Тем не менее нельзя не отметить и заслуг Михаила Васильевича в становлении отечественных спецслужб. Еще 1 октября 1915 г. Алексеев отправил главкомам фронтов телеграмму, в которой особо подчеркивал важность тактической разведки в плане информации, получаемой на допросах военнопленных: "В данную минуту нам более, чем когда-либо, важно знать действительную силу и распределение находящихся перед нами австро-германских войск… до настоящего времени наша разведка не дает необходимых сведений, опросы пленных недостаточно тщательны и настойчивы, не выясняется число батальонов в полках, число людей в ротах и батальонах, что часто ведет к преувеличенным выводам о силе противника. Необходимо сосредоточить опрос большинства пленных в штабах армий, произвести тщательную поверку всех имеющихся сведений и устроить более энергичный захват пленных".
Не оставалась без внимания и "стратегическая разведка". В марте 1916 г. Алексеев поддержал инициативу действительного статского советника В.Г. Орлова в деле организации борьбы с австро-немецким шпионажем. С должности военного переводчика, аналогичной должности Лемке, Орлов 2 апреля 1916 г. был переведен на специально созданную для него должность военного следователя но особо важным делам при штабе Верховного Главнокомандующего. Алексеев лично содействовал работе Орлова, с отцом которого он был знаком еще с Русско-турецкой войны. По данным современного историка отечественных спецслужб А.А. Здановича, благодаря работе Орлова "в полосе действий фронта удалось вскрыть крупную нелегальную организацию австрийской разведки, состоявшую почти из 50 человек". Орлов успешно провел "расследование по факту бегства к врагу коменданта одного из корпусов штабс-капитана Янсена". В октябре 1915 г. интерес Ставки привлекло издание в Одессе газеты "Унзер лебен" на еврейском языке. Местные военные власти отметили, что газета с трудом подвергается цензуре, поскольку цензоры-евреи могут пропускать на ее страницы антирусскую, а также шпионскую информацию. Алексеев одобрил решение о закрытии газеты и не согласился с ходатайствами (в том числе членов Государственной думы) о возобновлении издания.
Но наибольший резонанс и весьма заметный эффект имела работа созданной 31 мая 1916 г., при непосредственной поддержке Алексеева, Комиссии для борьбы с военными шпионами и мародерами тыла. Михаил Васильевич активно поддерживал создание структур, ведущих борьбу с экономическими преступлениями. Еще летом 1916 г. с санкции Алексеева был арестован известный банкир Д. Рубинштейн, "переводивший крупные суммы через Скандинавские страны в Германию". Косвенно это наносило удар и по Распутину, знакомому с Рубинштейном и получавшему от него поддержку, и, вероятно, по сионистским политическим кругам.
Комиссию возглавил Батюшин, столь критично относившийся к работе Ставки. "В район этой Комиссии, - но оценке Батюшина, - входила не только территория Европейской России, но и оккупированная часть Персии". Благодаря ее работе вскрылись значительные злоупотребления при продаже сахара крупнейшими сахарозаводчиками-фабрикантами России. Было установлено, что сахар-рафинад "переправлялся нелегальным путем через границу, а затем караванами шел на Багдад для снабжения наших противников". А 26 октября 1916 г. в очередном номере "Правительственного вестника" было опубликовано сообщение об аресте "по распоряжению военных властей на театре военных действий - киевских сахарозаводчиков: Израиля Бабушкина, Авеля Гопнера и Абрама Доброго - за противодействие снабжению армии сахаром, умышленное сокращение выпуска сахара на внутренний рынок Империи и злонамеренный вывоз сахара за границу в ущерб снабжению воюющей армии и населения". Алексееву и Батюшину пришлось преодолевать активное противодействие работе Комиссии со стороны М. Цехановского - Председателя Правления Всероссийского общества сахарозаводчиков. По оценке историка Здановича, в прессе "началась травля и дискредитация Комиссии генерала Батюшина", и "только авторитет создателя Комиссии - Михаила Васильевича Алексеева, его всемерная поддержка, вплоть до докладов Царю как Верховному Главнокомандующему, спасали дело и расследования продолжались".
Примечательны характеристики, даваемые генералу Цехановским заинтересованным в срыве работ Комиссии из Ставки. Когда Алексеевым было направлено письмо на имя министра земледелия графа А.А. Бобринского, то Цехановский, ознакомившись с ним, с согласия министра заявил: "Трудно было себе представить более грубое, глупое и бестактное письмо… говорилось об алчности и жадности сахарозаводчиков, об эксплуатации ими русского народа… Алексеев требовал увольнения председателя Центросахара Орлова, назначенного Бобринским… Письмо было подписано генералом Алексеевым, при этом им лично были подчеркнуты пикантные слова письма: "алчность", "жадность", "эксплуатация" и другие… Никоим образом генерал Алексеев не мог вторгаться в сферу деятельности гражданского управления".
К сожалению, этим фактам борьбы Алексеева с реальными антироссийскими "темными силами" уделяется гораздо меньше внимания, чем пресловутым поискам связей генерала с мифическими "темными силами" масонов и легендарными творцами "дворцового переворота". Несмотря на то что накануне февральских событий 1917 года сахарозаводчики были оправданы решением Государя, удар по спекулятивным интересам тылового капитала был все-таки нанесен ощутимый.
Наконец, нельзя не отметить еще одну несомненную заслугу Михаила Васильевича перед отечественными спецслужбами. Став Главковерхом, Алексеев, опираясь на поддержку ГУГШ и, во многом, вопреки ставшему военным министром Л.И. Гучкову, распорядился о создании долгожданной Контрразведывательной части (КРЧ) при штабе Верховного Главнокомандующего. КРЧ начала свою работу 7 апреля 1917 г. И хотя ее штаты были крайне малы (4 человека), все же сам факт выделения контрразведки в отдельную структуру нельзя обойти вниманием. КРЧ активно занималась выявлением контактов немецкой и австрийской разведки с различными политическими деятелями в тылу, особое внимание уделяя членам РСДРП(б).
Весьма беспокойными и подчас раздражительными представлялись Михаилу Васильевичу желания придворных, находившихся в Ставке, и многочисленных представителей "общественности" узнать детали готовившихся военных операций и стратегических планов. То, что в мирное время могло казаться "праздным любопытством", в условиях тяжелой войны представлялось преступным и легкомысленным желанием получить информацию о вещах, в которых могут и должны разбираться только военные соответствующего чина и должности. Так, Алексеев "решительно пресек" подобные намерения со стороны министра Императорского двора графа Фредерикса. Дворцовый комендант Воейков, которому Алексеев, по образному выражению самого коменданта, "едва не прищемил носа", также не допускался к обсуждению военных планов. Приезжавший в Ставку митрополит Иннокентий, несмотря на свой высокий "духовный сан", получил от Алексеева "вежливый отказ" при попытке "узнать о наших военных планах".
Бывший начальник штаба Северного фронта генерал-майор М.Д. Бонч-Бруевич описывал в своих воспоминаниях характерный инцидент, связанный с его беседой с членом Государственного совета графом А.А. Бобринским - одним из участников "дела сахарозаводчиков". Решив, по собственному признанию, "использовать разговор" с графом "для того, чтобы истинное, весьма плачевное, положение дел на театре военных действий стало известно и наверху", в "высших петербургских сферах", Бонч-Бруевич был неприятно удивлен, что спустя две недели содержание этого "частного" разговора стало известно Алексееву, и в штаб Северного фронта из Ставки была отправлена весьма характерная директива о недопустимости и опасности подобных "бесед" в военное время. Алексеев предписывал Бонч-Бруевичу "представить свои объяснения, почему он считает не только возможным, но и уместным и желательным посвящать в служебные секреты и дела лиц, совершенно не принадлежавших к составу армии, без убеждения, что дела эти и суждения не сделаются известными большому числу лиц и не явятся источником тревоги нашего нервно-настроенного общества; главное же - эти суждения, сделавшись достоянием общим, могут быть получены и нашим противником".
Борьбу со шпионажем, безусловно, облегчало бы укрепление внутренней, штабной дисциплины, в том числе и такая специфическая мера, как "борьба с болтливостью". Хорошо характеризует Алексеева изданное им специальное приказание, где указывалось: "До настоящего времени меры борьбы с болтливостью чинов армий, вредящей тайне, решительных результатов не дали. По поступающим из многих источников сведениям, лица, принадлежащие к составу армий или учреждений, не соблюдают должной осторожности и сдержанности, особенно в разговорах в общественных местах. Многое также свободно передается семьям, а оттуда очень быстро получает широкое распространение. Замечено, что эта преступная болтливость постепенно приобретает все большую и большую беззастенчивость, требующую применения действенных мер борьбы с этой опасностью.
Это обстоятельство обратило на себя внимание Его Императорского Величества, повелевшего, чтобы начальствующие лица всех степеней прежде всего вновь обратились к патриотическим чувствам вверенных им чинов, напомнив им опасные последствия малейшей в указанном отношении неосторожности и нескромности. Государь Император твердо верит, что путем разъяснений на соответствующих практических примерах можно ярко и убедительно представить весь вред, приносимый военному делу подобного рода болтливостью, и добиться соблюдения должной осторожности как в разговорах, так и в письменных сношениях.
Вместе с тем Его Императорское Величество повелевает виновных в несоблюдении этого основного требования, предъявляемого военными обстоятельствами к каждому истинному слуге Царя и Родины, подвергать взысканиям со всей строгостью законов, давая широкую огласку как обстоятельствам совершенного преступления, так и наложенным за него взысканиям, с упоминанием, кем именно это преступление было совершено".
Даже Николай II был вынужден выслушать от Алексеева упрек в том, что "одно из лиц Свиты слишком быстро узнало о решении чрезвычайной важности, известном лишь Государю и ему". Как вспоминал позднее генерал Деникин, в беседе с ним Алексеев с сожалением привел пример вероятной "утечки информации" даже от Императрицы Александры Федоровны: "При разборе бумаг Императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах - для меня и Государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею". Подтверждает подобную реакцию и Кондзеровский: "Один только раз, придя к генералу Алексееву с докладом, я застал его в страшно возбужденном состоянии, бегающим взад и вперед по его маленькому служебному кабинету. И тут он мне взволнованно сказал несколько слов о том, какое ужасное влияние имеет на Государя Императрица, как она этим портит Государю и как вредит всему".
Отрицательно отнесся Алексеев и к возможному приезду в Ставку Г. Распутина, заявив о своей отставке в том случае, если "Царский друг" окажется в "святая святых" штабной работы. "Глас народа - глас Божий" отмечал генерал, полагавший, что допускать в Ставку "человека, о котором армия и народ единодушно самого отрицательного мнения", - нельзя. Попытку генерала завязать разговор о пагубности влияния Григория Ефимовича на "царский престиж" Николай II резко пресек, заявив, что "это мое личное, частное дело". Императрица, хорошо относившаяся к Алексееву, считала необходимым преодолеть отчуждение генерала от "Царского друга". С этой целью в августе 1916 г., во время празднования годовщины вступления Николая II в должность Верховного Главнокомандующего и приезда Царской семьи в Ставку, Александра Федоровна попыталась лично переубедить Алексеева в его отношении к Распутину. По воспоминаниям дочери генерала Веры Михайловны, Императрица настойчиво внушала Михаилу Васильевичу, что он "не нрав в своих отношениях к "старцу", что он святой человек, преданный Царской семье, за которую ревностно молится, и если бы он смог посетить Ставку, то принес бы большое счастье. Алексеев ответил: "Я не имею права противиться воле Вашего Величества, но должен доложить, что день приезда Распутина в Ставку будет днем моей отставки…" Распутин в Ставку не приехал… Но после этого откровенного и категорического заявления отца Государыне, он нажил себе се нерасположение, а также стал нежелательным и неприемлемым как ближайший сотрудник Государя для лиц, строящих свое благополучие в окружении Распутина".
И все же было бы несправедливо и необъективно оценивать отношения Царской семьи к Алексееву исключительно через отношение последнего к Распутину. Михаил Васильевич, крайне обеспокоенный любым сторонним вмешательством в стратегические разработки операций, не мог и не имел нрава принимать "внушенные свыше" такие "советы старца", как, например, необходимость наступления на том или ином участке фронта. А в том, что подобного рода указания давались Распутиным (хотя и в частном порядке), в Ставке знали. Предполагая также, что приезд Григория Ефимовича в Могилев будет сопровождаться его неизбежным посещением всех помещений Ставки, в том числе квартирмейстерской части и комнаты для докладов Государю, Алексеев опасался, пусть даже и непроизвольной, "утечки" важной информации "постороннему" (для генерала) человеку и сопровождающим его лицам. Очевидно для того, чтобы избежать подобного рода неприятностей и при этом не давать повода для обвинений в нелояльности к Царской семье, Михаил Васильевич не видел для себя иного выхода, как уйти из Ставки, избежать ответственности за то, что в военно-оперативные вопросы могут вмешаться непрофессионалы.
Вывод же о том, что после отказа Алексеева принимать "царского друга" в Ставке генерал стал в глазах Императора и Императрицы "опасным либералом", - неверен. Хотя для "антираспутинских сил" подобный поступок генерала свидетельствовал едва ли не о его готовности к "радикальным переменам" во власти. Но лучше всего об отношении к Алексееву свидетельствует переписка Николая II и Александры Федоровны. Еще в конце августа 1915 г., в момент вступления Алексеева в должность Наштаверха, Императрица просила супруга передать генералу благословение иконой Святого Иоанна Воина "с моими наилучшими пожеланиями". Императрица считала, что "работа с Алексеевым" идет "приятно и быстро", в чем ее убедило ответное письмо Николая II: "Алексеев так хорошо их (доклады. - В.Ц.) делает. Он был тронут иконкой и благословением, которые ты послала через меня. Н. (Великий князь Николай Николаевич, уезжавший из Ставки для вступления в командование Кавказским фронтом. - В.Ц.) повторил мне, что уезжает отсюда вполне спокойным, зная, что у меня такая подмога в лице Алексеева". В другом письме Император писал: "Не могу тебе передать, до чего я доволен генералом Алексеевым. Какой он добросовестный, умный и скромный человек, и какой работник! Доклады его совсем в другом роде, чем те, что мне делались раньше. Он работает один, но у него есть два маленьких генерала - Пустовойтенко и Борисов, которые были с ним много лет и помогают ему только в деталях и во второстепенных вопросах". Императрица беспокоилась и о здоровье генерала: "Так отрадно узнать, что ты доволен Алексеевым и находишь работу с ним приятной. Будет ли Драгомиров (генерал от кавалерии A.M. Драгомиров стал в 1918 г. одним из ближайших сотрудников Алексеева на белом Юге России. - В.Ц.) назначен его помощником? Алексеев всегда может заболеть, и лучше иметь человека, немного осведомленного в делах".
В марте 1916 г., во время боев Нарочской операции, Николай II, полностью доверяя своему начальнику штаба, согласовал с ним свой отъезд из Ставки в Царское Село для долгожданной встречи с семьей: "Подумай, Алексеев сказал мне, что я могу съездить на неделю домой!… Я очень радуюсь этому неожиданному счастью". Александра Федоровна отвечала: "Ты можешь сказать Алексееву, вместе с приветом от меня, что я думаю о нем с благодарным сердцем".
Месяц спустя, накануне праздника Пасхи, Императрица напоминала супругу: "Произведешь ли ты к Пасхе Алексеева в генерал-адъютанты?… А если ты причастишься теперь вместе с Алексеевым и твоими приближенными, это принесет им и твоему делу особое благословение". А в ответных письмах Николай II писал о предстоящем Светлом Празднике в Ставке: "Разумеется, я хожу в церковь утром и вечером. Отец Шавельский так хорошо служит, ровно час. Алексеев и много других из штаба причащаются в четверг (Великий Четверток. - В.Ц.). Мне жаль, что я не смогу причаститься вместе с ними, но я не хочу менять своего духовника!.. Действительно, тяжело быть в разлуке на Пасху. Конечно, я не пропустил ни одной службы. Сегодня оба раза Алексеев, Нилов, Иванов и я несли Плащаницу. Все наши казаки и масса солдат стояли около церкви но пути крестного хода". Праздник Светлого Христова Воскресения в Ставке в 1916 году прошел единодушно. Как отмечал Лемке, в Великий Пяток, как и полагается воцерковленному христианину, "Алексеев не завтракал, и вообще ничего не ел до выноса Плащаницы. Ее выносили: впереди - Иванов и Нилов, сзади - Алексеев и Царь… Алексеев послал Царице поздравление по случаю принятия ею Святых Тайн; сегодня она благодарит его и также поздравляет".
Наконец, после описанного выше приезда Царской семьи в Ставку и состоявшейся беседы Императрицы с Алексеевым в ее письмах, написанных после возвращения в Царское Село (3 августа и 6 августа 1916 г.), отнюдь не звучит неприязнь к Алексееву. Напротив, скорее можно говорить о сожалении Александры Федоровны в том, что генерал не понимает, какую пользу стране и армии и ему лично может принести молитвенная помощь "царского друга", как "досадно, что масса людей пишет гнусные письма против Него (в переписке о Распутине писали с большой буквы. - В.Ц.) Алексееву". "Если только Алексеев принял икону нашего Друга (показательно, что генералу была передана икона от Распутина. - В.Ц.) с подобающим настроением, то Бог, несомненно, благословит его труды с тобой. Не бойся упоминать о Григории при нем - благодаря Ему ты сохранил решимость и взял на себя командование год тому назад, когда все были против тебя, скажи ему это, и он тогда постигнет всю мудрость и многие случаи чудесного избавления на войне тех, за кого Он молится и кому Он известен, не говоря уже о Бэби (Наследник Цесаревич. - В.Ц.) и об Ане (Вырубовой. - В.Ц.)". И уже 9 августа Александра Федоровна пишет об отправке русских войск и санитарного отряда во Францию, добавляя при этом, что "Алексеев одобрил эту идею".
Единственным, хотя и довольно существенным в глазах Государыни Императрицы изъяном Алексеева было отсутствие "души" у генерала, что отмечалось ею в письмах, отправленных в Ставку уже во время болезни Михаила Васильевича в ноябре 1916 г.