Лиля тоже думала. И тоже - о нем. И тоже - много. Никак не могла определить характер их отношений. Наверное, ближе всех к истине Инна Гене и Василий Васильевич Катанян. Они считают, что Лиля любила только Осипа, который ее не любил; Маяковский - только Лилю, которая, увы, не любила его; и наконец, все трое не могли жить друг без друга. Сама Лиля, как, впрочем, и Осип, про свои чувства всегда утверждала иное, но со стороны, пожалуй, виднее. Во всяком случае, тупик, в котором все они оказались, свидетельствует о том, что дело было отнюдь не в какой-то "проверке чувств", на чем настаивала Лиля, отвергая "агрессию" ошалело влюбившегося поэта. Просто она все еще не могла принять для себя никакого решения. Это измотало вконец Маяковского и еще больше усугубило драму ее сестры.
Ни завязавшиеся и становившиеся все более тесными отношения с Якобсоном, ни попытки других претендентов привлечь к себе ее внимание не залечили душевную рану Эльзы и не вытеснили Маяковского из ее сердца. Могла ли Лиля не знать, что вольно или невольно обрекает на страдания родную сестру? К страстям не приложимы ни логика, ни благородство, ни здравый смысл. Но была ли, собственно, страсть с ее стороны?
Ситуация складывалась совершенно абсурдная: держа Маяковского на расстоянии и не допуская его до себя, она вместе с тем разрушала мосты, которые связывали с ним Эльзу. Он ощущал над собой безграничную Лилину власть, ненавидел эту зависимость и был ею счастлив. А в Эльзе снова проснулась надежда. Через год после того, когда казалось, что все уже кончено, возобновилась их переписка. Эльза снова сменила холодное "вы" на привычное "ты", отказалась обращаться к нему по отчеству, и одним уже этим символический возврат к старому вроде бы состоялся.
"Кто мне мил, тому я не мила, и наоборот, - прямодушно признавалась она Маяковскому. - Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно". И сразу же горькое признание: "Летом я было травиться собралась: чем больше времени проходило с тех проклятых дней, тем мне становилось тяжелее, бывало невыносимо".
О каких днях шла речь, адресат знал без пояснений: о тех, что стали "радостнейшей датой" для него, поворотным пунктом в жизни- для Лили. И проклятием - для Эльзы. "Очень хочется тебя повидать. А ты не приедешь?" Приехать он не мог, даже если бы и хотел: мешала военная служба. Впрочем, кажется, он захотел! Захотел снова увидеть ее... Под ответным письмом "милому Элику" подписался: "Любящий тебя всегда дядя Володя". И позвал недвусмысленно: "Собирайся скорее".
Наконец-то!.. Все бы бросить, казалось, и не медля лететь в Петроград... Но ведь надо было остановиться у Лили ("Жить в гостинице мама ни за что не позволит"), "быть сплошь на людях" (то есть общаться с "дядей Володей" на глазах у сестры и под ее неослабным контролем)... "Я себя чувствую очень одинокой <...>, - признавалась Эльза в ответном письме, - я тебя всегда помню и люблю. <...> От тебя, дядя Володя, я все приму, только ты не хочешь".
Отношения Маяковского с Лилей, похоже, заходили в тупик: ни туда, ни обратно. Настроение было мрачное, хотя уже началось триумфальное признание его как поэта. Брик не только издавал на свои деньги его стихи, но и платил вполне приличную сумму за строчку. Вышла богохульная поэма "Флейта-позвоночник" с посвящением Лиле: "...на цепь нацарапаю имя Лилино и цепь исцелую во мраке каторги". Образ кандальной цепи, на которой его держала любимая женщина, говорит сам за себя. "Сердце обокравшая, / всего его лишив, / вымучившая душу в бреду мою" - вот как отзывается он о той, кому посвятил свою поэму. Лиля не возражала, а поэму - с полным на то основанием - называла гениальной.
В журналах печатались его стихи. Сборник "Простое как мычание" выпустило горьковское издательство "Парус". Горьковский же журнал "Летопись" принял к печати поэму "Война и мир", которую не пропустила цензура, но на чтениях в том кругу, который был Маяковскому дорог, поэма имела шумный успех. Словом, в творческом отношении дела шли хорошо.
И только с Лилей все было запутано в такой узел, который он не мог развязать. Эльза казалась спасительным якорем. Он позвал ее снова.
"Миленький, - поспешно отвечала она, - <...> у меня нет денег, совсем никаких. Понимаешь, я у мамы теперь на жалованьи, и у меня это плохо выходит! <...> Я тебя очень люблю".
Долго сидеть на маминой шее, проедая небольшое наследство, доставшееся им от отца, Эльза, разумеется, не могла. Учеба на строительных курсах продвигалась успешно, один ее проект попал даже на выставку и был одобрен. Настало время самой зарабатывать деньги- в конце ноября 1916 года Эльза поступила работать на завод. Это еще больше отдалило ее от Маяковского: теперь она, даже если бы захотела, не могла в любое время помчаться к нему в Петроград.
И как раз тогда он стал еще требовательней настаивать на ее приезде: "Милый хороший Элик! Приезжай скорее! Ты сейчас единственный, кажется, человек, о котором я думаю с любовью и нежностью. Целую тебя крепко-крепко. Володя". Просто Володя. Без шутливого "дядя".
Эльза понимала, что это значит! Тем более что поперек начала страницы было выведено нервно: "Ответь СЕЙЧАС ЖЕ, прошу очень". Решение созрело немедленно: "Только для тебя и еду. <...> Правда- это кажется невероятным?" Письмо ее Маяковский получил уже после того, как она примчалась.
Но примчалась она не одна: Эльзу сопровождала мать. Причин для этого вроде бы не было. Эльза давно вышла из подросткового возраста. Елена Юльевна, которой не исполнилось еще и сорока пяти, была вполне здорова, в уходе ничьем не нуждалась и вполне могла бы остаться одна в течение нескольких дней. Просто ей надоело безропотно наблюдать страдания Эльзы, которой грозила незавидная участь отвергнутой и униженной. Надежда на то, что замужество Лилю остепенит, явно не оправдалась. Борьба двух дочерей за недостойного человека, мнение о котором у нее сложилось уже давно, приводила в ярость.
Но главное- Лиля!.. Дочь благородных родителей... Хорошо воспитанное, интеллигентное существо... Мало того что при здоровом и любящем муже она опять взялась за свое, но еще и, прихоти ради, обрекла на муки родную сестру... Зная Лилин характер и повадки того, кто кружил голову ее дочерям, Елена Юльевна не слишком верила в успех задуманной "операции". Но кто же другой смог бы разрубить этот узел? Внести поправку в дурной и пошлый сюжет - только таким он и мог ей казаться.
Произошло то, чего Эльза сама ожидала: "Я что-то такое чувствую в воздухе, что не должно быть, и все, все время мысль о тебе у меня связана с каким-то беспокойством". Как в воду смотрела... Маяковский не обманывал в письмах, жалуясь на свою боль, не лукавил, уверяя, что спасти его может только "милый и родной Элик". Но достаточно было Лиле сменить гнев на милость, сказать доброе слово, одарить ласковым взглядом - и настроение круто менялось. Отчаяние уступало место надежде, тоска - эйфории. В квартирке на Надеждинской улице, которую снимал Маяковский, Эльзу встретил совсем другой человек. В письмах он целовал ее крепко-крепко, думал о ней с любовью и нежностью, наяву - дома, где им никто не мешал проявить свои чувства, - был холоден, мрачен и молчалив. И ради этого молчания мчалась она сломя голову в Петроград?!
Где, собственно, здесь, в Петрограде, был ее дом? И был ли он вообще? Остановились, конечно, у Бриков, куда Эльза возвращалась к "семейному" ужину после мучительных часов с неразговорчивым, сумрачным Маяковским у него на Надеждинской, Здесь ждала ее мать, у которой разговора со старшей дочерью так и не получилось. Приходил Маяковский, читал стихи, вызывая раздражение Елены Юльевны, шумное одобрение Лили и с трудом сдерживаемые слезы у Эльзы.
Однажды случилось самое страшное. В полном отчаянии он бросил ей, провожая: "Идите вы обе к черту- ты и твоя сестра!" Был конец декабря, собирались вместе встречать Новый год с близкими и друзьями. Все рухнуло в одно мгновение. С хватив за руку ничего не понявшую мать, Эльза ринулась на вокзал.
Маяковский приехал к отходу поезда. Прошло каких-нибудь два часа после той дикой, чудовищной сцены, его настроение снова переменилось. Для этого не всегда нужны были основательные и видимые причины. Он опять стал ласков и нежен. Не стесняясь Елены Юльевны, говорил о своей любви. Обещал приехать в Москву.
"Мой милый, хороший Володя, - писала ему Эльза сразу же по возвращении, забыв обиды, простив грубость, снова готовая сорваться с места по первому его зову, - не верится мне, что ты приедешь, и душа у меня не на месте... Разнервничалась до последней степени: в поезде плакала совершенно безутешно, мама и не знала, что ей со мной делать. Прямо стыдно! <...> Милый Володя, приезжай, не сердись на меня и не нервничай. <...> Жду тебя с нетерпением, люблю тебя очень. А ты меня не разлюбил?"
Любил ли он ее? Эльза так для него и осталась всего лишь спасительным якорем, за который стремился он ухватиться, когда Лиля воздвигала между собою и ним непроницаемую стену. Внешне все было отлично: вдвоем, рука в руке, прогулки по городу- ночью и днем, чтение стихов, разговоры о литературе, коллективная работа над журналом, которому Маяковский дал необычное имя "Взял". Но мечтал он не только об этом, а возможно, совсем не об этом, и мечта не могла осуществиться, потому что Лиля все никак не решалась создать для себя модель будущей жизни. Такую модель, чтобы и Володю не потерять, и Осю не потерять, чтобы всем жить в мире друг с другом и остаться при этом свободной от всяких цепей - супружеских, дружеских или моральных.
Именно о такой любви, о таком раскрепощении духа и тела, о таком разрыве со всяческими догмами все чаще и все основательней писали тогда в журналах, говорили на диспутах. Сам Владимир Ильич Ленин (о чем она тогда, конечно, не знала) из швейцарского далека затеял переписку со своей возлюбленной Инессой Арманд о поцелуях без любви и с любовью, о свободе от уз "буржуазного" брака и постылого ханжества. Спорить об этом Маяковскому, возможно, было интересно, но почему-то в реальной жизни хотелось совсем другого.
"Милый и дорогой Элик! <...> Скучаю без тебя. Целую много", - из его письма от 5 февраля 1917 года. До крушения трона оставались считанные дни, страна ждала роковых перемен, но "зубная боль в сердце", по выражению Гейне, была сильнее любых иных потрясений. Знала ли Лиля вообще о существовании этой корреспонденции, от которой до наших дней сохранилось в общей сложности шестнадцать писем? Догадывалась, скорее всего. Но вряд ли знала... Письма в Петроград шли на Надеждинскую, в Москву- к Эльзе, где мать стерегла от старшей дочери тайну младшей. И если переписка с Эльзой возобновилась в такой тональности, это означало только одно: с Лилей у него опять ничего не клеилось. Низвержение монархии и пьянящий воздух истинной, не выдуманной свободы на время отвлек всех троих (даже, пожалуй, всех четверых - ведь Осип придавал "треугольнику" форму "квадрата") от затянувшейся драмы, которой все еще не было видно конца.
"...Что творится-то, великолепие прямо! - писала Эльза Маяковскому 8 марта 1917 года в последнем из сохранившихся писем того периода и в единственном, где нет ничего о любви. <...> К счастью, "заря революции" оказалась не слишком кровавой, по крайней мере у нас здесь". Кровь (да какая!) была еще впереди, но о ней ничего не будет ни в воспоминаниях Лили, ни в воспоминаниях Эльзы. Эти дни оказались судьбоносными не только для страны и для мира, но и лично для них. "Моя судьба сошла с рельс, - писала Эльза позже в своих мемуарах. - Но я уже Володе своих тайн не поверяла: было ясно, что он все рассказывает Лиле".
Окончательно поняв, что Лилин "магнит" ей не одолеть, Эльза завершила свои любовные отношения с Маяковским и примирилась с сестрой. Рана в сердце осталась, но осталось и чувство благодарности к человеку, который с тех пор вошел в ее жизнь на правах близкого друга. Во всяком случае, она имела основания так его называть и таким представлять - читателям в том числе.
Личная же ее судьба действительно "сошла с рельс". Отношения с Якобсоном, которого она никогда не любила, все еще продолжались, снова сватался Василий Каменский, старомодно прося руки дочери у Елены Юльевны, безуспешно домогались взаимности Виктор Шкловский и Борис Кушнер, поэт, один из теоретиков футуризма. Появлялись еще и другие мимолетные спутники - появлялись и исчезали, оставляя горечь в душе и ничего не давая взамен. Их имена или только инициалы мелькают в ее письмах и позднейших воспоминаниях - она упоминает о них, не оставляя сомнений в том, сколь ничтожную роль играли они в ее жизни. Печальным итогом этого "непутевого" года остался только аборт, навсегда лишивший ее возможности иметь детей.
Жизнь в петроградской квартире меж тем била ключом. Эпохальные политические события воспринимались на улице Жуковского прежде всего как свобода для творчества, как освобождение от цензурных тисков, как дорога в большую литературу, открытая теперь для "левых" течении. На волне всеобщего энтузиазма именно в тесной квартирке Бриков- весной 1917-го, на масленицу, под блины (со сметаной, а то и с икрой: ведь продукты еще не исчезли) - родился прославленный ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка). Так, вместе со Шкловским, Эйхенбаумом и Якобсоном в дом Бриков вошел не ставший еще знаменитым прозаиком молодой литературовед Юрий Тынянов. Тогда же в квартире Бриков зародилась идея, которая сразу и была осуществлена: группа писателей, артистов, художников объединилась в Левый блок Союза деятелей искусства. Кроме Осипа туда вошли Маяковский, Шкловский, режиссер Всеволод Мейерхольд, художник Владимир Татлин и еще много других, чьим именам суждено пережить свое время.
Имени Лили пока еще не было среди них: чуть позже она войдет в этот круг не в качестве жены Оси и не в качестве подруги Володи, а совершенно самостоятельно - как Лиля Брик. И в этом, пожалуй, нет натяжки: она была участником всех дискуссий, всех обсуждений, всех издательских начинаний, участником, чьим мнением не пренебрегали, с которым считались.
Отнюдь не восторженно относившийся к ней Поэт Николай Асеев признавал впоследствии, что Лиля умела "убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов". Сама она - и тогда, и потом - старательно оставляла в тени свое личное участие. "Филологи собирались у нас, - вспоминала Лиля годы спустя. - Разобрали темы, написали статьи. Статьи читались вслух, обсуждались. Брик издал первый "Сборник по теории поэтического языка". К этому сухому перечислению можно добавить: и в "разборе" тем, и в их обсуждении, и в издании сборника сама она играла отнюдь не последнюю роль. К этому времени относится и первое прямое ее соучастие в делах Маяковского: она помогала ему делать агитлубки для горьковского издательства "Парус".
Маяковский уже не нуждался в Брике-издателе: его стали печатать охотно и много. В частности, тот же "Парус" - другое горьковское издание, - начавшая выходить в апреле 1917 года газета "Новая жизнь". Там было, в частности, напечатано новое его стихотворение "Революция", посвященное Лиле.
Бурные политические события обозначали первую трещинку - не очень глубокую, но на принципиальной основе- в монолитном, казалось, содружестве: Маяковский воздержался от дальнейшего сотрудничества в "Новой жизни", следуя примеру большевиков, покинувших газету Горького и меньшевика Николая Суханова за ее поддержку Временного правительства. Брик же, напротив, не только продолжал в газете сотрудничать, но вскоре даже поступил туда в штат. Он весьма скептически оценивал шансы большевиков на победу и вообще не разделял их властных амбиций.
Вряд ли на этом выборе как то сказалось влияние Лили. И Брик, и Маяковский - каждый из них был ей дорог совсем не партийной позицией, одной или другой. Она оставалась женщиной - просто женщиной, влюбленной в талант...
Дома по-прежнему шли нескончаемые литературные дискуссии, прерываемые карточной игрой. Лиля ее обожала, по все же не так, как Маяковский: он вносил в игру присущий ему азарт. Играли в винт, покер, "железку", "девятку" - непременно на деньги, так требовал Маяковский. Лиля сердилась - потому ли только, что он часто выигрывал и не прощал никому карточных долгов? Сердилась, разумеется, не по скупости, а зная, к чему нередко приводит ничем не сдерживаемый азарт. Похоже, в этом, и только в этом, он ей не уступал. Боялся ее, нервозно выслушивал упреки, но стоял на своем.
Отношения не прояснились и не подверглись пока никаким переменам. Так и не покинув Надеждинскую, которая была в двух шагах от Жуковской, он часто оставался ночевать у Бриков на диване, ничем не отличаясь от других гостей, ночлегом для которых то и дело служил тот же диван.
Его - весьма частые теперь - поездки в Москву, где он много выступал с чтением стихов, не внесли никаких перемен в отношения с Эльзой. Конечно, она ходила его слушать - и в Политехнический, и в "Кафе поэтов" на углу Тверской и Настасьинского переулка, и в кафе "Питореск" на Кузнецком мосту. Завсегдатаями этих кафе были в основном "недорезанные буржуи", иронично и добродушно рукоплескавшие Маяковскому, когда он бросал им в лицо: "Ешь ананасы, рябчиков жуй: день твой последний приходит, буржуй". Эльза сидела рядом с Якобсоном, аплодировала не иронично, а бурно и "болела" за него. За поэта- не за любимого...
Двухкомнатная петроградская квартирка Бриков уже не могла вместить всех друзей. Для многолюдных заседаний, которые там происходили, не хватало места. По счастью, в том же доме, только несколькими этажами ниже, освободилась шестикомнатная квартира, и Брики, не очень стесненные тогда в средствах, переехали туда. Сборища стали еще более многолюдными и еще более шумными, хотя мебели не прибавилось и комнаты были наполовину пусты.
В жизнь Маяковского этот переезд не внес существенных бытовых перемен. В историческую ночь на 25 октября 1917 года он был в Смольном институте, где заседал "штаб революции". А на Жуковской тем временем, как всегда по вечерам, играли в карты, на этот раз в "тетку" - забытую теперь игру, где проигрывает тот, у кого набралось больше взяток. Вместо Маяковского азартно играл Горький, тоже не чуждый таких развлечений, - он зашел сюда "на огонек". Здесь, в доме Бриков, и встретил переворот, услышав глухой выстрел крейсера "Аврора" и не придав ему, как почти все петроградцы, никакого значения: тогда повсюду стреляли.
Каноническая советская модель, согласно которой Маяковский с первого же дня революции безоговорочно поддержал большевиков, не соответствует истине. С их "культурной программой", изложенной наркомом Луначарским, он разошелся и уехал из столицы в Москву, чтобы "напрямую говорить с народом" на своих поэтических вечерах. Брик пошел еще дальше, опубликовав резкую статью в "Новой жизни": "Если предоставить <большевикам> свободно хозяйничать в < ..> области <культуры>, то получится нечто, ничего общего с культурой не имеющее". В той же статье он призывал защищать культуру от "большевистского вандализма".