Как всегда в те времена, собирались гурьбой, не только молодежь, но и пожилые. Они обыкновенно играли в карты в небольшой уютной гостиной. Тех девиц, которые приезжали одни, без родных, как я, кавалеры провожали домой по окончании танцев и не скупились на лихачей. Лихачами назывались извозчики, имевшие более удобные сани и быстрых лошадей, они были дороже обыкновенных. Когда Питер был завален снегом, обычно передвигались на санях, но все же в те времена уже начинали появляться автомобили.
Вечеринки с танцами также устраивались у Маргариты Фитингоф-Шель, но там был настоящий светский бал. Несмотря на роскошь угощений, много шика и блеска, да и немало снобизма, нам не хватало нашей обычной, более интимной атмосферы. На большие балы мы тоже ездили всей компанией. Тухачини и Толмачини нас часто сопровождали.
Кроме балов, мы увлекались скейтинг-рингом. Он находился на Марсовом поле, в большом закрытом помещении. Вокруг катка были ложи со столиками. Сюда приходила публика посмотреть на спортивные бега и закусить. Было немало виртуозов, они танцевали и выкидывали всевозможные номера на роликах. Почти всегда появлялся Великий князь Дмитрий Павлович. Красивый, стройный, всегда элегантный, он производил впечатление, все его знали.
Собрались мы на каток целой компанией. Были все из Петропавловской крепости, Маргарита Фитингоф с братом-юнкером и другие. Заняли столик для передышек и ринулись на трек. В тот день было много публики. Дмитрия Павловича все отличали издали. Его стройная фигура плавно скользила среди большой толпы бегунов. Духовой оркестр гремел что-то бодрящее, словом, приятная атмосфера беззаботности висела в воздухе. Вальсировала я со своим постоянным кавалером по скейтинг-рингу Кобылиным. Это был очень красивый гвардейский офицер, но его фамилия, хотя и дворянская, приводила нас всех в смущение. Издали, за нашим задержанным столиком, я увидела дядю Жоржа, он мне махал рукой. Рядом с ним стоял юнкер среднего роста, его лицо мне показалось знакомым. Я бросила своего кавалера и подкатила к барьеру, где находился наш столик. Дядя Жорж мне приветливо улыбался, он указал на юнкера и сказал: "Не узнаешь? Это твой старый приятель, сосед по Раздолу, теперь он здесь, в Николаевском кавалерийском училище". Да, это был действительно Алеша Бжежицкий, с которым было связано столько воспоминаний вместе проведенного детства. Он сильно покраснел, когда поздоровался со мной.
Мне он показался смешным. Его ярко-рыжие волосы, чрезмерное количество веснушек на продолговатом лице, а главное – какая-то слишком робкая манера себя держать, совсем не столичная. Все это невольно оттолкнуло меня. Но я предложила ему покататься со мной на роликах. Оказалось, что этот спорт ему незнаком; повертелись минут десять; я снова умчалась в середину трека и была захвачена общим течением.
Однако пришлось остановиться. Дядя Жорж усиленно звал, он нас всех угощал шампанским, надо было присутствовать. Алеша, сидевший рядом, спросил меня, не хочу ли я на другой день пойти покататься с ним на коньках, как мы это делали в детстве. Я согласилась, и мы назначили свидание на одном из катков на Неве. Когда мы вернулись домой, дядя Жорж подтрунивал надо мной, что я так холодно встретила своего "бывшего жениха". Действительно, нас с ним сватали с детства. Наше катание на коньках нисколько нас не сблизило. Он упорно молчал, краснел и навел на меня ужасную скуку.
В тот сезон было особенно много балов. Частные балы обычно давались по пятницам или субботам, чтобы кавалеры могли выспаться. Петербургские извозчики знали по освещенным окнам и по скоплению частных экипажей, где сборище, и устраивали выжидательную стоянку, чтобы не пропустить заработок. Обычно танцевали под звуки рояля; для этого приглашался опытный тапер. Иногда тапер проигрывал несколько танцев, и никто не начинал танцевать. Почему-то почти всегда, когда начинали слышаться звуки вальса из "Веселой вдовы", молодые кавалеры натягивали перчатки и начинали приглашать намеченных ими дам. Танцевали вальс, польку, падекатр, венгерку, падеспань, лезгинку и, конечно, мазурку и кадриль.
В кабинете хозяина, на 2–3 ломберных столах, со свечами в бронзовых старинных подсвечниках, отставные генералы и другие старички разных профессий играли в карты, чаще всего в винт. Там же составлялся дамский бридж, который не имел особенного успеха, так как дамы были не прочь посплетничать и рвались знать, с кем танцуют их дочки. Некоторые из них усаживались в углу зала и, вооружившись лорнетами, наводили строжайшую критику на современную молодежь. Когда кончался котильон, во время которого разносили на подушках всевозможные бумажные ордена и даже букетики живых цветов и серпантином забрасывали танцующих, тогда вдруг раздавался бравурный марш, и все отправлялись в столовую, где был накрыт нарядный стол с большим изобилием всевозможных яств. В те времена существовала известная обязанность, касающаяся танцующей молодежи. Молодые люди должны были делать визиты в те дома, куда их приглашали. Они должны были являться после балов, а также на Новый год и на Пасху.
Весной, еще до экзаменов, Клеопатра Михайловна заявила мне, что скоро они все переедут жить в Одессу. Дети постоянно кашляют, да и Уля вечно хворает. Доктор советует переменить климат, поэтому отец теперь же отправляется искать подходящую квартиру. Заодно он хочет побывать в Галиевке, чтобы все приготовить к лету, которое мы будем там проводить. Он уже назвал много гостей, конечно, все кузены с мадам Жюли, брат дяди Жоржа с женой, семья Романо. Анжелика успела уже выйти замуж за адвоката и должна была приехать с мужем из Ростова, где они поселились.
Мне оставался еще год в институте. Дядя Жорж обещал меня регулярно навещать, в чем я ни минуты не сомневалась.
Экзамены, с белыми ночами и сидением на окнах, прошли благополучно, и, вздохнув свободно, мы отправились на юг. Подольская губерния ничего общего не имеет с нашими херсонскими степями. Гораздо больше растительности, много озер, огромный и очень густой лес Терещенко начинался недалеко от нашей усадьбы. Мы часто с Клеопатрой Михайловной ездили верхом в этот лес, спасаясь от утомительной жары. Вся наша молодежь устроилась во флигеле. Хозяева, дети с их калужской няней и, конечно, вся прислуга помещались в большом доме, который мне показался дворцом после нашего скромного домика в Раздоле. Английский роскошный парк, два озера с перекидными мостами, лужайки, цветы всех сортов. В доме была библиотека, где можно было найти всех русских, французских, немецких классиков. Бильярд, теннис, лодки всех видов – все это было в нашем распоряжении, не могло быть и речи о скуке. Несмотря на все эти преимущества летних каникул, я все же скучала по Раз долу. Вспоминала наши купания в пруду, поездки к соседям, нашу милую деревушку, где я всех знала, начиная с Матрены, вылечившей мне лишай. Вспоминала, как часто нас звали с отцом крестьяне, то на свадьбу, то на крестины. Как у них, даже у самых бедных, все это происходило весело, шумно, с обилием еды, танцами во дворе. Более зажиточные даже выписывали оркестр из Ново-Украинки, тогда деревенская молодежь отплясывала до утра. Все это было исчезнувшим сном.
Между тем история с духами не прекратилась. Отец и Клеопатра Михайловна часто за столом жаловались, что по ночам является к ним таинственный гость, будит их и неизменно просит убираться, но сам немедленно удаляется. Они так привыкли к этим ночным посещениям, что уже не обращают внимания и продолжают спать. Странно то, что эти появления происходили только в спальне. В детской никогда никто не появлялся. Мы, жители флигеля, яростно обсуждали это странное явление. При общем согласии решили упросить родителей позволить нам всем просидеть у них до поздней ночи, чтобы самим убедиться в появлении таинственного духа. Они со смехом согласились. Отец высказал мнение, что, быть может, дух испугается столь многочисленной компании и не явится.
После ужина мы все собрались в их уютной спальне. Дамы с работой, мужчины с папиросами. Жан Романо захватил револьвер, он хвастался, что выстрелит в духа и тот повалится. Он абсолютно не верил ни в каких духов, предполагая, что кто-то строит козни хозяевам. Саше Зубову с трудом объяснили, что происходит, будучи глухонемым, он не всегда улавливал, что происходит вокруг него.
В спальне мы все расселись как могли, некоторые на полу, покрытом ковром, иные на подушках. Дети, конечно, не участвовали, их послали спать пораньше. Наша старая няня ворчала, уверяя, что дух обозлится и тогда беды не миновать. До полуночи все громко болтали, смеялись, но потом притихли. Дверь закрыли на ключ.
Немного после полуночи послышались шаги, приближавшиеся к нашей двери. Мы все замерли. Жан вытащил свой револьвер. Неожиданно дверь распахнулась, но никто не появился. Однако мы ясно слышали, как кто-то невидимый шагнул к нам, казалось, что этот субъект в ночных туфлях. Жан вскочил и выстрелил в открытую дверь. Сразу же послышались шаги по соседству в будуаре, затем с совершенно другим звуком по кафельному полу ванной комнаты. Жан, муж Анжелики, Саша – все бросились догонять этот несносный призрак, но он продолжал отчетливо шлепать дальше. Поднялся в башню, но когда мы все по очереди вошли в это маленькое помещение, то абсолютно ничего не обнаружили.
Была неподвижная тишина ночи; из маленьких цветных окон круглого помещения виднелись бесчисленные звезды, столь яркие на синем украинском небе. Возбужденные, вернулись мы в спальню и долго обсуждали это странное явление. Бедная Нина была ни жива ни мертва от страха. Так как мы с ней спали в одной комнате, она ни минуты не дала мне уснуть. Эта ночь для всех пропала. Жан спорил со своим шурином, уверяя того, что это все-таки какая-то скверная шутка, но молодой адвокат казался озабоченным, как будто бы стеснялся высказать свое мнение, которого, быть может, он вовсе не имел. Кстати, Ули с нами не было, она уехала гостить к Ламзиным. Главу семьи перевели в Москву, и они все проводили лето на подмосковной даче.
Отец часто уезжал. Он собирался купить имение в Пензенской губернии, очень доходное, с винокуренным заводом и большим лесом на берегу Суры. Галиевку он предполагал сохранить для летних каникул, хотя часто высказывал, что эти ночные посещения начинают ему надоедать. Клеопатра Михайловна смеялась и уверяла, что это ее нисколько не беспокоит. "Пусть шляется, – говорила она, – он зла никому не причиняет". Но отец возражал, что можно построить прекрасную усадьбу в пензенском имении и там обосноваться.
Посредине лета произошло приключение, сильно взволновавшее и рассердившее отца. В один прекрасный день Луня и новый, недавно нанятый конюх исчезли, как будто их и не было. С большим трудом нашли другую кухарку, но, конечно, она не могла заменить Дуню. Она умела готовить только малороссийские блюда, и то очень примитивно. Отец неистово ругался и написал Дуниной матери, чтобы Дуня не показывалась больше ему на глаза.
Возвращаясь в институт, покидая Галиевку, я твердо решила на будущее лето уехать снова в Херсонщину, к дедушке или к Савицким.
Наш последний год в институте был еще более веселым и приятным, чем предыдущий. Родители, как предполагали, поселились в Одессе. Дядя Жорж приходил в четверг и воскресенье, тем более что и дочь его Тамара тоже была в младшем классе. Он не только нам приносил всяких сладостей, но и всему моему классу. В день нашего причастия он прислал огромный букет цветов. По воскресеньям иногда приходили к нам Саша и Коля, которые всегда освобождались в конце недели.
14 ноября, как и в предыдущие годы, состоялся наш традиционный бал. Володя Глиндеман привел Тухачевского, Толмачева, а Шестаков – товарищей гардемаринов.
Предстояло большое веселье. Дядя Жорж привел Алешу Бжежицкого и начал меня упрашивать оказать ему хоть немного внимания. Не знаю почему, но я ясно почувствовала, что контакт с ним порван. Наша прежняя дружба куда-то испарилась; мне самой это было досадно. Мы ограничились двумя турами вальса, затем я закружилась в вихре других приглашений, и это был последний раз, когда я его видела.
В течение зимы у нас произошла катастрофа, сильно повлиявшая на весь состав института. Не только на персонал, но особенно на всех детей.
Как во всех закрытых учреждениях, у нас также существовали "обожания". Очень часто младшие возгорались любовью к старшим и, когда могли, высказывали им свое восхищение. Моя подруга Леночка Матушевская имела такую поклонницу, на два класса моложе нас. Очень бойкую, оригинальную девочку; звали ее Таня Македон, а прозвище было Стенька Разин. Она была жгучей брюнеткой с совершенно зелеными глазами, со смуглым, но свежим цветом лица. Была всегда крайне возбуждена, пела, громко смеялась. В саду на прогулке выкидывала такие номера, что приводила в ужас классных дам. На гигантских шагах летала так высоко, что подвергалась опасности убиться, а с ледяных гор слетала на коньках, чего никто никогда не делал. Словом, всех пугала своей чрезмерной отважностью. Она постоянно ловила Леночку во время переменок и умела ее уговорить с ней пройтись и поболтать. Когда они были вместе, мы ими любовались. Леночка, светлая блондинка, голубоглазая, рядом Таня, с монгольскими чертами продолговатого лица, лихими манерами и вечным смехом, который давал возможность любоваться ее ровными, белыми, но какими-то хищными зубами. От нее веяло примитивной дикостью, чем-то непривычным и любопытным.
Через несколько месяцев этой дружбы Леночка начала тяготиться ею и стала ее избегать. Она мне как-то сказала: "Таня мне действует на нервы". Особенно потому, что наступал период серьезных занятий. Ведь мы приближались к экзаменам на аттестат зрелости. Нельзя было терять время по пустякам. Леночка шла на шифр; она была первой ученицей и много трудилась.
Драма произошла так неожиданно, что никто не успел опомниться. Обыкновенно по окончании классов перед ужином был большой перерыв. Леночка на вызов Тани отказалась наотрез и не вышла на прогулку, ссылаясь на уроки. В сильном возбуждении Таня побежала в свой класс. Там первой попавшейся ей подруге она сказала, что решила покончить с собой, и затем выбежала из класса. Подруга Маруся выскочила за ней следом, чтобы ее успокоить. Таня бросилась по черной лестнице наверх на пятый этаж и перелезла через перила. Маруся ухватила ее за юбку, начала громко кричать, но было поздно, удержать ее она не смогла. Таня упала на каменный пол, ведший в подвал. Когда ее подобрали и унесли в наш лазарет, она была еще жива. Вызвали нашего милого батюшку, отца Виктора. Взволнованный, переполошенный явился он, наш доктор и сестры милосердия. "Что ты наделала, безумное дитя", – сказал отец Виктор. Она тихо промолвила: "Простите, батюшка". Со слезами он ее благословил, и она скончалась. Ее голова была совершенно разбита, и никакой надежды на спасение не было.
Атмосфера ужаса неотвратимого несчастья нависла над всем институтом. За Леночкой приехали ее дядя и тетя и с разрешения начальства забрали ее домой. Она была в ужасном состоянии нервной депрессии.
Отпевание Тани было печальным событием в нашей однообразной жизни. Регентшу Леночку заменила Женя Мезенцева. Таня лежала в гробу как живая. Ее лицо, словно восковое, не отражало тех страданий, которые она перенесла. Отец Виктор служил спокойно и вдохновенно, но его голос иногда срывался и дрожал. Тогда мы все чувствовали, что он глубоко взволнован и тяжело переживает трагическую смерть Тани. Мать Тани была актриса, ее вызвали телеграммой. Во время отпевания она горько плакала.
В эти тяжелые моменты мы все поняли, что жизнь Тани не была похожа на нашу, то есть, вернее, ни на чью. Мать никогда ее не брала домой. Летом она ездила с институтом на берег моря, куда обыкновенно забирали тех сирот, которым некуда было деться. Мы, старшие, почувствовали, что произошла большая драма у бедной девочки, в сущности брошенной и одинокой.
Жизнь всегда берет свое; скоро все успокоилось, утихло, дни потекли за днями, однообразно. Еще другое событие произошло в ту зиму, взволновавшее наш класс. С нами учились две сестры-близнецы, магометанки из Туркестана. Обе совершенно разные. Рабига была очень красива, той азиатской красотой, которая резко отличается от европейской. Но она была надменна, холодна и ни с кем не дружила. Ее сестра, Райхан, была совершенная противоположность. Высокая, немного грузная, чересчур смуглая, с приплюснутым носом. Когда она смеялась, рот был до ушей, а по характеру это был настоящий рубаха-парень. Во всех проказах она участвовала, со всеми дружила, и ее все любили.
Отец Виктор приходил к нам три раза в неделю на уроки Закона Божьего. На этих уроках инославные не присутствовали. К католичкам приходил ксендз, а к протестанткам – пастор. По воскресеньям их водили в их храмы. Наши магометанки почему-то уроков религии не брали. Райханка стала иногда проникать на уроки отца Виктора и заинтересовалась православием. Мы наивно решили, что сделаем большое дело, если обратим ее в нашу религию, и стали всячески знакомить ее с ней. Но нашему плану не суждено было осуществиться. Отец Виктор скоро заметил, что Райханка приходит на уроки Закона Божьего, и забеспокоился. Мы ему объяснили, что она хочет перейти в православие. Он очень строго нам сказал: "А вы подумали о том, что ее родители так далеко? Мы никакого права не имеем тайком от ее родителей отрывать ее от обычных ей традиций, это нечестно. Господь один для всего мира, религий много, но мы обязаны уважать веру каждого человека". Райханка заплакала и подошла к отцу Виктору, который ее благословил. Он ей сказал: "Христос велел нам любить всех, мы тебя очень любим, но ты не должна ничего менять в своей вере без согласия родных".
Рабига стояла тут же неподалеку, выражение ее лица было злобное и возмущенное. Она обо всем написала родителям, вероятно, с особенным освещением. Вскоре явился их отец, настоящий узбек. Он забрал их обеих, не дав окончить институт, несмотря на то что оставалось несколько месяцев до экзаменов.
Мы узнали, что графиня Кайзерлинг всячески его уговаривала оставить их до выпуска. Она клялась, что никто не собирается влиять на Райхан, что ей запретили ходить на уроки отца Виктора, но все это не помогло. Видимо, донос Рабиги был очень убедительным и сильно на них повлиял. Перед отъездом сестры ссорились между собой и часто говорили на своем языке, так что мы ничего не понимали.