Алексеев, находясь в должности Наштаверха, не мог не привлекать внимания "общественности", особенно тех, кто считал своим долгом добиваться не только выполнения важных военных заказов, но и добиваться при этом определенных политических уступок. Одним из таких деятелей был активный деятель кадетской партии, член Союза городов, московский городской голова М.В. Челноков. Лемке приводил весьма интересные характеристики отношения кадетской партии к известным генералам. В его дневнике отмечалось, что в конце 1915 г. "члены Государственной думы М.В. Челноков и А.И. Шингарев хотели приехать к Алексееву для общей беседы, но потом передумали, зная, что это будет истолковано не в его пользу. Кадеты спят и видят, как войти в связь с начальником штаба. Хочется им окружить Алексеева своими нутами и сделать его орудием своих длинных, но немощных рук. И я думаю, что они могут иметь некоторые шансы, потому что начальник штаба начинает, кажется, понимать сладость самодержавия, ну а дальше конституционализма его, конечно, не выбросит. Рузский очень популярен в Петербурге, гораздо больше Иванова; он тонко сумел разбросать мелкую интригу в сознании общества и возвысить себя как талантливого и смелого полководца. Когда говоришь о нем правду, видишь, что люди не совсем верят и, во всяком случае, очень поражаются. Об Алексееве все говорят хорошо, и многие вполне оценивают его исключительную страдальческую роль. О непрочности его положения говорят почти все". В январе 1916 г. в Ставке проходило продовольственное совещание, в котором принимал участие Челноков, вручивший Алексееву приветствие от городской думы. Известный сахарозаводчик Терещенко "очень хвалил генерала Крымова, а Алексеева считал единственным человеком в верхах армии".
Но сам Алексеев отнюдь не стремился к сближению с общественностью настолько, чтобы добиваться от нее решения каких-либо иных задач, кроме военных. При всем том, что о работе Земского и Городского союзов в целом генерал "высказывался с совершенной похвалой и доброжелательностью", раздражение Михаила Васильевича вызывало "засилье евреев" в этих структурах. Главе Земгора князю Г.Е. Львову он прямо писал, что "надо уменьшить число евреев за счет увеличения числа русских", а 19 марта 1916 г. написал характерную резолюцию на одном из документов: "Пора прекратить на пагубу дела и интересов России земскому и городскому союзам давать места в своих организациях евреям, ибо дело окончится тем, что придется властно выслать их всех из пределов театра войны".
Показательно также и отношение Алексеева к "свободе слова" в условиях военных действий. В декабре 1915 г. Алексеев снова возвращался к вопросу о необходимости "нравственного воздействия на печать" с целью обращения ее "в мощную союзницу" власти. Генерал писал о сотрудничестве с правительством, с Министерством внутренних дел, в частности в области разработки Временного положения о военной цензуре. Генерал не исключал привлечения к работе гражданских цензоров, но требовал обязательного оповещения Ставки о "тех вопросах, которые признаются по общеполитическим соображениям подлежащими изъятию со страниц печати". Поскольку по тогдашним правилам изъятые из публикации материалы не заменялись другими и на их месте "красовались" пустоты, то в Ставке относились к этому довольно настороженно. Алексеев специально телеграфировал об этом в штаб Северного фронта (в чьем ведении состояли цензурные полномочия). Считалось, что "белые места" в газетах "производят неприятное впечатление на общество, думающее, что от него что-то скрывается; этим пользуется противник для наглядного указания на стеснения нашей прессы; они возбуждают в обществе волнение и даже возбуждение против цензурных учреждений". Правительство и "общественность" должны были работать дружно, общими усилиями приближать победу над врагом, ради которой следовало отречься от сиюминутных политических соображений.
Алексеев правомерно усматривал во многих политических проблемах "немецкое влияние", в частности, это касалось распространения т.н. "писем из плена". В циркулярном письме Лемке от 12 февраля 1916 г. Михаил Васильевич призывал к сотрудничеству печать, Думу и духовенство в общем деле "борьбы с немецким влиянием": "От пленных уроженцев (якобы) Саратовской губернии на родине получают письма, что в немецком плену им живется очень хорошо… Нельзя ли начать распространение брошюр в народе, обратиться к печати с просьбой помочь народу раскрыть правду и вести борьбу с провокацией. Чем дешевле номера газет, тем полезнее помешать в них статьи. Просить также председателя Думы, не сочтет ли он возможным помочь путем думских речей разрушить хитро сплетенную паутину лжи для уловления наших дураков. Написать обер-прокурору Святейшего Синода. Дело духовенства горячими проповедями говорить об этом: о позоре и грехе плена, о лжи, распускаемой немцами, сказать истинное слово".
И все же многие представители этой "общественности", к сожалению, не упускали случая доказать явные преимущества работы структур ЦВПК и Земгора перед правительственными структурами, продемонстрировать гораздо большую степень своих "патриотических усилий" перед "бездеятельностью" чиновников. Особенно отличалось этим поведение Гучкова. В своем честолюбивом стремлении к политическому лидерству он не останавливался подчас перед крайне резкой критикой действий власти.
Осенью 1916 г. широкое распространение получили машинописные копии письма Гучкова Алексееву, датированного 15 августа 1916 г. В нем Гучков в резкой форме отзывался о деятельности правительства, обвиняя конкретных министров и при этом отмечая успехи военной стратегии самого Алексеева, намеренно противопоставляя фронт тылу, генерала - министрам, подчеркивая заслуги Ставки: "Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт, и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью. Ведь нельзя же ожидать исправных путей сообщения в заведывании г. Трепова, хорошей работы нашей промышленности на попечении кн. Шаховского, процветания нашего сельского хозяйства и правильной постановки продовольственного дела в руках гр. Бобринского. А если Вы подумаете, что вся власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать, что в руках этого человека ход дипломатических сношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем - а следовательно, и вся наша будущность, - то Вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль, и народные настроения.
Мы в тылу бессильны, или почти бессильны, бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны - надвигается потоп, и жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм мерами, которыми ограждают себя от проливного дождя: надевают галоши и открывают зонтик.
Можете ли Вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пресечь линии Вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем. История, и в частности наша, отечественная, знает тому немало грозных примеров".
Эмоциональные предположения и составляют, собственно, содержание этого - единственного, причем безответного - письма Гучкова Алексееву. Правда, в воспоминаниях князя В.Л. Оболенского говорилось о "переписке с генералом Алексеевым", о "целой кипе мелко исписанных писем", которую сразу же после похорон своего сына, находясь в крайне взволнованном состоянии, показал ему из ящика письменного стола Гучков. Эта мифическая "кипа писем" под пером не в меру впечатлительных эмигрантских и современных российских исторических публицистов, пишущих на темы революции 1917 г., превратилась в некое неоспоримое свидетельство якобы "теснейших контактов" Алексеева с оппозицией. Однако никаких следов "кипы", за исключением вышеприведенного косвенного упоминания, до сих пор не обнаружено.
Достаточно объективную оценку уровня влияния Алексеева на Государя приводил в своих воспоминаниях Бубнов. Будучи сам не "чуждым либерализма", контр-адмирал достаточно точно отмечает перспективы политических "советов", которые генерал мог давать Государю. В то же время Бубнов отмечает весьма низкую "результативность" подобного способа воздействия на Николая II, убежденного в принципиальной правоте своих политических позиций: "В Ставке велась скрытая упорная, но, к сожалению, безнадежная работа, имевшая целью побудить Государя изменить пагубное направление его внутренней политики, принимавшей все более и более опасные формы, чреватые самыми тяжелыми последствиями.
Непосредственным выразителем этой работы перед Государем мог и должен был быть в Ставке один лишь начальник Штаба генерал Алексеев, делавший ему ежедневные доклады, тем более, что он, фактически неся на себе все бремя ответственности за верховное командование, был более, чем кто-либо, озабочен возможным отрицательным влиянием на войска такого направления нашей внутренней политики.
Помимо этого, многие общественные деятели, и в первую очередь председатель Государственной думы Родзянко, отчаявшись добиться от правительственных и придворных кругов изменения направления нашей внутренней политики и отдавая себе отчет в пагубных ее последствиях, начали обращаться - особенно в период времени перед революцией - к генералу Алексееву с настойчивыми просьбами повлиять в этом смысле на Государя.
В Ставке нам было известно, что генерал Алексеев, оставаясь после оперативных докладов с глазу на глаз с Государем, несколько раз пытался поднять этот вопрос, причем носились слухи, что один раз разговор между ним и Государем на эту тему принял патетические формы. Однако, генерал Алексеев, переходя на незнакомую и чуждую ему почву внутренней политики, не сумел найти достаточно убедительных аргументов и не защищал их с достаточной твердостью, чтобы добиться желаемых результатов.
Но этого не могли добиться и значительно более искушенные, чем он во внутренней политике, государственные деятели… Но все было напрасно. Государь не внял голосу разума, и никто не смог его убедить".
Рассматривая существо проблемы, нужно заметить, что Алексеев в Ставке был очень хорошо осведомлен относительно положения не только на фронте, но и в тылу. На стол Наштаверха регулярно ложились секретные "обзоры политической деятельности общественных организаций". В середине января 1916 г. на основании этих материалов Алексеевым было составлено циркулярное обращение начальникам штабов фронтов о деятельности Российской социал-демократической рабочей партии большевиков и о ее антивоенных воззваниях.
А в феврале, очевидно под влиянием нараставшей военной "активности" части политиков в тылу и некоторых не в меру увлеченных политикой военных на фронте, Алексеев отправил Родзянко письмо, где прямо писал о "необходимости оградить армию и Россию от лживых донесений". Ограждая армию от вмешательства в политику, Михаил Васильевич без обиняков указывал и на те "больные места" в военной жизни, которые следовало обязательно излечить. Однако способы подобного "излечения" были различны. Можно было зарабатывать на критике этих недостатков политический "капитал", а можно и должно было бы неуклонно, целенаправленно их лечить и искоренять. "Не место доказывать, - отмечал генерал, - как распространено это явление (лживых донесений. - В.Ц.), как оно выгодно для "лиц" и как невыгодно для дела. Средство для уничтожения лжи: посещение позиций боев начальниками всех степеней и их агентами из числа вполне подвижных и добросовестных генералов. Всякая умышленная ложь должна караться беспощадно, о чем следует объявлять в приказах но всем армиям и по всем частям войск. Начальники не должны сидеть в тылу, в 10-20 верстах от позиций, а продвинуться вперед и посещать войска в траншеях и в боях. В решительные моменты начальник должен быть на главнейшем пункте и буквально жертвовать собой. На телефоне должен остаться начальник штаба; телефонная и другая связь имеется и на позициях…
Штабы всех наименований надо уменьшить в 3-4 раза. Что это вполне возможно, знаю по личному опыту: я был начальником штаба в двух корпусах и в обоих сделал еще большие сокращения. Сократить штабы можно и должно. Но, конечно, оставшиеся чины должны работать интенсивно, а не слоняться но штабу и городу, как сонные мухи. Ординарцев, личных адъютантов, так называемых переводчиков, офицеров для связи и прочих ненужных чинов - надо отправить на позиции… Я знаю, что многие начальники будут возражать. Но, повторяю, на опыте знаю, что сократить штабы можно. А дело настойчиво этого требует… В связи с сокращением штабов находится и вопрос о сокращении переписки. В коротких словах не расскажешь, какой вред делу наносит это кошмарное явление русской жизни. Достаточно сказать, что оно-то способствует развращению штабов, их громоздкости, их требовательности в вопросах комфорта; оно-то способствует и лжи, ибо заменяет дело бумагой.
Надо решительно покончить с этой гидрой. Одна из действенных мер - частые выезды начальников на позиции, в поле… Роскошь и эпикурейство должны быть вырваны с корнем. Если на войне можно вставать в 11 часов утра, есть и нить, как на празднике, и до поздней ночи играть в карты, то это не война, а разврат. Значит, у людей много свободного времени, много праздного народа, много излишества, много денег и мало настоящего дела.
Обозы штабов и частей войск надо сократить в 3-5 раз. Опять по личному опыту знаю, что это возможно (я уменьшил обоз одного из штабов корпусов в 7 раз), а жизнь, дело настойчиво этого требуют. Надо заставить всех военных добросовестно заниматься делами войны, а не… спекуляциями, наживами, наградами, выскакиваниями в "дамки" без риска жизнью и даже без серьезного труда. Тогда не только не понадобятся все новые и новые "наборы" и "реквизиции", сократившие уже площадь посевов на 50%, но и с фронта можно будет взять много праздного люда для обрабатывания полей, без чего Россия существовать не может. Я знаю твердо, что армия наша нездорова, но что поправить ее можно легко и скоро".
В одном из сентябрьских (1916 г.) писем супруге Николай II отмечал: "Наряду с военными делами меня больше всего волнует вечный вопрос о продовольствии. Сегодня Алексеев дал мне письмо, полученное им от милейшего князя Оболенского (харьковский губернатор. - В.Ц.), председателя Комитета по продовольствию. Он открыто признается, что они ничем не могут облегчить положения, что работают впустую, что министерство земледелия не обращает внимания на их постановления, цены все растут, и народ начинает голодать. Ясно, к чему может привести страну такое положение дел".
Так что Алексеев, как и многие военные, отнюдь не питал иллюзий относительно ошибок командования и правительства, поэтому Гучков своим письмом никак не мог "раскрыть глаза" генералу. Наштаверху, планировавшему наступательные действия в масштабе огромного фронта, нужны были конкретные, реальные действия по улучшению снабжения фронта, а не эмоциональные оценки действий правительства со стороны пусть даже и довольно известного представителя "общественности". К самому же Гучкову у Михаила Васильевича отношение было достаточно нейтральным (хотя в момент тяжелой болезни в феврале 1916 г. Алексеев посылал ему телеграмму с пожеланием выздоровления), а после Февраля 1917 г., как будет показано далее, станет определенно отрицательным, ввиду тех непоправимых ошибок, которые были допущены Гучковым уже в должности "революционного" военного министра.
В 1916 г., в условиях роста оппозиционных настроений среди части тыловой "общественности", важным становился вопрос личного доверия Гучкова к Алексееву. Гучков писал Алексееву не потому, что доверял ему лично и рассчитывал на участие генерала в "дворцовом перевороте". Совершенно очевидно, что не сама личность Алексеева, а занимаемая им весьма авторитетная должность Начальника штаба Верховного Главнокомандующего предпочтительна в качестве объекта политической интриги. Алексеев был нужен Гучкову не как потенциальный, готовый на конкретные организационные действия оппозиционер, а скорее как один из сторонников в оказании "давления на власть" в нужном направлении.
В своих воспоминаниях Гучков обстоятельно описывал причины своего обращения к Алексееву с этой целью: "Я его (Алексеева. - В.Ц.) очень высоко ценил. Человек большого ума, большого знания. Недостаточно развитая воля, недостаточно боевой темперамент для преодоления тех препятствий, которые становились по пути (показательная характеристика потенциальности "заговорщика". - В.Ц.). Работник усердный, но разменивающий свой большой ум и талант часто на мелочную канцелярскую работу - этим убивал себя, но широкого, государственного ума человек… Затем он в Ставке, я - уже не на фронте, а председатель Центрального [военно-] промышленного комитета и, как председатель этого комитета член Особого совещания но обороне. Там я и мои ближайшие друзья пытаемся влить какую-то жизнь в это совещание, толкаем на принятие больших решений, на ускорение темпов заготовки, но часто встречаем непонимание, косность, робость, иногда неискренность некоторых представителей военного ведомства, которые не решались обнаружить нужды и язвы, и тогда, в такие минуты я пытаюсь [действовать] через фронт, через Алексеева. Некоторые свои горькие наблюдения и советы я излагаю письменно и посылаю их Алексееву. Посылаю не по почте, не ожидаю ответов и не получаю их (примечательное замечание. - В.Ц.).
Одно из таких писем, без моего знания и против моей воли, попало, однако, в широкую огласку - оно напечатано в каких-то изданиях. Тогда я был настолько возмущен тем, что военный министр Беляев такую ужасную вещь, как недостаток винтовок, скрывает от нас, обманывает нас, и я тогда написал Алексееву письмо очень резкого характера. Во главе правительства в это время уже Штюрмер… Я свой обвинительный акт обобщаю обвинительным актом против всего правительства, которое не выполняет свой долг против армии. Московский городской голова Челноков был в Петербурге, и я ему показал копию этого письма. Он просил меня на один день, кому-то хотел показать, и это было непростительно с его стороны, потому что я знаю, как письма эти опасны для самого дела, которому служишь. Это письмо было Челноковым или теми, кому он передал его, размножено и получило широкое распространение в военных кругах.
Этот документ получил распространение на фронте, в то время как я имел в виду только Алексеева. Это было использовано как агитационное средство против строя: армия свой долг выполняет, а вот что делается в тылу! Это мне было очень неприятно, потому что я в то время пытался с этой властью столковаться и считал, что не время расшатывать ее. Этим, собственно, мои сношения с Алексеевым ограничиваются".