И, кажется, всех объединила благородная мысль Андрея Александровича – противоборствовать торговому журнальному триумвирату. Краевский встал у руля и твердой рукой направил "Отечественные записки" в большое плавание.
Триумвират встревоженно приглядывался.
Но журнал с боевым направлением как-то не получался. Трудно было сочетать поэзию Лермонтова с рассуждениями, скажем, профессора Шевырева.
Особенно безликой оказалась в новом журнале критика. Краевский обладал выдающимся трудолюбием, но положительно не знал, что ему делать с критикой, столь необходимой в солидном журнале.
Триумвиры снова приободрились. Они знали, что у Краевского не было денег. Все расчеты он возлагал на подписчиков. Подписчики и откликнулись с большой охотой, потом подписка стала топтаться на месте. А расходы по журналу росли с ужасающей быстротой.
– Я гибну и погибну! – мрачно объявлял жене Андрей Александрович. – Вот что значит быть честным журналистом на Руси! Но я приму мученический венец, если он уготован мне всевышним! – Андрей Александрович опускался в кресло. – Не утешай меня, Аннет!
Анна Яковлевна Краевская, родная сестра Авдотьи Яковлевны Панаевой, по опыту знала, что в такие минуты нельзя перебивать мужа-страдальца. К тому же она плохо разбиралась в журнальных делах.
В девичьи годы ей мечталось совсем о другой жизни. Ведь и росли-то сестры в шумной семье известного актера Брянского. Когда молодой щеголеватый литератор Иван Иванович Панаев привез Брянскому свой перевод "Отелло", он обратил благосклонное внимание на совсем еще юную Авдотью Брянскую. Участь ее вскоре была решена. По общему мнению, она делала блестящую партию. Невеста же руководствовалась чувствами романтическими, столь свойственными легкомысленной юности.
Анна Брянская дебютировала в роли Дездемоны. Встреча с Андреем Александровичем Краевским все изменила. Он умел так увлекательно говорить о театре и о Шекспире! Последовало предложение руки и сердца. Жених по-прежнему говорил о Шекспире, но еще больше о назначении женщины быть ангелом-хранителем домашнего очага.
Эта единственная роль и досталась на долю недавней Дездемоны.
Выходил очередной номер "Отечественных записок". Краевский подписывал новые векселя и думал: завтра уже никто не примет этих ничего не стоящих бумажек.
– Аннет, – трагическим шепотом объявлял он, вернувшись домой, – исчезают, как дым, последние надежды! – И всецело отдавался заботам ангела-хранителя.
Ангел-хранитель подавал любимый халат, подносил успокоительные капли, поил горячим чаем и, крепко обняв усталую голову, отгонял невзгоды.
– Ты единственное мое утешение! – шептал, разнежившись, Андрей Александрович.
Ни Авдотья Яковлевна, ни Иван Иванович Панаев, принимавший деятельное участие в "Отечественных записках", не жаловали свояка. Но сестры виделись часто. Анна Яковлевна Краевская никогда не сетовала на судьбу: ведь любовь требует жертв. Авдотья Яковлевна, слушая сестру, думала про себя: уж больно охоч оказался принимать эти жертвы Андрей Александрович!
Анна Яковлевна в свою очередь тревожилась за сестру: как живется ей? Авдотья Яковлевна отвечала беспечной улыбкой, потом вдруг задумывалась.
– Милая моя Аннушка! – говорила она. – Нам с тобой некогда размышлять о счастье. Иван Иванович каждый день твердит: "Надо спасать "Отечественные записки"…"
Дело действительно шло к катастрофе. Панаев не уставал повторять:
– Надо пригласить из Москвы Виссариона Белинского!
– Этого мальчишку-крикуна? – возражал Андрей Александрович.
– Другого пути для спасения журнала не вижу.
– Благодарю покорно за совет, – отвечал, иронически раскланиваясь, Краевский, – авось обойдемся без Белинского!
Андрей Александрович и раньше вел переписку с Белинским, но московский "крикун" каждый раз выдвигал одно и то же требование: ему нужна полная свобода мнений, с которыми он предстанет перед читателями. Сумасброд вел себя так, будто он, а не Краевский, был хозяином журнала.
Дела в журнале шли хуже и хуже. Критика была похожа на склад разношерстной ветоши. Подписка и вовсе остановилась. Дьявол разберет, что нужно подписчикам? Разве "Отечественные записки" не выходят точно в срок, не уступая "Библиотеке для чтения", прославившейся своей аккуратностью?
Случилось, однако, что владелец типографии задержал за долги готовый номер "Отечественных записок". Бледный, но полный достоинства, Краевский бросился в типографию. Он расплатился с типографщиком тысячью журнальных книжек, но "Отечественные записки" вышли в срок!
В тот день надо бы Анне Яковлевне Краевской быть особенно внимательной к мужу. Но, едва начав переодеваться, Андрей Александрович застыл в неподвижности.
– Что это такое?! – спрашивает он, и в голосе его слышатся истерические нотки. Он только что чуть не умер от унижения, ведя постыдный торг с бесчувственным типографщиком, а Аннет, любимая Аннет перепутала его домашние туфли! Сколько же раз нужно повторять, что он любит туфли, отделанные мехом!
Покорная Аннет бросилась разыскивать любимые туфли…
А Иван Иванович Панаев твердил и твердил о Белинском. И Краевский наконец сдался.
Появление Белинского в Петербурге насторожило столичных триумвиров.
– Это вы привезли из Москвы бульдога Белинского, чтобы травить нас? – спросил при встрече с Панаевым Фаддей Венедиктович Булгарин.
Каждый раз, когда Виссарион Григорьевич вспоминает этот рассказ Панаева, он удовлетворенно улыбается:
– То ли еще получат, подлецы!
…Идет третий год работы Белинского в "Отечественных записках". Принимая своего главного сотрудника, Андрей Александрович неизменно приветствует его словами:
– Сердечно рад видеть вас, почтеннейший Виссарион Григорьевич!
Потом, рассматривая статьи и рецензии заведующего критическим отделом, редактор-издатель "Отечественных записок" одобрительно кивает головой.
– Каждую строку вашу, Виссарион Григорьевич, читатели прочтут с истинным удовольствием. Кто в этом усомнится? Имею, однако, к вам доверительный разговор. Я начертал на знамени "Отечественных записок" неустанную борьбу с торгашеским триумвиратом и никогда не положу оружия. Но зачем писать о них так часто? Сегодня – Булгарин с Гречем, завтра – Сенковский, а там – опять Булгарин. Есть по этому поводу мудрая поговорка, излюбленная французами: "Ничего слишком!"
– Не знаю, каких поговорок придерживаются французы, – отвечает Белинский, – но хорошо помню, как во время оно они рубили негодяям головы на гильотине.
Андрей Александрович опасливо оглянулся, как будто хотел еще раз убедиться, что в кабинете нет никого из посторонних.
– Шутник же вы, Виссарион Григорьевич, хотя признаюсь, что у нас в России могут приключиться с шутником непоправимые беды.
– Да я вовсе не шучу, – серьезно подтвердил Белинский, – а коли говорить о России, то, может быть, было бы полезнее действовать не пером, но топором.
– По примеру, стало быть, Емельяна Пугачева?
– История знает много поучительных примеров. Народ тоже учится, Андрей Александрович!
– Народ, Виссарион Григорьевич, предан монархизму, – Андрей Александрович еще сохранял видимое спокойствие. – Я говорил и буду повторять, что просвещение прежде всего необходимо нашему народу, в нем залог будущих перемен и разумной свободы.
– Свободу тоже разно понимают разные люди… Других дел у вас ко мне нет?
– Нет… Но есть за вами, Виссарион Григорьевич, немалые долги по журналу. Не смею торопить, однако буду усердно вас просить.
После ухода Белинского Андрей Александрович отдавался тревожным размышлениям. Странные дела творятся в "Отечественных записках" с тех пор, как появился здесь Белинский. Почему отходит в сторону князь Вяземский и все замкнутее становится при встречах осторожный Плетнев? Почему милейший Владимир Федорович Одоевский все реже заезжает для душевной беседы? Кто в этом виноват? Давным-давно нет и помину об участии в "Отечественных записках" почтенных москвичей, а профессор Погодин прямо указывает в дружеских письмах на пагубную для "Отечественных записок" деятельность Белинского.
Впрочем, о том же говорят уважаемые люди в Петербурге. Цензура умеряет, конечно, разрушительный пыл критических статей, появляющихся в "Отечественных записках", но и в цензуре начинают посматривать на Андрея Александровича без прежней благосклонности. Андрей Александрович чувствует, как нарастают вокруг него настороженность и опасливое отчуждение. И все из-за него, Белинского!
"Да кто же хозяин в журнале? – задает себе вопрос редактор-издатель. – Я или он?"
Появились в журнале и москвичи, но какие! Некий Николай Огарев, отбывавший ссылку по политическому делу, или Искандер, он же Александр Герцен, угодивший из одной ссылки в другую. Нечего и спрашивать о направлении мыслей этих молодых людей. А Виссарион Григорьевич отыскивает новых автором и для "Смеси" и для отдела наук, и, конечно, тоже с "направлением". Весь журнал, оказывается, начиняют "направлением".
– Ничего слишком! – решительно повторяет Краевский. – Пока распоряжается в "Отечественных записках" Виссарион Белинский, не будет мира ни с кем.
Редактор-издатель углубляется в приходо-расходные книги, которые ведутся в конторе "Отечественных записок" с примерной аккуратностью, и долго не верит собственным глазам. Подписка заметно двинулась вверх. Выплачены неотложные долги. Андрей Александрович не подписывает больше векселей. Он не унижается ни перед типографщиком, ни перед бумажными фабрикантами.
Когда Андрей Александрович Краевский возвращается домой, жена не слышит от него прежних душераздирающих жалоб. Теперь он сетует только на всеобщее возмущение журналов против "Отечественных записок". Но кто же в этом виноват? Ведь дело уже дошло и до грозного окрика в "Северной пчеле". Мысли критика "Отечественных записок", заявляет Булгарин, весьма сходны с теми, которые мог бы высказать только враг и ненавистник России, играющий на руку иностранным державам!.. Многоточия и восклицательные знаки, которыми уснащал свои писания Фаддей Венедиктович, оставляли полный простор для вывода о том, какими коварными средствами пользуются иноземные завистники России.
Лишился покоя и барон Брамбеус, он же профессор Сенковский. Правда, Осип Иванович по-прежнему живет в своем особняке и подписка на "Библиотеку для чтения" стоит как будто твердо. Но нет у него уверенности в будущем, даже близком. Осип Иванович изощряет все свои таланты, чтобы стереть с лица земли Виссариона Белинского.
Даже почтеннейший Николай Иванович Греч, читая публичные лекции о грамматике русского языка, обратил кроткую науку грамматику в смертоносное оружие, направленное прямехонько в грудь Виссариону Белинскому.
Издалека ему уже шлют проклятия москвитяне, обильно уснащающие его именем каждый номер своего журнала.
О Виссарионе Белинском пишут, пожалуй, больше, чем о ком-нибудь. О нем распевают театральные куплеты; есть и целый роман-пасквиль, писанный бездарной, но злобной рукой.
Размышляя об этом походе против Виссариона Белинского, все больше тревожился редактор-издатель "Отечественных записок": этак можно и вовсе погубить журнал…
Но тут опять оживают перед ним аккуратно исписанные страницы приходо-расходных книг. А цифры имеют волшебную силу. Подписка на "Отечественные записки" растет. Чуть ли не каждая статья Белинского дает новых подписчиков. Тогда Андрей Александрович, думая о Виссарионе Белинском, говорит жене голосом, исполненным смирения перед судьбой:
– Я буду терпеть, Аннет, если к этому вынуждают обстоятельства… Приготовь, пожалуйста, чай. Только ты умеешь мне угодить.
Анна Яковлевна хлопочет. Андрей Александрович оглядывает располневший стан жены и наставительно замечает:
– Тебе надо беречься быстрых движений, Аннет!
– Я стараюсь, мой друг, – отвечает Анна Яковлевна, продолжая хлопотать.
Андрей Александрович допивает крепкий, душистый чай и решительно встает.
– Как бы мне хотелось побыть с тобой, но неотступно зовут меня рукописи и корректуры. Надеюсь, в кабинете все в порядке?
Никому, кроме Анны Яковлевны, не разрешается приближаться к письменному столу Андрея Александровича.
Андрей Александрович целует жену в лоб и, покидая столовую, счастливо улыбается.
– Так, стало быть, в апреле, Аннет?
– В апреле, – подтверждает Анна Яковлевна, розовея от смущения.
Но, едва апрельское солнце успело заглянуть в Петербург, в доме Краевского случилось непоправимое: в родильной горячке сгорела жизнь кроткой и любящей Аннет. Андрей Александрович, убитый горем, растерялся совершенно. Он не мог оставаться в квартире, в которой слышались ему тихие, привычные шаги. Он не мог без слез видеть свои домашние туфли: только одна Аннет умела их вовремя подать. Андрей Александрович брался за неотложные корректуры – ему казалось, что за стеной хлопочет, готовя чай, Аннет. Даже приходо-расходные книги "Отечественных записок" теперь вызывали новый приступ безутешных рыданий: почему ангел-хранитель его жизни покинул юдоль земную в то время, когда он мог обещать ей все блага? Андрей Александрович опускал печальные глаза на письменный стол и с ужасом видел: ровным серым слоем лежит на рукописях и корректурах накопившаяся пыль…
"Аннет! Аннет!" – готов был позвать Андрей Александрович. Аннет не приходила.
Редактор-издатель "Отечественных записок" отстранился от дел. Но журнал уверенно набирал силу.
Глава двенадцатая
Цензура запретила печатать в "Отечественных записках" поэму Лермонтова "Демон". Не скоро увидят свет мятежные стихи.
Поэта, убитого на предательской дуэли, будут и за гробом преследовать "духи тьмы". Верят они, что наложили печать молчания на его уста. А "Демон" расходится по всей России во многих рукописных списках.
И на столе Белинского лежит список поэмы, старательно переписанный им на изящной бумаге. Виссарион Григорьевич твердит "Демона" наизусть и охотно читает вслух; читает, чуть-чуть задыхаясь, словно не может совладать с волнением: целые миры истин, чувств, красоты открыл для себя в "Демоне" Белинский. В памяти встают совсем недавние встречи с Михаилом Лермонтовым. Какой глубокий и могучий дух! И какая нежная душа! Нет года, как погиб поэт, но горечь этой невозвратной потери никогда не уйдет.
А список "Демона" так и лежит на столе.
– Вот возьму и пошлю, – говорит Виссарион Григорьевич. Но в словах чувствуется неуверенность, и он подбадривает себя: – Закажу красивый переплет и пошлю!
Решение принято. "Демон" снаряжается с ответным визитом к Мари. Это будет как раз кстати. Ведь и о "Демоне" они тоже беседовали в Москве. Мятежному духу предстоит, правда, нелегкий путь. Ему следует проникнуть в Александровский женский институт, где начальствует бдительная мадам Шарпио, а там незаметно проскользнуть в длинный коридор, в который выходит заветная дверь. Дверь откроет классная дама института Марья Васильевна Орлова.
Белинскому больше всего хотелось самому постучать в ту дверь и нетерпеливо позвать: "Мари!" Но Москва может быть бесконечно далека для человека, у которого так много неотложных дел в Петербурге и так мало денег для путешествия.
"Счастливец Боткин! – горестно вздыхает Виссарион Григорьевич. – Он увидит Мари!"
Сын почтенного московского купца, Василий Петрович Боткин и будет проводником "Демона" в его тайном путешествии во владения мадам Шарпио. Все предусмотрел хитроумный заговорщик Белинский!
– Привалило же тебе, Боткин, счастье! – задумчиво повторяет он.
Василий Петрович Боткин днем сидит в конторе чаеторговой фирмы. "Боткин и сыновья". Глава фирмы Петр Кононович называет свою контору по-старинному "анбаром" и все дела ведет по заветам доброй старины. Посылая сына Василия по ярмаркам, требует Петр Кононович отчета в расходе каждой медной копейки, даром что сын ворочает на этих ярмарках большими тысячами. Когда же сидит Василий в московском "анбаре", суровый родитель опять не дает спуска сыну-приказчику.
Зато по вечерам Василий Петрович может беседовать с приятелями о поэтах раннего средневековья или о живописцах Возрождения. Он печатает в "Отечественных записках" обстоятельные статьи об итальянской музыке и туда же шлет обозрения немецкой литературы. Василий Петрович издавна свел дружбу с Виссарионом Белинским. И Белинский каждый раз, когда попадает в Москву, в холостое жилище Василия Петровича Боткина, убранное по требованиям высокого вкуса, будто возвращается в свои прежние годы.
Когда-то они вместе с Боткиным участвовали в философских спорах, затягивавшихся до утра. Пророком гегельянства в Москве был в то время Михаил Бакунин. Не задумываясь отказался он от офицерского мундира, чтобы заниматься философией. Это он, Бакунин, толкуя друзьям учение Гегеля, звал к примирению с русской действительностью. В сущности же молодой философ отмахивался от этой докучливой действительности, от всех ее противоречий.
Казалось, в тверском имении родителей Михаил Бакунин мог бы увидеть тягостную жизнь крепостных. Но молодой философ штудировал Гегеля и жил "в духе". Это значило – наслаждаться гимнастикой ума, блуждая по необъятным полям абстрактной философии.
Белинский не был новичком в философии, когда встретился с Бакуниным. Но он не мог, подобно Бакунину, спокойно наслаждаться отвлеченной жизнью "в духе". Их дружба перемежалась ожесточенными битвами. Сколько раз Белинский упрекал Бакунина в безудержном влечении к абстракциям, в любви к фразе и позерству, в деспотизме и душевной холодности. Сколько раз расходились они, казалось – навсегда, чтобы на следующий же день начать новый ожесточенный спор.
Белинский сгорал в этих спорах. Василий Петрович Боткин охлаждал его пыл короткими, рассудительными репликами. Только у Боткина на Маросейке и отдыхал неистовый Виссарион от философских бурь. А на смену этим бурям приходили другие, в которых и сладостно и тревожно билось сердце.
Белинский жил в предчувствии любви – наивысшего, по его словам, чуда в жизни человека. И чудо, казалось, свершилось. Оно свершилось в тот осенний день, когда, приехав погостить в имение Бакуниных, он впервые увидел Александру Бакунину. Прошли годы – и былое давно стало воспоминанием. Но и при воспоминании все еще неровно бьется сердце. Что же было с ним тогда, когда, вернувшись из бакунинского имения, он ворвался к Боткину!
Вскоре в Москве произошли новые встречи с Александрой Бакуниной. Белинский сам себе не смел поверить: неужто его чувство понято, принято и разделено? Смущаясь до слез, путаясь в бессвязных словах, он решился задать Михаилу Бакунину робкий вопрос, от которого зависит вся его жизнь: может ли он на что-нибудь надеяться?
– Может быть, может быть, – отвечал, не вдумываясь, молодой философ, весьма далекий от сердечных тайн сестры.
Пребывая на небесах, Виссарион Белинский еще не знал, что иное, сердечное внимание девушки было отдано другому и этим избранником оказался Василий Петрович Боткин!..