На генерала такой результат его инициативы, очевидно, произвел далеко не самое благоприятное впечатление, отмеченное Императрицей в письме супругу вскоре после посещения Ставки: "Алексеев не считается со Штюрмером - он прекрасно дал почувствовать это остальным министрам, - быть может, потому, что тот штатский, а с военным больше считались бы. Штюрмер остался бы в том звании, какое ты ему дал, во главе всего, он следил бы за тем, чтобы все дружно работали, помогал бы министрам, а тебе не приходилось бы ничего менять. Он не устал от работы и не боится ее, но мы думали, что ты, быть может, предпочел бы это место предоставить военному. А потому я обещала это выяснить, и в случае, если ты пожелаешь это обсудить со Штюрмером, пожалуйста, пошли за ним". Государь обещал посоветоваться об этом с Алексеевым, хотя данный вопрос был принципиально уже решен.
К сожалению, преодолеть "отчуждение" Алексеева и Штюрмера на "личном уровне" так и не удалось. Генерал Гурко вспоминал впоследствии, что Алексееву "удалось убедить царя в желательности замены председателя Совета министров Штюрмера другим человеком. Император был убежден доводами генерала, и его выбор пал на министра путей сообщения Александра Трепова, который становился новым премьером с сохранением за ним поста министра путей сообщения, который он занимал с весны 1915 года". Это был выбор в пользу, как считали многие, "национальных", "военно-политических" приоритетов в политике исполнительной власти. При этом речь о введении полномочного "диктатора от Ставки" уже не шла, Трепов с его "расширенными полномочиями" был для военных более приемлем.
Поддержка планов усиления военной власти не прошла для Михаила Васильевича бесследно. И в последующие годы войны сильная исполнительная власть, опирающаяся на авторитет военного командования, оставалась для него предпочтительнее иных моделей управления. Помнил об этом и Родзянко. Показательна характеристика, данная генералу Председателем думы летом 1916 г.: "Алексеев производил впечатление умного и ученого военного, но нерешительного и лишенного широкого политического кругозора".
А в марте 1917 г., уже после "победы демократической революции", Родзянко в своем письме к главе правительства князю Львову (18 марта 1917 г.) давал весьма нелестную характеристику бывшему Начальнику штаба Государя: "Вспомните, что генерал Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла как неотложные; дайте себе отчет в том, что генерал Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, что армия должна командовать над волею народа и что армия должна как бы возглавлять собою и правительство, и все его мероприятия; вспомните обвинение генерала Алексеева, направленное против народного представительства, в котором он определенно указывал, что одним из главных виновников надвигающейся катастрофы является сам русский народ в лице своих народных представителей. Не забудьте, что генерал Алексеев настаивал определенно на немедленном введении военной диктатуры. Для меня генерал Алексеев является почетным и достойным всякого уважения, доблестным, честным и преданным Родине воякою, который не изменит своему делу, но поведет его лишь в тех пределах, в какие оно укладывается точным соотношением с его миросозерцанием".
6. 1916 год. "Брусиловский прорыв" - стратегические перспективы "коренного перелома" в войне
В дневнике Лемке приведена весьма показательная беседа, состоявшаяся у него с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г., в период боев Нарочской и Двинской операций и разработки стратегических планов на предстоящие месяцы. "Мы (Лемке и Пустовойтенко. - В.Ц.) вспомнили Варшаву, нашу поездку в его тамошнее имение, революционные настроения 1905 года… В это время вошел Алексеев и, поздоровавшись со мной, сел, прося продолжать нашу беседу, и прибавил, что пришел потому, что печь надымила в его кабинете.
- О чем же у вас речь?
- Просто вспоминали старое, когда встречались друг с другом совершенно в другой обстановке.
- Дань прошлому за счет тяжелого настоящего?
- Не то что дань, - ответил Пустовойтенко, - а просто некоторое отвлечение.
- Да, настоящее не весело…
- Лучше ли будущее, Ваше Высокопревосходительство? - спросил я без особенного, впрочем, ударения на свою мысль.
- Ну, это как знать… О, если бы мы могли его предугадывать без серьезных ошибок! Это было бы величайшим счастьем для человека дела и величайшим несчастьем для человека чувства…
- Верующие люди не должны смущаться таким заглядыванием, потому что всегда будут верить в исправление всего Высшей волей, - вставил Пустовойтенко.
- Это совершенно верно, - ответил Алексеев. - И вы знаете, только ведь и живешь мыслью об этой высшей воле, как вы сказали. А вы, вероятно, не из очень-то верующих? - спросил он меня.
- Просто атеист, - посмеялся Пустовойтенко и отвел от меня ответ, который мог бы завести нас в сторону наименее для меня интересную.
- Нет, а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую безличную судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…
- Вы верите также и в это богатейшее нутро? - спросил я Алексеева.
- Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Саввич, как вы, как мы все…
- А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?
- Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?… Скорее Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца - вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом…
Мы с Пустовойтенко молчали.
- Армия наша - наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в се целом, можно только погибать. И вся задача командования - свести эту гибель возможно к меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками.
- Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху хоть нашей наносной культуры? - спросил я.
- Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю
хотя бы о моменте демобилизации армии?… Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях; мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет: все так-де будут рады вернуться домой, что ни о каких эксцессах никому и в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего - все износили и изгадили своими собственными руками. Кто-то постучал.
- Войдите, - ответил Алексеев.
- Ваше Высокопревосходительство, кабинет готов, просвежился, - доложил полевой жандарм.
- Ну, заболтался я с вами, надо работать, - сказал Алексеев и пошел к себе.
Я вспомнил всех чертей по адресу не вовремя явившегося жандарма: мне так хотелось довести разговор до более реального конца.
- Вы думаете, - спросил меня Пустовойтенко, - что начальник штаба будет сейчас работать? Нет, после таких бесед у него всегда только одно желание: помолиться…"
При всей вероятной неточности и условности (в угоду советской цензуре) приведенной Лемке беседы, отразившиеся в ней настроения Михаила Васильевича можно признать довольно характерными для начала весны 1916 г. Положение на фронте еще не было стабильным, и в преодолении проблем фронта трудно было увидеть надежные, благоприятные перспективы. Вооружения и боеприпасов было еще недостаточно, перебои со снабжением давали о себе знать. Алексееву, как военачальнику, обладающему максимальной полнотой информации о ситуаций на фронте и в тылу, трудно было стать убежденным оптимистом. И в то же самое время он говорит о своей вере в народные силы, в "богатейшее нутро" русского народа, без чего невозможно строить какие бы то ни было стратегические планы. Алексеев верил в народные силы, но при этом видел их крайнюю неорганизованность, их стихийность, слабость внутренней культуры и просвещения, отнюдь не идеализировал их. И от того, как в дальнейшем будут развиваться военные действия, зависело, но мнению генерала, поведение многомиллионной солдатской "массы".
Единственное, что по-прежнему поддерживает, укрепляет генерала в его нелегком труде, - глубокая, искренняя вера в Бога, вера в спасительный Промысел Божий, вера в силу Божественного предопределения над Россией. Эта глубокая вера направляет его "воинское служение". И это, вероятно, очень трудно понять Лемке, ищущему во время разговора оправданий каких-то своих предположений в отношении "заговора, зреющего" в Ставке.
С таким психологическим состоянием, с такими настроениями вступил Наштаверх в третий год войны. Скрашивали личную жизнь Михаила Васильевича сообщения об успехах военной службы его сына, а также женитьба Николая в конце января 1916 г. на Н. Немирович-Данченко. В годы Гражданской войны она служила сестрой милосердия во 2-м конном полку Добровольческой армии. Примечательно, что свидетелем на этой свадьбе намеревался быть сам Государь Император, разрешивший Алексееву кратковременный отпуск в Смоленск, на венчание сына…
Планы предстоящих операций составлялись Алексеевым со всей свойственной ему последовательностью и тщательностью. Теперь можно было бы говорить об окончательно сформировавшемся "стиле работы" Наштаверха. Современники по-разному оценивали его. У. Черчилль считал, что стратегические дарования и полководческий талант Алексеева вполне сопоставим с талантами двух других ведущих полководцев Первой мировой войны - маршала Фоша и генерала Людендорфа. А по мнению военного ученого А.А. Керсновского, Алексеев не отличался широтой и оригинальностью мышления, его планы страдали чрезмерно шаблонным, стандартным подходом. Более обстоятельную характеристику такому способу руководства приводил в своих воспоминаниях Верховский. По его мнению, "Алексеев, загруженный громадным объемом чисто технической работы, не мог подняться до сколько-нибудь широких обобщений. Его оперативные планы не выходили из рамок посредственности. Их достоинство состояло в том, что они были технически верно рассчитаны, проводились планомерно и не требовали от войск лишнего напряжения… Честный, мужественный, но ограниченный полководец… Для Алексеева было характерно бюрократическое руководство войсками. Ему писали донесения за номером и числом. Он отвечал директивой, тоже за номером и числом, посылаемой и сдаваемой под расписку. Большего он, старый штабной работник, дать не мог. Но ведь управление войсками не может быть сведено к бумажной отчетности".
Не соглашаясь, конечно, с такой характеристикой Михаила Васильевича, нужно заметить ее справедливость в отношении многих организационно-управленческих сторон деятельности Ставки. Вряд ли нужно ставить в упрек Алексееву то, что он смог наладить (пусть и не идеально), скоординировать сложнейшую оперативную работу, неизбежно требующую четкости, ясности и заметной доли "бюрократизма", в хорошем смысле этого слова. Примечательно, что Ставка в период верховного командования Великого князя Николая Николаевича обвинялась именно в недостаточном внимании к административной, организационной стороне работы, останавливаться лишь на "творческих" проявлениях в ущерб оперативной технике становилось бессмысленно и опасно.
Совершенно противоположную оценку давал Алексееву Бубнов, исходивший из достаточно справедливого тезиса о том, что для позиционной войны (в том виде, как она велась в конце 1915 - начале 1916 г.), в отличие от войны маневренной, нет нужды в "значительных стратегических дарованиях": "В обстановке же позиционной войны, когда фронт протянулся от моря до моря и когда по суше невозможен никакой другой маневр, кроме лобового удара в целях прорыва фронта, стратегическое руководство ограничивается лишь выбором места и времени этого прорыва. Тут не может быть места, да и не нужна та гениальная интуиция, которая в маневренной войне побуждает великих полководцев принимать целесообразные оперативные решения в связи с постоянно меняющимися элементами обстановки. Тут, в закрепленной на долгие периоды времени обстановке, с неизменно начертанной линией фронта, нужна не гениальная интуиция, а методичный, кропотливый расчет. Тщательное изучение военно-географических условий позволяет найти наивыгоднейшее место прорыва. Подсчет же наших сил и сопоставление их с силами противника дают возможность определить, когда наступит благоприятный момент для этого прорыва, принимая при этом во внимание климатические условия (то есть состояние театра военных действий в зависимости от времени года. - В. Ц.)".
Именно поэтому, утверждал Бубнов, "для верховного оперативного руководства нашей армией в обстановке позиционной войны лучшего военачальника, нежели генерал Алексеев, трудно было бы представить. Благодаря своей исключительной вдумчивости и знанию дела, он, как никто другой, был способен всесторонне проанализировать сложившуюся обстановку и вынести наиболее целесообразное решение".
Говоря о стратегических замыслах на предстоящий, 1916 г., Бубнов отмечал, что изначально, еще до разработки весеннего наступления, Михаил Васильевич Алексеев намеревался нанести главный удар Юго-Западным фронтом, причем приоритет отдавался ударам в районе Тарнополя и Станислава. "Взявшись задело вскоре после своего назначения на должность начальника штаба Верховного Главнокомандующего, генерал Алексеев прежде всего пришел к заключению, что прорыв необходимо осуществить на Юго-Западном фронте, где нам противостояли австрийские войска и потому можно было ожидать значительно менее упорного сопротивления, чем на Северо-Западном фронте, где действовали немцы… Участок для проведения предстоящей операции был выбран такой, где сравнительно легко было осуществить прорыв и где имелась возможность развить наступление. Подход же подкреплений противника был бы наиболее затруднителен. Кроме того, при выборе участка учитывалось наличие условий, позволяющих сохранить в тайне все сложные и длительные работы по подготовке прорыва. Выбор участка, с этой точки зрения, оказался идеальным. Противник до последнего момента не заметил нашей подготовки, ведущейся несколько месяцев, что позволило сосредоточить здесь огромные боевые запасы, артиллерийские батареи и другие боевые средства.
Правильность выбора места прорыва полностью подтвердилась, когда во время революции наши войска, несмотря на полную потерю своей боеспособности и деморализацию, с невероятной легкостью и почти без потерь пробили здесь австрийский фронт (имеется в виду наступление Юго-Западного фронта в районе Галича в июне 1917 г. - В. Ц.).
Что касается определения времени прорыва, таковое обусловливалось накоплением на данном участке запасов и средств, достаточных для его осуществления, что в свою очередь зависело от времени, необходимого для их создания и доставки на фронт. Располагая сведениями о производительности нашей военной промышленности и данными о заготовках за границей и принимая во внимание провозную способность нашего северного пути (по этой транспортной "артерии" от Романова на Мурмане и Архангельска осуществлялась перевозка получаемых от союзников боеприпасов. - В.Ц.), генерал Алексеев установил, что достаточное количество боевых средств и запасов на участке прорыва не может быть сосредоточено ранее начала 1917 года. При этом учитывался и значительный резерв запасов на тот случай, если бы пришлось в течение 1916 г. предпринять для отражения возможных атак противника операции, связанные со значительными расходами боевых припасов.
Сделав все необходимые расчеты и учтя климатические условия, генерал Алексеев окончательно назначил для прорыва на Юго-Западном фронте март 1917 г. Именно к этому сроку были приурочены все приготовления".
Позже от плана решающего "точечного удара" на Юго-Западном фронте пришлось отказаться, хотя его приоритетность, с точки зрения Алексеева, оставалась. И лишь в 1917 г., как будет показано далее, к этому плану вернулись, хотя и частично.
Но очевидно было, что уже 1916 г. может стать переломным годом в ходе войны. Требовалось учитывать не только потенциальные возможности российского Восточного фронта, но и принимать во внимание планы союзников по Антанте. 19 февраля 1916 г. от начальника французской военной миссии в России генерала. По Алексеевым была получена информация о планах Антанты на Западном фронте. В соответствии с ними предполагалось сдержать вероятное наступление немцев, опираясь на мощные укрепления крепости Верден, и затем перейти в общее контрнаступление, которое обязательно сопровождалось бы общим наступлением армий Восточного фронта. От русской армии требовалось "безотлагательно приступить к подготовке наступления".
Благоприятно для России изменилась и ситуация на Дальнем Востоке. Бывший коварный соперник - Япония - теперь стала союзником. В ноябре 1915 г. Государь принял решение - "в знак особого внимания" направить в Японию специальную миссию во главе с Великим князем Георгием Михайловичем.
Предполагалось заключение договоров о военных поставках (в частности, стрелкового оружия) для русской армии. Примечательно, что Алексеев "давно мечтал о такой миссии" и стремился к максимально возможному сближению с "недавним врагом". Михаил Васильевич лично инспектировал Великого князя накануне его отъезда.