Как всегда, поэт прежде всего занялся обширными историческими и географическими подготовительными работами, и пьеса, хоть медленно, но стала подвигаться вперед. В декабре явилась новая задержка. Знакомство с известной французской писательницей, г-жой Сталь, автором романа "Дельфина", отняло у Шиллера много времени. Высланная из Франции Наполеоном I, г-жа Сталь явилась в Веймар, где она оставалась до весны в ореоле политической изгнанницы. Сопровождал ее известный французский политический и литературный деятель Бенжамен Констан. Г-жа Сталь желала хорошенько изучить Германию, все еще остававшуюся для французов "terra incognita". Книга "De I'Allemagne" – результат ее наблюдений, – появившаяся в 1810 году, представляет в общем, несмотря на заключающиеся в ней в частностях ошибки, первый удачный с французской стороны опыт изобразить Германию. Г-жа Сталь очень восхищалась Шиллером. С первого разговора с ним о французской драме он так очаровал ее умом и простотой обращении, что с тех пор она почувствовала к нему преданную дружбу. Ее характеристика Шиллера "La conscience est sa muse" ("совесть – муза его") так же правдива, как и то, что он поэт свободы. И Шиллеру г-жа Сталь, оживлявшая своим умом и красотой веймарское общество, тоже понравилась; но слишком подвижный ее темперамент, ее многоречивость, готовность спорить целыми Днями несколько утомляли его, а главное – ее продолжительное пребывание мешало ему усидчиво работать.
Несмотря, однако, на все помехи, Шиллер успел-таки закончить "Телля" 18 февраля 1804 года. Восстание свободных горных жителей против чужеземного ига – содержание пьесы. Она словно заказана поэту самим народом для поднятия его духа. Тут заговор, как в "Фиеско", освобождение, как в "Орлеанской деве". Шиллер хорошо знал, что свобода не может быть подарком, что она должна быть завоевана самим народом. Отдельные личности: Телль, Баумгартен, Мельхталь, – должны были показать, какой мужественный дух живет в них; масса – собрание в Рютли – должна была показать, что ее охватило одно общее стремление – жажда свободы. Швейцарский народ жил в идиллии, и вдруг на него обрушивается гнет деспотизма, который он победоносно сбрасывает с себя. Телль убивает Геслера, и заговорщики одобряют Телля. Поэт украсил своего традиционно прославленного национального героя всеми свойствами великого человека. Шиллер, стоявший в "Орлеанской деве" на стороне Жанны, и в "Телле" берет всем сердцем сторону притесненных.
Возглас хора в "Мессинской невесте": "На горах свобода!" – мог бы быть взят девизом Телля. В противоположность основной идее в "Мессинской невесте" – фатализма, неизбежности судьбы, – основная идея новой драмы – великая, почти чудесная сила личной, индивидуальной воли и восстание мужественного, честного народа, поднявшегося для противодействия невыносимому гнету и притеснению. Принижающая и тяжелая мысль о непреодолимости судьбы, против которой бессильны самые благие, самые упорные людские усилия, отстранена здесь, и вся драма озарена радостной уверенностью не только в красоте, но и в силе добродетели, и в конечном ее торжестве.
Не успел Шиллер закончить свою прекрасную народную драму, как его уже занимает новый трагический сюжет.
10 марта 1804 года он отмечает в записной своей книжке: "Решил писать "Дмитрия Самозванца"". Нужно думать, что внимание поэта обратилось на русскую историю вследствие пребывания его друга Вольцогена в Петербурге, куда тот отправился в свите веймарского наследного принца для обручения последнего с русскою Великой княжной.
Впрочем, поэт не тотчас же занялся новой драмой, а сначала поехал с женой и детьми в Берлин. По дороге оттуда его всюду встречали с участием и восторгом. В Берлине он свиделся со многими старыми приятелями – Гуфеландом, Фихте, Иффландом и другими. И тут, в театре, где с высшим сценическим совершенством были поставлены его пьесы, повторилась такая же восторженная сцена, как и в Лейпциге. Когда Шиллер вошел в ложу, зрители поднялись со своих мест и встретили шумными аплодисментами глубоко тронутого поэта. По выходе же из театра его провожали громкими и радостными криками. Берлинские друзья и почитатели поэта звали его сюда, надеясь, что он останется среди них и что им удастся выхлопотать для него у короля содержание в 3000 талеров и место в Берлинской академии. Из всего этого, однако, не вышло ничего, и Шиллер предпочел жить в Веймаре, куда он вернулся в июне 1804 года и где герцог удвоил его пенсию с 400 до 800 талеров. Вскоре по возвращении из Берлина поэт предпринял с женой экскурсию в Йену, но простудился на прогулке и слег в постель. Болезнь так сильно разыгралась, что лечивший его врач не думал, чтобы он мог еще выжить. Однако крепкая натура поэта взяла верх, и он остался жив. Пока он лежал больным в Йене, у него родился четвертый ребенок – дочь. Вернувшись в Веймар, Шиллер долго не мог поправиться и только уже в октябре стал приходить немного в себя; написал несколько стихотворений. Жить и не работать было для него невозможно. Не имея сил взяться теперь за оригинальную работу, он занялся переводом трагедии Расина "Федра" и закончил этот перевод в 26 дней.
Печально подходил для него к концу 1804 год. Сильные катаральные припадки мучили его, силы заметно слабели… Шиллер никогда не отличался цветущим видом. Его симпатичное лицо с высоким лбом, кротким, нежным, задумчивым взглядом, с несколько ввалившимися щеками и висками было худо и бледно, – теперь же оно приняло землисто-серый цвет. Что касается его настроения и характера, то под конец жизни Шиллера они стали еще более мягкими и добрыми.
Выпадавшими ему на долю хорошими минутами поэт наслаждался радостно и счастливо, как ребенок, действовал как мужчина и страдал, как герой. Одевался и держался он как нельзя более просто; отличительными его чертами были скромность, простота, отсутствие всякой вычурности. Из симпатий и антипатий его дошли до нас только три: он ненавидел пауков и очень любил лиловый цвет и лилии. Уже после смерти Шиллера, 9 ноября 1830 года, Гёте писал о нем Цельтеру: "Он обладал Христовым даром облагораживать даже все низменное, до чего он прикасался. Ему свойственно было преисполненное Богом стремление всюду бросать семя правды, подобно сеятелю в Евангелии, не беспокоясь, для птиц ли оно или для плодородной нивы…" А за два года перед тем Гёте говорил Эккерману: "Шиллер всегда и всюду являлся тем, чем он был на самом деле, – великим. Таким же сидел он за чайным столом, каким явился бы в государственном совете. Ничего не стесняло его, не сужало его кругозора, не тянуло к земле высокий полет его ума. Жившие в нем великие мысли он высказывал везде и всегда свободно, ничем не стесняясь, не обращая ни на что внимания. Это был настоящий цельный человек, такими нужно быть всем".
Следующие строки Гумбольдта, обращенные к Шиллеру из Рима в 1803 году, относятся к нему в равной мере как к человеку и как к поэту: "Наивысшее стало Вашей сферой, и обыденная жизнь не только не в силах мешать Вам в этом, но Вы еще и в нее вносите оттуда такую доброту, мягкость, ясность и теплоту, которые не могут скрыть своего высокого происхождения. Для Вас нужно просить одного только у судьбы – жизни".
Но судьба была неумолима: Шиллеру оставалось жить еще только недолгие месяцы. Когда Гёте 1 января 1805 года писал другу поздравительные строки, как-то неожиданно для него подвернулись ему под перо слова: "…и с последним Новым годом". Гёте поспешил написать другое поздравление, но, дойдя до роковой фразы, с трудом удержался, чтобы снова не написать того же.
Несмотря на высокий и ясный ум, Гёте не был свободен от предрассудков. Он испугался и за себя, и за друга. В тот же день сказал он г-же Штейн, что, наверное, он или Шиллер умрет в этом году. Однако сначала Шиллер опять несколько поправился. Он не думал, что смерть его так близка, хотя и относился к ней всегда со спокойствием мудреца. Разговор на эту тему с Каролиной Вольцоген он как-то раз закончил словами: "Смерть не может быть злом, так как это – нечто общее, универсальное".
В последнем письме к Кернеру, от 24 апреля, Шиллер говорит, что надеется дожить хотя бы до 50-ти лет. Несколько оправившись, он начинает строить планы различных путешествий; так, например, ему особенно хотелось побывать в Швейцарии, на родине Телля. Говорят, будто подобные желания путешествовать знаменуют у опасно больных приближение последнего великого их путешествия на тот свет. С Шиллером это так и было. В марте месяце он почувствовал некоторое облегчение; поэт ревностно занялся оставшейся неоконченной драмой "Дмитрий Самозванец". Она имеет общее сходство с "Орлеанской девой". И тут основной мотив – победное шествие в сознании доброго права. Но внезапно возникает сомнение, и следствием его является внутренний раздор и внешняя гибель. Претендент, считающий себя настоящим потомком Романовых, узнает, что он ошибался. Тем не менее он продолжает играть взятую на себя роль, и дело кончается тем, что он падает мертвым к ногам мнимой матери, которая отрекается от него. Шиллер заканчивал второй акт, когда его похитила смерть.
В его бумагах нашлась еще масса новых поэтических произведений и более 25 сюжетов трагедий и драм.
Между тем незримый посол, которого ничем нельзя ни задержать, ни умолить и который по своему произволу отрывает того или другого из людей от их занятий или удовольствий, стоял уже у дверей Шиллера. 29 апреля Гёте зашел вечером повидать друга. Вскоре явилась и Каролина фон Вольцоген, чтобы вместе с Шиллером ехать в театр. Внизу, у дверей дома Шиллера, два великих поэта простились, – как потом оказалось, навсегда. По дороге в театр Шиллер говорил Каролине о странном ощущении в левом боку, столько лет болевшем, – теперь он в нем решительно ничего не чувствует. Причина этого явления оказалась печальная: левое легкое перестало болеть, потому что совершенно вышло из строя. В театре с Шиллером сделался озноб. Вернувшись домой, он слег и больше не вставал. Тщетна была помощь докторов, напрасен неутомимый уход близких, любивших его людей. 9 мая утром (1805 года) поэт впал в бессознательное состояние и к вечеру скончался тихо, без страданий, 45-ти лет и шести месяцев от роду.
Никто не имел мужества сообщить печальное известие Гёте, не выходившему из дому по причине нездоровья. Когда несколько дней перед тем он узнал о серьезном положении Шиллера, он сказал: "Судьба неумолима, и человек значит мало", – и скорей перешел к другому разговору. "Шиллер очень болен?" – спрашивал он окружающих, заметив какое-то особенное смущение и недомолвки вечером, в день смерти Шиллера. Ночью слышали, как он плакал. Утром, на другой день, он спросил Христиану Вульпиус: "Шиллер был очень болен вчера?" Та разрыдалась в ответ. "Он умер?" – твердо произнес тогда Гёте и удалился, закрыв лицо руками. Через несколько дней он писал Цельтеру: "Я думал, что сам умру; я потерял друга, и в нем – половину моей жизни".
В минуту первого отчаяния Лотта писала: "Я пережила самое ужасное – я видела, как умирал Шиллер. Мир для меня теперь ничто, нигде не найду я покоя". Через несколько месяцев она пишет тому же лицу: "Я должна призвать всю свою силу, чтобы переносить эту жизнь. Но мужеством и покорностью судьбе хочу я показать, что сумела укрепить дух свой примером Шиллера". Воспитывая детей и свято храня память мужа, прожила бедная женщина до 1826 года, любимая и уважаемая всеми. Перед смертью она ослепла и умерла в Бонне несколько дней спустя после сделанной ей здесь глазной операции.
Известие о смерти Шиллера произвело ошеломляющее впечатление, – не только в Германии, но и во всей Европе. Особенно же горевали о нем в Веймаре, где одна дама сказала так: "Все оплакивают утрату великого писателя, мы же горюем, кроме того, о потере прекрасного, доброго человека". По местным обрядам поэта похоронили ночью в общем склепе, но 22 года спустя, в декабре 1828 года, останки его были перенесены в семейный склеп веймарских герцогов. 26 марта 1832 года присоединился к ним и прах только что умершего Гёте. Эти два темных дубовых гроба стоят рядом, с надписью металлическими буквами: на одном – "Шиллер", на другом – "Гёте". В Штутгарте образовалось общество, ежегодно торжественно поминавшее день смерти Шиллера, а 8 мая 1838 года, по почину этого общества, был поставлен на городской площади памятник поэту – его бюст работы Торвальдсена.
Из всего сказанного нами видно, что влияние Шиллера на умы его соотечественников было глубоким и захватывающим. Что же касается влияния его на русское общество, на нас, – то хоть и не в такой мере, а все же оно было весьма значительным. Да иначе и не могло быть. Такое благородство души и сердца, выраженное в таких прекрасных, неувядающих образах и символах, – это сокровище, которое принадлежит не одному только народу, а всем. С именем Шиллера, этого, как он сам себя называет, "современника всех эпох", и мы, русские, привыкли соединять все благородное, возвышенное, и мы тоже привыкли и ценить и любить этого великого поэта, жизнь которого была постоянной борьбой за идеал, постоянным стремлением к нему, к самым высшим нравственным и эстетическим целям. Мы привыкли ценить и любить его, – и даже более всего именно любить. Перед всеми другими великими писателями преклоняешься и благоговеешь, а Шиллера нельзя не полюбить. Значительное влияние поэта на русское общество явствует из многочисленных фактов: все произведения Шиллера неоднократно переводились и переводятся на русский язык. Так, например, между лирическими стихотворениями имеются такие, которые переведены до восьми и десяти раз. К сожалению, нельзя сказать, чтобы большинство этих переводов могли быть названы удачными. И тут, как почти всегда, когда дело идет о величайших писателях, в большинстве случаев известное итальянское изречение "Traduttori – traditori" (переводчики – предатели) сохраняет вполне свою силу. Но отрадным исключением являются переводы таких писателей, как, например, Жуковский, Л. Мей, А. Майков, И. Козлов, Ф. Тютчев, Струговщиков, М. Достоевский и другие.
Драматические произведения Шиллера тоже все переведены на русский язык и тоже все по нескольку раз.
Из исторических работ Шиллера у нас имеются переводы "Истории отпадения Нидерландов от испанского владычества" и "Истории Тридцатилетней войны". Из философских, эстетических и критических трудов немецкого поэта переведены также весьма многие, а именно: "Философские письма", "Письма о Дон Карлосе", "О современном немецком театре", "Театр как нравственное учреждение" и другие.
Значительным фактом является также сам успех переводов сочинений Шиллера, – так, "Полное собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей" под редакцией Н. В. Гербеля, имело, например, уже шесть изданий. Стихотворения Шиллера вошли также в программы всех русских учебных заведений. И на нашей сцене драмы Шиллера имели большой успех. При первом же появлении своем "Разбойники" и "Коварство и любовь" пользовались у нас значительным успехом. Но затем они были запрещены и только недавно вновь разрешены для сцены. Также и "Дон Карлос" давался и теперь еще дается у нас. Лучшие русские артисты выступали в шиллеровских пьесах, – так, одной из лучших ролей Мочалова была роль Карла Мора. Лучшей ролью Щепкина была роль Миллера в "Коварстве и любви", а Ермолова и теперь с большим успехом играет "Орлеанскую деву" и "Марию Стюарт".
Со своей стороны, и русская критика отдавала должное великому немецкому поэту. Укажем, например, на статью Н. К. Михайловского "О Шиллере и о многом другом" (Сочинения, т. III, с. 190). Г-н Михайловский особенно высоко ценит в немецком поэте то употребление, которое он делает из своего таланта, его идейную тенденцию, то, что он никогда не "отделял своей поэтической способности от жажды познания и выработки нравственно-политического идеала". "Этот мировой гений, – говорит г-н Михайловский, – один из величайших поэтов, каких видел род людской, просто не понял бы эстетической теории уединения, обособления прекрасного от истинного и справедливого… Он вечно стремился растворить эстетическое наслаждение, подчинить его, отдать на службу нравственно-политическим целям. Это замечательно выдающаяся, характернейшая черта Шиллера – и как мыслителя, и как поэта, и как человека".
Наконец, когда в 1862 году Германия праздновала столетнюю годовщину рождения Шиллера, – и русское общество принимало живое участие в этом событии, – тогда же, при стечении громадной публики и под гром аплодисментов, было прочитано Я. П. Полонским написанное им прекрасное стихотворение, из которого мы приводим несколько строф:
Лучших дней не скоро мы дождемся:
Лишь поэты, вестники богов,
Говорят, что все мы соберемся
Мирно разделять плоды трудов,
Что безумный произвол свобода свяжет,
Что любовь прощеньем свяжет грех,
Что победа мысли смертным путь укажет
К торжеству, отрадному для всех.Знаем мы, как чутко наше время.
Как шпион, за всем оно следит
И свободы золотое семя
От очей завистливых таит.
Но встает вопрос – народы ждут ответа..
Страшно не признать народных прав
И для мысли, как для воздуха и света,
Невозможно выдумать застав.Сколько раз твердила чернь поэту:
Ты, как ветер, не даешь плода,
Хлебных зерен ты не сеешь к лету,
Жатвы не сбираешь в осень. Да,-
Дух поэта – ветер; но когда он веет,
В небе облака с грозой плывут,
Под грозой тучней родная нива зреет,
И цветы роскошнее цветут.