Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность - Юлий Антоновский 6 стр.


Книги "De triplici Minimo" и "De Monade" заслуживают едва ли не наибольшего внимания из всех перечисленных латинских сочинений Бруно. В них положено начало учению о монадах, которое со времени Лейбница и до наших дней играет известную роль в истории философской мысли. Монада есть одновременно математическая точка, физический атом и психическая сущность, обладающая ощущением и волею. Концепция монады возникла у Бруно благодаря стремлению познать мир и его составные части по аналогии с жизнью, которая нам известна путем внутреннего сознания и с которою приходится сравнивать чисто объективное, в известном смысле безжизненное существование, если мы хотим это последнее постичь изнутри как нечто субъективное. Разумеется, – говорит Дюринг, – Бруно посредством своих монад не перекинул мост для перехода от сознания к бессознательному, от субъективного к объективному; впрочем, последнее и не могло входить в намерения автора рассматриваемой концепции. Он хотел лишь представить целое и его части как живое единство живых единиц, и в этом смысле сделать вселенную объектом наших чувств. Из-за этой цели он невольно должен был приписать сознание, хотя бы и в самом малом объеме, любому элементу мировой системы. Не одарив жизнью мертвую часть вселенной, Бруно не достиг бы того однородного единства мира, которое одно может стать предметом как аффекта, так и субъективного понимания. Он не хотел признавать бездны, лежащей между миром внешним и внутренним, и достиг ее мнимого устранения тем, что распространил сферу сознания далеко за его действительные пределы. По Бруно, человек служит мерилом всякого внутреннего, субъективного бытия. Каждая материальная частица должна быть мыслима не только как объект, но и как субъект. Нечто соответствующее ощущению, хотя и не одинаковое с ним, предполагается присущим всем формам существования. Этим путем каждая частица материи наделяется известной степенью субъективности, представляемой наподобие человеческого ощущения и воли. Если внутреннее состояние внешнего мира и останется, тем не менее, неизвестным, то является, по крайней мере, пропорция, благодаря которой возможно заключить об остающемся неизвестным числе, насколько вообще это мыслимо при отношениях неколичественного характера.

Другое латинское сочинение Бруно О сочетании образов, символов и представлений является переработкой книги Тени идей. В той же догматической форме здесь утверждается, что вещи вполне совпадают с их отражениями в нашем уме и что поэтому духовная жизнь покоится собственно на возбуждениях воображения. "Одни постигают мировую гармонию преимущественно путем зрения, другие, хотя и в меньшей мере, посредством слуха. Поэтому-то и существует удивительное сродство душ между истинными поэтами, музыкантами, художниками и философами. Всякая истинная философия есть вместе с тем музыка или поэзия и живопись; истинная живопись есть вместе с тем музыка и философия. Истинная поэзия и музыка есть своего рода божественная мудрость и живопись".

За книгою "De Monade" следует естественно-философское стихотворение О бесконечном, содержащее неисчерпаемое сокровище поэтических картин природы. Это стихотворение воспроизводит вновь содержание изданных в Лондоне диалогов О бесконечном, едином и мирах, но оно написано в духе и стиле Лукреция. Если при чтении некоторых объяснений физических явлений и может явиться улыбка на устах современного читателя, то следует помнить, какие успехи сделали физика и астрофизика со времени Бруно. Внимание читателя невольно приковывается к художественным сторонам этого удивительного стихотворения, и он должен признать, что вселенная, взаимодействие ее жизни с жизнью нашей планеты, наконец связь физических и духовных явлений, никогда не находили еще такого восторженного и настолько проникнутого поэтическим чувством описателя, как Бруно. Возбуждающая восторг красота вселенной и немое удивление перед ее величественной закономерностью дали ему повод, в особенности в конце стихотворения, к истинно-поэтическому изображению природы. Недаром Берти называет стихотворение О бесконечном эпосом метафизики и космологии.

В латинских сочинениях Бруно встречаются нередко места, проникнутые никогда не стихавшей в нем тоскою по солнцу юга и далекой чудной родине, и уже по этим страницам в сухих философских сочинениях нетрудно было бы угадать то недалекое будущее, когда любовь к родине одержит верх над благоразумием и осторожностью и заставит Бруно возвратиться в Италию.

Глава V

Джованни Мочениго. – Бруно делает новую попытку примириться с Римом. – Бруно в Венеции. – Отношение к нему Мочениго. – Арест и венецианская инквизиция. – Свидетели Чьотто и Британно. – Обвинительные пункты против Бруно. – Он излагает перед судьями свое учение. – Две точки зрения на единую истину. – Бруно обращается к милосердию судей. – Он – на коленях перед ними

В Венеции перед магазином книгопродавца Чьотто остановился однажды молодой патриций из знаменитой древней фамилии Мочениго, по имени Джованни. Он принялся пересматривать новые вышедшие сочинения, причем особенно заинтересовался книгою Бруно "De Minimo". Джованни, очевидно, принял ее за одно из сочинений, трактующих о тех "тайных науках", с помощью которых возможно без усилия и труда достичь знания и могущества. Он выразил желание познакомиться с ее автором. Чьотто во время своих посещений франкфуртской ярмарки встречался с Бруно и поэтому предложил Мочениго свои услуги быть посредником между ними. Через него Бруно получил от венецианца два приглашения, одно вслед за другим. Патриций предлагал нашему философу обеспеченное существование в своем доме и хорошее вознаграждение за обучение его Луллиеву искусству упражнять память и находить новые идеи. И Бруно, недавно возвратившийся из Цюриха, чтоб окончить печатанье своей посвященной герцогу Юлию Брауншвейгскому трилогии ("De minimo", "De monade" и "De immenso"), тотчас же принимает приглашение и, передав издателю рукописи с просьбою просмотреть вместо него корректуру, спешит в Венецию. Пятнадцать лет скитался беглый монах доминиканского ордена вдали от горячо любимой им родины, опасаясь преследований римской церкви, но на этот раз он не мог долее противиться своему влечению вернуться в Италию, тем более, что республиканские учреждения Венеции по-видимому обеспечивали ему свободу и безопасность. Риск, которому подвергал себя Бруно, возвращаясь в отечество, был очень велик уже потому, что прежний процесс о нем считался еще неоконченным. Но Бруно, по-видимому, устал среди постоянных скитаний и борьбы. В одном из своих франкфуртских трудов он говорит о тех немногих идеалистах, которые всю свою жизнь ищут мудрости, покидают для нее свою страну, родимый кров, переплывают океаны, переходят горы и пустыни, среди голода и лишений и бессонных ночей. Он изобразил самого себя. Теперь он начал мечтать о личном примирении с папою, о возможности пользоваться наконец покоем для своих философских занятий, необходимость в котором с годами он все более ощущал. Еще в Тулузе он обращался за исповедью к одному патеру; затем в Париже просил папского нунция похлопотать в Риме, чтобы ему разрешено было вернуться в лоно церкви, не поступая опять в монашеский орден. Нунций уклонился от исполнения просьбы Бруно, ссылаясь на то, что от папы Сикста V (1585–1590) едва ли можно ожидать снисхождения, и посоветовал лучше обратиться по этому делу к одному испанскому иезуиту по имени Алонсо. Последний объяснил, что, так как Бруно считается отлученным от церкви, то лишь папа может снять с него отлучение, но что прежде всего он должен отречься от своих заблуждений, так как в противном случае нечего было бы рассчитывать на прощение и милость со стороны папы. После беседы с иезуитом Бруно решил отложить пока все попытки к примирению и перенес свои надежды на будущего папу, расположение которого он надеялся приобрести посвящением ему одного из задуманных им новых сочинений по философии.

А что, если эта надежда не оправдается? "В этих случаях, – отвечает Бруно, вспоминая свое происхождение от воина, – каждый, возле кого стоит вооруженная богиня мудрости, не должен считать себя беззащитным, если дело идет о том, чтобы устранить мудростью, или терпением победить то, что посылает нам судьба. Собственно, жизнь человека на земле есть не что иное, как состояние войны! Он должен поражать низость бездельников, обуздывать наглость и предупреждать удары". Глубоко проникнутый сознанием своего назначения Бруно при всех неудачах всегда находил утешение и опору в своем настроении, подымавшем его над злом и несовершенством существования. Великий итальянец был убежден, что он воздвиг новый храм человеческой мысли, неприступные стены которого устоят в борьбе грядущих столетий.

Венеция в XVI веке занимала второе место после Флоренции. Ее книжная торговля была всемирной. Университет в Падуе считался первым в Италии. Все это должно было особенно привлекать такого странствующего профессора и писателя, как Бруно. Жаль только, что он не знал раньше характера Мочениго. К несчастью, этот патриций был полной противоположностью Бруно. В то время, как наш философ был откровенен, доверчив и смел, Мочениго отличался скрытностью, подозрительностью и коварством. Однако вначале все шло хорошо. Бруно нанял себе квартиру и занялся обучением молодого патриция; одновременно с этим он приготовлял для него рукопись. Из Венеции Бруно ездил на время в Падую, где прочел несколько лекций немецким студентам, охотно посещавшим этот университет. По поводу этой поездки некто Ацидалий, гельмштадтский почитатель Бруно, писал в феврале 1592 года одному своему приятелю-студенту в Падуе: "Я собирался еще спросить у тебя, правда ли, что Бруно, как говорят, живет и учит в Падуе. Так ли это? Может ли такой человек, как он, возвратиться в Италию?!"

В марте наш философ вернулся в Венецию и имел неосторожность поселиться в доме своего ученика. По своему общительному характеру Бруно очень скоро завел обширные знакомства среди людей самых разнообразных профессий, среди ученых и прелатов, с которыми он встречался или в книжных магазинах, или в доме знатного венецианца Андреа Морозини, куда его часто приглашали. В доме Морозини собирался литературный кружок; Бруно нередко имел случай беседовать там о научных и философских предметах. В то время, как росла его связь с интеллигентными сферами Венеции, отношения с Мочениго расстраивались все более. Вскоре после начала занятий тридцатичетырехлетний патриций стал жаловаться, что Бруно учит его не всему, чему обещал. По своему суеверию и ограниченности, он, вероятно, предполагал в знаниях Бруно что-нибудь таинственное и магическое; быть может, он думал, подобно Гейнцелю, что Бруно научит его искусству делать изо всего золото. Наш философ наконец совсем разочаровался в своем ученике и объявил ему в резкой форме, что он научил его всему, чему обещал и за что получил от него вознаграждение, и что в настоящее время он принял твердое решение – как можно скорее возвратиться во Франкфурт. Он собирался там заняться своими дальнейшими сочинениями и в особенности возлагал большие надежды на свой труд о семи свободных искусствах, который думал посвятить папе Клименту VIII, чтобы этим путем добиться помилования вместе с разрешением жить вне ордена. Но тонкая сеть, в которой запутался великий итальянец, уже была настолько крепко затянута невидимою рукою инквизиции, что вскоре пришлось отказаться от всякой надежды на спасение.

Мочениго находился под неограниченным влиянием своего духовника. Его образ действий по отношению к Бруно свидетельствует, что он не делал ни одного шага, не испросив на то предварительного совета или указаний своего духовного отца. Несомненно, что он и Бруно пригласил к себе в Венецию с ведома и согласия своего руководителя и что именно последний поручил Мочениго вести подробный дневник о всех своих беседах с философом. План изловить Бруно и предать его в руки инквизиции был обдуман и составлен очень давно. Это видно с несомненностью из слов самого Мочениго. Когда в 1592 году книгопродавец Чьотто собирался во Франкфурт на книжную ярмарку, Мочениго просил его там узнать, такой ли Бруно человек, чтоб можно было на него положиться, и насколько следует верить его обещаниям. Узнав от возвратившегося Чьотто, что все франкфуртские ученики Бруно недовольны его Луллиевым искусством, коварный патриций между прочим заметил, что и сам он не верит Бруно, но все-таки хотел бы предварительно выжать из него, насколько возможно, больше пользы, чтобы до некоторой степени вернуть затраченные на философа деньги; он намеревается затем предать его в руки инквизиции. Понятен также и смысл обещания, которое Мочениго вытребовал у своей жертвы, а именно, что Бруно не уедет из его дома, предварительно не простившись с ним.

21 мая Бруно действительно собрался уехать; патриций настаивал, чтобы он остался, уверяя, что не всему еще научился. Наконец он перешел к угрозам и объявил, что найдет средства заставить Бруно остаться. Однако на следующий день, в пятницу 22 мая, Бруно опять возобновил свою попытку расстаться с Мочениго. Рассчитывая уехать в ночь на следующий день, наш философ уложил свои книги и рукописи и накануне еще отправил их во Франкфурт. Ночью к нему в комнату постучался Мочениго, под предлогом, что ему нужно переговорить со своим учителем. Бруно отпер дверь и увидал перед собой "благородного" патриция с его слугою Бартоло и шестью дюжими молодцами, в которых он признал венецианских гондольеров. Они заставили его одеться и отвели на чердак. Здесь Мочениго опять начал уговаривать его остаться. Он говорил, что если Бруно на это согласится и посвятит его в тайны мнемоники, красноречия и геометрии, – словом, научит всему, о чем он уже просил его раньше, то он возвратит ему свободу; в противном случае это дело кончится для него плохо. Бруно на это отвечал, что он научил патриция даже большему, чем входило в его обязательства, и что, во всяком случае, он ничем не заслужил подобного обращения. Тогда Мочениго запер Бруно на чердаке и ушел. Вскоре, однако, он опять возвратился и стал угрожать Бруно, говоря, что если он не введет его в могущественную область "тайных наук", то он, Мочениго, сообщит инквизиции о выражениях, которые будто позволял себе Бруно по отношению к папе и католической церкви. Бруно очень спокойно возразил на это, что он никому не мешает верить по-своему; он не помнит своих выражений о папе; во всяком случае, если он что и говорил, то ведь разговор происходил наедине, без свидетелей; наконец, если он и очутится в руках инквизиции, то самое большее, к чему его могут присудить, – это опять одеться в монашеское платье.

На следующий день, 23 мая, явился капитан инквизиции со стражею, которая отвела Бруно из дома Мочениго в тюрьму. В тот же день "благородный" патриций отправил донос на Бруно к инквизитору; вследствие этого наш философ в следующую ночь был перевезен в ужасную государственную тюрьму со свинцовыми крышами. Любители совпадений найдут, вероятно, особенно знаменательным тот факт, что в то самое время, когда Бруно был брошен в темницу, Галилей начал читать свой курс математики в Падуе, и все шесть лет, в продолжение которых Галилей занимал математическую кафедру, Бруно провел в заточении.

25 мая Мочениго отправил в инквизицию первое дополнение к своему доносу и принял присягу в подтверждение справедливости своих показаний. Тотчас же было начато следствие. Когда процесс был уже в полном ходу, Мочениго, по требованию инквизитора, представил 29 мая второе дополнение к своему доносу.

Благодаря найденным в архивах Венеции официальным следственным актам по обвинению Бруно мы имеем теперь самые точные сведения о первой стадии начавшегося восьмилетнего шествия на костер этого мученика науки.

Инквизиционное судилище Венеции состояло: из отца-инквизитора (Pater Inquisitor), во время Бруно им был Джованни Габриелли из Салуццо, далее папского нунция в Венеции – Лодовико Таберна – и, наконец, епископа Венеции – Лоренцо Приули. Кроме того, в заседаниях инквизиции поочередно присутствовал один из трех ее членов от патрициев, называвшихся Savii all'Eresia; роль их заключалась в донесениях Совету Десяти обо всем, что происходило в инквизиционном судилище. При допросах Бруно этими тремя, попеременно присутствовавшими, ассистентами были: Алоиз Фоскари, Себастиан Барбадико и Томас Морозини.

Следствие началось с допроса свидетелей. Двое из них, книгопродавцы Чьотто и Британно, в заседаниях 26 и 29 мая, показали, что Бруно отличался всегда большою осторожностью в разговорах о религиозных предметах; что с языка его никогда не срывалось выражений, которые дали бы повод считать его плохим католиком или плохим христианином вообще. Оба они встречались с Бруно во Франкфурте-на-Майне и имели возможность наблюдать его поведение в стране, отличавшейся своими нападками на Рим, следовательно, при таких условиях, когда Бруно не имел оснований скрывать своих убеждений.

После Чьотто и Британно выступил добровольным свидетелем настоятель кармелитского монастыря, отзыв которого о Бруно мы приводили раньше.

Наконец, наступила очередь Бруно. Это было 29 мая 1592 года. Он начал с изложения всех обстоятельств своей жизни; его рассказ занял этот и последующий день допроса. В протоколе первого допроса, между прочим, говорится, что Бруно по наружности был "человек среднего роста, с каштановою окладистою бородою; на вид лет сорока". Если он сам себя обрисовал в антипрологе к своей комедии Светильник, то мы почти можем, – говорит А. Веселовский, – дописать себе его физиономию: глаза задумчивые, потерянные, как будто ушедшие внутрь, в созерцании мук ада; смех сквозь слезы (in tristitia holaris, in hilaritate tristis); отсутствие тела; характер раздражительный и полный упрямства.

Назад Дальше