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали и их затаптывали насмерть…