Мы сделаем еще один шаг в понимании сложившейся ситуации, если ознакомимся с донесением полицейского чиновника, осуществлявшего наблюдение за Распутиным: "В середине 1916 года мне довелось слышать его слова: "Если бы та потаскушка не пырнула меня ножом, никакой войны не было бы и в помине, я бы не допустил этого". Он также открыто заявлял, что наступило время положить войне конец: "По мне, так крови уже пролито достаточно, немцы для нас уже не угроза, они теперь слабые". Его идея сводилась к тому, что нам следует заключить с Германией мир".
В те критические дни накануне объявления войны царь был охвачен нерешительностью и не предпринял никаких усилий, чтобы избежать, как казалось ему, неизбежного развития событий. В одном его нельзя упрекнуть: этот человек трагической судьбы любил свою страну с беззаветной преданностью и не захотел покупать отсрочку капитуляцией перед кайзером. Думай Николай II больше о своем благополучии, чем о чести и достоинстве России, он бы наверняка нашел путь к соглашению с кайзером. В 1915 году, когда России приходилось особенно трудно, немцы обратились к царю с весьма выгодными мирными предложениями, которые предусматривали передачу ему столь желаемых для России Дарданелл и Босфора. Царь даже не снизошел до ответа.
Мне кажется, царица искренне старалась полюбить Россию, но только ту Россию, которую она сама придумала в своем воображении и которой призван был управлять в качестве самодержца ее сын. Ради этого мифа она всеми силами противостояла России реальной.
Имеется достаточно оснований полагать, что к осени 1916 года царь стал проявлять очевидные признаки усталости от Распутина и его окружения. Поведение Распутина становилось все более вызывающим, а в ряде случаев он позволил себе открыто перечить царю. Не нужно обладать особыми знаниями характера царя, чтобы понять, что он более не доверял Распутину.
В декабре 1916 года, десять лет спустя после его встречи с императорской четой, Распутин был убит группой заговорщиков, в которую входили Великий князь Дмитрий Павлович, князь Феликс Юсупов и реакционный депутат Думы Пуришкевич. Но убийство произошло слишком поздно. Во дворце не последовало никаких существенных перемен, ибо сам царь был центральной фигурой в той драме, которая близилась к своему трагическому завершению.
Глава
11 План императора
В первые дни после Февральской революции Чрезвычайная следственная комиссия обнаружила в личных бумагах Николая II переданную царю в ноябре 1916 года анонимную записку, в которой излагались положения поистине фантастического плана. Записка дает ключ к пониманию политики правительства в предшествующие падению монархии месяцы и некоторых акций кабинета А. Д. Протопопова, проводимых по инициативе царя. Вот некоторые выдержки из этого весьма поучительного документа: "Записка, составленная в кружке Римского-Корсакова и переданная Николаю II князем Голицыным в ноябре 1916 года: Так как в настоящее время уже не представляется сомнений в том, что Государственная дума, при поддержке так называемых общественных организаций вступила на явно революционный путь, ближайшим последствием чего по возобновлении ее сессии явится искание ею содействия мятежно настроенных масс, а затем ряд активных выступлений в сторону государственного, а весьма вероятно, и династического переворота, надлежит теперь же подготовить, а в нужный момент незамедлительно осуществить ряд совершенно определенных и решительных мероприятий, клонящихся к подавлению мятежа, а именно:
I. Назначить на высшие государственные посты министров, главноуправляющих и на высшие командные тыловые должности по военному ведомству (начальников округов, военных генерал-губернаторов) лиц, не только известных своей издавна засвидетельствованной и ничем не поколебленной и незаподозренной преданностью Единой Царской Самодержавной власти, но и способных решительно и без колебаний на борьбу с наступающим мятежом…
II. Государственная дума должна быть немедленно Манифестом Государя Императора распущена без указания срока нового ее созыва.
III. В обеих столицах, а равно в больших городах, где возможно ожидать особенно острых выступлений революционной толпы, должно быть тотчас же фактически введено военное положение (а если нужно, то и осадное), со всеми его последствиями до полевых судов включительно.
IV. Имеющаяся в Петрограде военная сила в виде запасных батальонов гвардейских пехотных полков представляется вполне достаточной для подавления мятежа, однако батальоны эти должны быть заблаговременно снабжены пулеметами и соответствующей артиллерией…
V. Тотчас же должны быть закрыты все органы левой и революционной печати и приняты все меры к усилению правых газет…
VI. Все заводы, мастерские и предприятия, работающие на оборону, должны быть милитаризированы с перечислением всех рабочих, пользующихся так называемой отсрочкой, в разряд призванных под знамена и с подчинением их всем законам военного времени.
VII. Во все главные и местные комитеты союзов земств и городов, во все отделы, а равно во все военно-промышленные комитеты… должны быть назначены в тылу правительственные комиссары, а на фронте коменданты из эвакуированных офицеров для наблюдения за расходованием отпускаемых казною сумм и для совершенного пресечения революционной пропаганды среди нижних чинов…
VIII. Всем генерал-губернаторам, губернаторам и представителям высшей администрации в провинции должно быть предоставлено право немедленного собственной властью удаления от должности тех чинов всех рангов и ведомств, кои оказались бы участниками антиправительственных выступлений…
IX. Государственный совет остается впредь до общего пересмотра основных и выборных законов и окончания войны, но все исходящие из него законопроекты впредь представляются на Высочайшее благоусмотрение с мнением большинства и меньшинства. Самый состав его должен быть обновлен таким образом, чтобы в числе назначенных по Высочайшему повелению лиц не было ни одного из участников так называемого "Прогрессивного блока".
В вышеизложенной записке нет ссылки на сепаратный мирный договор как средство спасения России. Однако в объяснительной записке ко второму пункту этого документа Говорухи-Отрока с поправкой Маклакова подчеркивается, что восстановление "неограниченного самодержавного правления" - патриотический долг, поскольку к "мерзостям… неизбежно порождаемым конституционным правлением", для России добавляется и угроза "вражеского нашествия и раздела между соседями самого Государства Российского".
Свет на происхождение анонимной записки пролили в своем показании на заседании Чрезвычайной следственной комиссии, учрежденной Временным правительством, товарищ министра С. П. Белецкий, который "втерся" в окружение Распутина и был связан с крайне реакционными кругами.
В добавление к устным показаниям Белецкий буквально засыпал Чрезвычайную следственную комиссию из Петропавловской крепости, где находился, объяснительными записками. В одном из таких письменных показаний он подробно объясняет сущность и состав "кружка Римского-Корсакова", в который, по его утверждению, в основном входили сенаторы и члены Государственного совета.
Члены Чрезвычайной комиссии потребовали от Маклакова дополнительных показаний. В кратком заявлении от 23 августа 1917 года он осторожно признает, что одобрил записку и излагает свое письмо, направленное им царю 19 или 20 декабря 1916 года, в котором содержались аналогичные идеи. Далее он пишет: "…после этого я писал еще письмо и проект Манифеста, и в памяти не осталось отчетливых следов всех этих документов в их подробностях". Манифест, о котором идет речь, несомненно, был тот, который предусматривал роспуск Думы, о чем говорится во втором пункте записки.
Было бы абсолютно нереалистичным полагать, что небольшая группка крайне правых деятелей из Государственного совета и "Союза русского народа" могла принудить царя пойти на переворот. Обе эти группы находились в полной зависимости от царя и совершенно очевидно, что "кружок Римского-Корсакова" подготовил записку по его просьбе. Эту просьбу передал кружку Маклаков, которому царь ранее дал секретную аудиенцию, не занесенную в распорядок дня двора. Тем не менее сообщение о ней просочилось к Родзянко и некоторым другим членам Думы.
В середине сентября 1916 года неожиданно для всех министром внутренних дел был назначен товарищ председателя Думы А. Д. Протопопов. В то время я находился в Туркестане, где проводил расследование в связи с серьезными беспорядками среди местного населения. На обратном пути я остановился в Саратове, главном городе моего избирательного округа, где встретился и беседовал со многими ведущими политическими и общественными деятелями. В Саратове назначение Протопопова было для всех полной неожиданностью. Оно было истолковано, однако, как показатель того, что царь намерен найти общий язык с Думой, поскольку о тесных связях Протопопова и Распутина широким кругам не было известно. (Теоретически Протопопов считался умеренным либералом и представителем "Прогрессивного блока".) Распутин, по слухам, хвастался, будто это он сыграл решающую роль в назначении Протопопова; будто, показав на ладонь своей руки, он сказал, что "теперь его Россию держит в своем кулаке".
По возвращении в Петроград я обнаружил на своем столе телеграмму из Саратова, в которой сообщалось об аресте после моего отъезда многих общественных деятелей, встречавшихся со мной. Поскольку мы оба - Протопопов и я - были уроженцами Симбирска и поддерживали хорошие отношения, я позвонил ему и попросил о немедленной встрече. "Можете приходить хоть сейчас. Мои двери для вас всегда открыты", - ответил он. На пороге своего просторного кабинета меня сердечно приветствовал новый министр в мундире шефа жандармов. В этой своей форме он выглядел в высшей степени импозантно, но я, сколько ни старался, никак не мог понять, зачем ему понадобилось надеть ее. Едва я вошел, он принялся рассуждать об огромной ответственности, возложенной на его плечи, о своих замыслах и планах на будущее. При первой же предоставившейся возможности я вручил ему телеграмму и стал излагать детали моего визита в Саратов. Он прервал меня и, покрутив пуговицу у меня на сюртуке, воскликнул: "Сейчас мы все уладим!" Тут же возле него появился молодой помощник. Передавая ему мою телеграмму, Протопопов сказал: "Немедленно телеграфируйте об освобождении лиц, упомянутых в этой телеграмме".
На левой стороне письменного стола министра я увидел вставленную в рамку репродукцию известной картины Гвидо. На ней была изображена голова Христа с удивительными глазами: если смотреть издалека, они казались закрытыми, а если подойти поближе - открытыми. Бросив на меня взгляд, Протопопов заметил: "Я вижу, вы удивлены, не правда ли? Вы так пристально все время рассматривали Его. Я никогда не расстаюсь с Ним. И когда нужно принять какое-то решение, Он указывает мне правильный путь".
Мне почудилось, что происходит что-то страшное и необъяснимое. Протопопов продолжал о чем-то рассуждать, но я уже не слушал его. Я был ошеломлен. Кто он - помешанный или шарлатан, ловко приспособившийся к затхлой атмосфере апартаментов царицы и "маленького домика" Анны Вырубовой?
Я знал Протопопова как нормального, элегантного, хорошо воспитанного человека, и перемена в нем была абсолютно необъяснима. Протопопов меж тем продолжал излагать свои планы спасения России, но у меня уже не было сил выносить это долее. Не дав ему кончить фразу, я встал, улыбнулся, поблагодарил и буквально выбежал из его кабинета.
Я бросился в Таврический дворец, где заседала Дума, и пулей влетел в кабинет Родзянко, где собралось несколько депутатов Думы. Не в силах сдержать себя, я почти прокричал: "Да он сумасшедший, господа!"
"Кто сумасшедший?"
Я пересказал, что произошло у нас с Протопоповым. Когда я дошел до его жандармского мундира, Родзянко рассмеялся и добродушно заметил: "Вы же сами сказали, что он сумасшедший, потому он и носит мундир шефа жандармов - он и нас посетил в нем же".
И поведал мне историю с назначением Протопопова. Тем летом в Париж, Лондон и Рим совершила поездку парламентская депутация видных членов Государственного совета и Думы. Целью ее участников - либо членов, либо сторонников "Прогрессивного блока" - было упрочение дружественных связей с союзниками. Протопопова, товарища председателя Думы и отличного лингвиста, назначили главой депутации, и, по словам Милюкова и Шингарева, также входивших в состав депутации, он справился со своими обязанностями с величайшим тактом и искусством.
На обратном пути он провел несколько дней с Стокгольме, где встретился с советником германского посольства, немецким банкиром Варбургом, близким другом германского посла в Швеции Люциуса. Русским властям было известно, что Люциус занимался вопросами пораженческой пропаганды и всей германской разведывательной работой в России. В результате, когда стало известно об этой встрече, в Думе, да и по всей стране, разразилась буря возмущения.
Протопопов попытался представить дело так, будто эта встреча состоялась с согласия русского посла в Швеции Неклюдова. Человек высоких моральных качеств, Неклюдов вел крайне трудную, но в то же время весьма успешную борьбу против попыток Германии втянуть Швецию в войну против России. Прослышав о том, что Прдтопопов сослался на его имя в целях оправдания своей секретной встречи, Неклюдов доложил министерству иностранных дел о том, что узнал об этом сенсационном рандеву post factum, и предупредил Протопопова о возможных последствиях.
И тем не менее вскоре после скандальной истории в Стокгольме Протопопов был назначен на пост министра внутренних дел. А чуть позже вся эта история стала достоянием гласности.
Судя по всему, Протопопов страдал неизлечимой венерической болезнью и в течение многих лет лечился у д-ра Бадмаева. Именно в доме Бадмаева он и повстречался с Распутиным, которому не стоило большого труда подчинить себе человека с неустойчивой психикой. И хотя Протопопов всеми силами стремился скрыть дружбу с Распутиным, дружба эта, как видно, росла и крепла, и в "маленьком домике" Анны Вырубовой Распутин представил Протопопова царице, которую тот очаровал. Не кто иной, как царица и рекомендовала позднее Протопопова на пост министра внутренних дел. Насколько я знаю, немногие из членов Думы были в курсе дела, а те, кто располагал информацией, предпочли хранить молчание.
Протопопов был не первый министр, получивший пост из рук Распутина. Но он был первый член Думы, который принял назначение, не поставив предварительно об этом в известность своих коллег. Через несколько дней после назначения он предпринял безуспешную попытку убедить Родзянко и других членов "Прогрессивного блока" в своих добрых намерениях. В начале октября разрыв стал окончательным, и с того дня двери Государственной думы для нового министра внутренних дел оказались навсегда закрытыми.
Дума знала о готовящемся императорском указе, предусматривавшем назначение генерала Курлова на пост товарища министра внутренних дел. На генерале Курлове, используя слова главного военного прокурора в беседе с зятем Столыпина, лежала "главная ответственность за смерть Столыпина". В той же беседе военный прокурор информировал зятя Столыпина о том, что "уголовное преследование Курлова было прекращено по личному указанию царя". Поэтому неудивительно, что предполагаемое назначение генерала вызвало в Думе бурю возмущения. От имени всех членов Думы, за исключением крайне правых, Родзянко предупредил Протопопова, что в ответ на назначение Курлова будут опубликованы все подробности, связанные с убийством Столыпина и ролью Курлова в этом деле. Их достоверность вызвался подтвердить Шульгин, человек неподкупной честности, пользующийся всеобщим уважением. Указ подписан не был, однако Курлов остался "тайным" товарищем министра и неофициально занимался всеми делами Департамента полиции. Встречаясь в доме тибетского доктора, они хорошо узнали друг друга.
Назначение Курлова, хоть и неофициальное, неизбежно должно было вскоре повлечь определенные последствия. Приблизительно в середине ноября, как раз когда царь рассматривал возможность назначения Маклакова в качестве преемника Протопопова, ко мне зашел для конфиденциальной беседы мой друг, профессор В. Н. Сперанский. Он спросил, не хотел бы я увидеться с сенатором С. Н. Трегубовым, который только что вернулся из Ставки в Могилеве. Встречу предполагалось провести, при соблюдении полной тайны, в доме его отца, главы медицинского департамента министерства двора д-ра Сперанского. Я знал Трегубова еще со школьных лет в Ташкенте, где он занимал пост прокурора окружного суда. Я всегда испытывал к нему уважение за то, что при выполнении своих обязанностей он руководствовался не указаниями Щегловитова, а голосом собственной совести.
Встреча состоялась через несколько дней. Когда мы остались в комнате одни, Трегубов сообщил о глубокой тревоге, охватившей Ставку после получения от военной разведки данных об усиленной активности германских агентов среди петроградских рабочих. "Мы знаем, - сказал он, - что по роду своей политической деятельности вы связаны с представителями рабочих, и хотели бы знать ваше мнение по данному вопросу". Я ответил, что хотя и не имею информации о деятельности германских агентов, но с удовольствием обменяюсь с ним мнениями по этой проблеме. Я бы также хотел, добавил я, выразить свою обеспокоенность позицией Департамента полиции в отношении глубокого раскола среди рабочих по вопросам военной пропаганды.
"Что вы имеете в виду?" - спросил он.