Прославляя таким образом Русь, г. Розенгейм чрез то самое блистательным образом опровергает тех отсталых господ, которые утверждают, будто обличение пороков своих собратий показывает отсутствие любви к отечеству и заражение идеями лукавого Запада. Г-н Розенгейм весьма ядовито отзывается о Западе, говоря;
Посмотрите, Запад хилый,
Переживший все старик,
Остальные тратит силы
В корчах козней и интриг .
Г-н Розенгейм утверждает, что на Западе "веру, верность и правоту подъело коварство, злоба, зависть и нищета", что там "всякий хочет править" и потому сдуру Запад и полез на нас – драться…
Мудрено ль, что им завидны
Наша слава, наш покой,
Что, отступники, бесстыдно
Угрожают нам войной?
Русь – защита царских тронов,
Русь – спасенье алтарей,
Правой власти оборона,
Страх и ужас мятежей;
Русь – слабейшего ограда,
Русь – безверию упрек,
Козням сильного преграда,
Безначалию урок.
Эту Русь для вас, народы,
Фабриканты мятежей,
Провозвестники свободы
Средь насилий и цепей,
Эту Русь, ее, что вечно
Как бельмо вам на глазу,
Вы не любите, конечно,
Точно школьники лозу.
– Довольно, – проговорил мой приятель умоляющим тоном.
– Нет, погоди, – отвечал я и продолжал читать:
Что ни будь, а, супостаты,
Вам ее не проглотить:
Нет, подавитесь, ребята,
По горбам придется бить.
Тут ведь салили уж губы
Не такие едоки…
– Остановись, – провозгласил мой приятель. – Я не могу дольше выносить твоих насмешек надо мною: ты объявил мне, что г. Розенгейм есть обличитель современного русского общества, а вместо того читаешь мне его проклятия Западу.
– Друг мой, – кротко возразил я, – мне хотелось сначала показать тебе, с какой точки зрения обличает пороки г. Розенгейм. Ты ведь любишь во всем доискиваться до коренных начал и побуждений. Дай же мне досказать то, что я начал. Г-н Розенгейм скромен в своих требованиях; любя Русь, он делает ей замечания за некоторые ее недостатки, но тем не менее ставит ее превыше всех земных племен. Он не любит тех, которые, указывая нам на пример других, требуют преобразований нашего общественного устройства. Нет, говорит он им, – не шуми:
Что порочишь ты так бестолково, легко, -
Создано не такими людьми!
Устроено все прекрасно, но беда в том, что не во всех внедрено почтение к существующему устройству. Поэтому:
Если зол ты на свет, точно правду любя,
То не тронь в нем порядок вещей;
Но исправь-ко сперва, мой почтенный, себя,
Отучи от неправды людей…
При такой скромности г. Розенгейм, разумеется, не может взять на себя каких бы ни было изменений и улучшений в общественном порядке. Он считает своей обязанностью всегда идти за тем, кто идет впереди, куда бы тот ни шел. Только уже в крайнем случае решается он скромно попросить, чтоб его не завели в какую-нибудь трущобу, а доставили куда следует. Такой же точно образ действия присоветывает он и народу. Так, в стихотворении "Памятник" он заставляет весь русский народ говорить какому-то боярину:
Будь меж нами старшой, но как старший наш брат,
В каждом лихе у нас будешь ты виноват,
Потому что тебе свет и сила даны
И познанья, а мы – мы, боярин, темны;
Потому что везде за тобою идем.
Мы неправы, – знать, ты шел неправым путем;
Мы порочны, – то ты нам пороки привил;
Кривда в нас завелась, – ты нас кривде учил;
В беззаконья вдались, – ты законом играл,
Ты его оскорблять нам пример показал.
Так ко всякому злу от тебя идет след,
И за всякое зло ты дашь богу ответ.
Да, боярин, у нас ты причиной всего!
Кому много дано, много спросят с того.
Так веди ж нас; а мы за тобою пойдем.
Но веди только нас всюду правым путем.
– Вот уж этого я никак не ожидал! – вдруг воскликнул злой приятель мой. – Я думал, что он скажет по крайней мере: так как от тебя у нас все гадости, то уж не трудись вести нас; лучше нам самим поискать дороги, А он вдруг заключил: так веди ж нас!.. Вот логика!..
– Друг мой, зачем замешивать логику в поэзию? – скромно заметил я.
– Да какая же тут поэзия! До сих пор не заметил я ни малейшей искры поэзии во всем, что ты читал мне. Одни только фразы, самые избитые и пошлые.
– Зачем выражаться так резко, мой друг? Вспомни, что я ведь и читал тебе именно такие места, из которых следовало тебе увидеть общие понятия г. Розенгейма. А ведь у него есть обличительные стихотворения, в которых гораздо более…
Я замялся, не зная, чего более в обличительных стихотворениях г. Розенгейма. Злой приятель тотчас заметил мое затруднение и, чтобы увеличить его, спросил резко:
– Какие же именно явления обличает г. Розенгейм?
Я смутился еще более, потому что вовсе не был приготовлен к такому вопросу.
– Как же – какие? – отвечал я… – Всякие… Г-н Розенгейм пишет вообще… Да вот всего лучше – пример. Я не стану читать целого стихотворения: все они непомерно длинны. Но вот несколько стихов:
Край родной, избранник бога,
Ты заснул в пути;
Ты петровскою дорогой
Не сумел идти.
Заменив живое дело
Грудою бумаг,
Ты погряз душой и телом
В формах и словах.
И, валя чрез пень-колоду,
Вечное авось
Черной немочью народу
В плоть и кровь впилось.
В каждой сделке ход привычный -
Сбыть товар лицом;
А к успеху путь обычный -
Заднее крыльцо .
Прочитав это, я посмотрел на приятеля; злой человек этот презрительно улыбался. Я поспешил перевернуть несколько страниц.
– А вот из другого стихотворения, – сказал я, – здесь поэт обращается к "молве", называет ее криксой-говоруньей и просит звать нас всех к правде. Затем он продолжает:
Проникая в глубь сердец
Этим мощным зовом,
Вразуми нас наконец
Задушевным словом,
Как честным трудом найти
И честной достаток,
Что к богатству есть пути,
Кроме краж и взяток,
Что отечеству служить
Можно без поклонов;
Уваженье нам внуши
К святости законов,
Убеди, что сила царств,
Краев преуспенье, -
Честь и благо государств
В этом уваженьи.
Провозвестница начал…
– Перестань, – перебил меня злой приятель. – Как тебе не надоест читать все это? Неужели ты не понимаешь, что все это есть не более как плохое переложение в стихи очень прозаических фраз, бывших у нас в ходу года три тому назад? Если хочешь, я тебе такие переложения могу доставлять сотнями. Да вот кстати одно из них; мне принес его один юноша с просьбой передать куда-нибудь для напечатания. Не хочешь ли?
И он подал мне листок, на котором написаны были следующие стихи:
ПОРА!
Нет, уж нечего больше шутить,
Нет, не в силах я больше смеяться.
Надо слезы раскаянья лить
И в слезах от пятна омываться,
Что века наложили на нас…
Нам в самих себя надобно вникнуть
И исправить себя от проказ,
И на целую Русь надо крикнуть,
Что теперь наступила пора -
Да и точно она наступила -
С корнем вырвать все отрасли зла,
Что так долго Россию губило.
Не поможешь словами теперь,
Надо действовать честно и смело.
И при этом – хороший пример
Лучше брани постыдному делу.
Честью родины кто дорожит,
Пусть пожертвует выгодой личной -
Мелкой должностью пусть не презрит
И пример всем представит отличный.Конрад Лилиеншвагер
– Немножко бессвязно, – заметил я, прочитавши стихотворение. – Впрочем, это что-то знакомое.
– Я думаю, знакомое, – отвечал мой приятель. – Может быть, ты даже рукоплескал этим фразам вместе с другими… Из "Чиновника", – добавил он особенно презрительным тоном.
Тут действительно представилось мне, что стихотворение напоминало знаменитую тираду Надимова . Из любопытства я справился, и что же? Оказалось, что г. Лилиеншвагер просто переложил в стихи слова Надимова, и переложил с собачьей верностью подлиннику!..
– Но ведь это просто пошлость, – заметил я, стараясь оправдать себя в глазах злого приятеля, – а у г. Розенгейма встречаются мысли, не лишенные значения.
– Не заметил я таких мыслей, – с обычной злостью возразил мой приятель. – Но если бы и так – стоит ли из-за этого приходить в восторг? Ну, попалась человеку неглупая книга, выдрал из нее тираду – и готово стихотворение. Да такие стихотворения я сам могу писать, хотя никогда не занимался стихослагательством. И я думаю, что не найдется теперь ни одного грамотного человека, который бы не смог написать таких стихов, какие пишет г. Розенгейм. Я хоть сейчас готов попробовать.
И, желая доказать свою мысль, приятель мой взял лежавшую на столе книжку "Русского вестника", развернул статью "Несколько мыслей о судопроизводстве" и начал писать стихи на лоскутке бумаги. Через несколько минут он передал мне книгу. На стр. 385 прочел я следующее:
В стране, где устраивают железные дороги и пароходное движение, где поощряется устройство и развитие всяких промышленных предприятий, где сняты с народа оковы, препятствующие его свободному труду, где возвышают уровень народного воспитания, где вызывают к деятельности и движению все живые силы; в стране, которая громко просится на полезный и свободный труд, – можно ли еще сомневаться, что в такой стране необходима адвокатура как непременная часть преобразованного судопроизводства, как вернейшее средство в одно и то же время, обеспечить правильность и быстроту суда и открыть народной деятельности новый источник к умножению частного богатства, к полезному занятию множества юных сил?
Когда я прочитал это, приятель мой прочел мне свое стихотворение:
PIA DESIDERIA
Там, где строют дороги железные,
Пароходство растет каждый час,
Предприятья заводят полезные,
Поощряют промышленный класс;Где оковы с народа снимаются,
Где свободный рождается труд,
Воспитание где возвышается,
К делу, к жизни все силы зовут;Где повсюду заметно стремление
На свободный, полезный всем труд;
Допустить там возможно ль сомнение,
Что полезен и праведный судС непременною адвокатурою,
Как надежнейшим средством – суду
С переделанной магистратурою
Дать и правильность и быстроту,И труду в то же время народному
Вновь обильный источник открыть
Юных сил к упражненью доходному
И к возможности деньги скопить!..
– Стих мой, конечно, плох, – заметил мой приятель. – Но согласись, что все же ведь он не хуже стиха г. Розенгейма… А какая мысль-то богатая: об адвокатуре!.. Об этом еще никто не писал у нас стихов.
– Относительно мысли я с тобой не спорю, но насчет стиха позволь мне заметить, что тебе никогда не достигнуть той силы выражения, какой обладает г. Розенгейм. Вспомни -
Что, отступники, бесстыдно…
По горбам придется бить.
– Как! ты думаешь, что у меня нет силы выражения? Так ты еще не знаешь меня… Да хочешь ли, я прочту тебе стихи, которые вчера написал. Я их не хотел никому показывать, считая неприличными… Но когда дело коснулось силы выражения, я их прочту тебе.
И он действительно прочитал:
В АЛЬБОМ (Поборнику взяток)
Верно, ты негодяй и мошенник,
Если ты уж решился сказать,
Будто тот есть отчизны изменник,
Кто на взятки посмеет восстать.Нет, неправда, что тот есть скотина,
Ветрогон и пошлейший дурак,
Кто не алчет высокого чина,
Кто на службе не множит бумаг.Кто, служа бескорыстно и честно,
Не по взяткам расправу творит
И, преследуя зло повсеместно,
Чистой страстию к долгу горит.Нет, не он есть отчизны губитель,
Губишь ты ее, злая змея,
Губишь ты ее, вор и грабитель,
Ты, корыстный, рутинный судья.Патриотом слывешь ты, надменный,
Но отчизну ты хвалишь, – губя…
О, с каким аппетитом, презренный,
По зубам бы я съездил тебя!!!
– Ну, уж это неприлично, – воскликнул я.
– Отчего же неприлично? – возразил мой приятель. – Если по горбам бить позволяется в поэзии, так отчего же и в зубы не съездить? Если иностранцев можно называть бесстыдниками и отступниками, так почему же своего-то не назвать вором и мошенником! Ничего, можно…
– Можно-то, конечно, можно, да что же из этого толку? Ты ведь пишешь все это на смех, и в стихах твоих так и видно отсутствие всякого поэтического чувства, всякой искренности. Напротив, г. Розенгейм, по крайней мере по его собственному признанию, говорит искренно. А, согласись, что благородные убеждения, искренно высказываемые, всегда, заслуживают убеждения, одобрения и поощрения. Ты сам года три тому назад с радостью встречал всякий новый голос, поднимавшийся в литературе в защиту правды и добра. Отчего же ты вдруг так переменился?
– Я вовсе не переменился, – запальчиво возразил злой приятель, – а вы обманули меня. Разумеется, слово должно предшествовать делу; поэтому, услышав ваши возгласы, я и подумал, что если вы заговорили, то, значит, и за дело скоро возьметесь. В этой надежде я и радовался и поощрял ваши возгласы. Но очень скоро они мне надоели, стали смешны и неприятны. Вы меня своими криками поставили в положение человека, которому с утра предложили приятную прогулку. Погода прекрасная, местоположение великолепное, все общество так и рвется вон из комнаты; но между тем все сидят по углам, разговаривая о предстоящей прогулке. Проходит время до завтрака; за завтраком тот же разговор, те же сборы. Все толкуют, что после прогулки и обед будет приятнее. В рассуждениях об этом проходит все время от завтрака до обеда; за обедом все жалуются, что нет аппетиту, оттого что не гуляли; собираются идти после обеда. Но после обеда все дремлют, а потом садятся за карты, все продолжая разговаривать о прогулке. Ну скажи пожалуйста, приятно такое положение? По-моему, коли идти, так идти; а ежели нельзя идти, так нечего и толковать целый день об этом. Да, пожалуй, и толкуй, наконец. Иногда это необходимо. Я сам готов одно и то же целую неделю долбить какому-нибудь дураку, который иначе не может понять, в чем дело. Да только я этим гордиться не буду, Я буду говорить: вот в каком я плачевном нахожусь положении; должен с этаким дураком возиться, который ничего уразуметь не может ранее семи дней, и должен я с ним одну и ту же кашу по семи раз есть… Пожалейте, мол, меня бедного. А у вас-то что делается в литературе? Ведь безобразие. Каждая статьишка фельетонная, хоть бы то было о привилегированной ваксе, непременно начинается стереотипной фразой: "В настоящее время, когда у нас возбуждено так много общественных вопросов…" Сколько уж лет это идет… Всё вопросы задают… Вот, подумаешь, ватага глухих собралась: один другого спрашивает, а никто ни расслушать, ни ответить не может. Да и вопросы-то все такие мудреные: красть или не красть? бить в рожу или не бить? молчать или говорить?.. И кто скажет: не красть или говорить, – пред тем все сейчас и кинутся на колени. Ах, говорят, как ты умен, как ты благороден, как ты велик!.. Ну, что это за безобразие!.. У меня недавно был все тот же шут – Лилиеншвагер и оставил стихи, которыми он гордится, потому что дошел собственным умом до мысли, в нем выраженной. Мысль в самом деле хорошая: не нужно, говорит, таскать платки из чужих карманов. Да вот и самые стихи:
МОЕМУ БЛИЖНЕМУ (Обличительное стихотворение)
Знаю, что правду пишу, и имен не значу.
КантемирБрось ты промысел свой гнусный
Залезать в чужой карман;
Пусть мошенник ты искусный,
Но постыден ведь обман.По закону ты не смеешь
Воровать чужих платков,
И часов коль не имеешь,
Так останься без часов.Верь, что собственность священна,
Верь, что грех и стыдно красть,
Верь, что вора непременно
Наконец посадят в часть.Конрад Лилиеншвагер
25 сентября 1858 г.
3 часа и 25 минут пополудни.
– Ты, конечно, ничего не имеешь против справедливости этой мысли, – продолжал злой приятель. – Превознеси же Конрада Лилиеншвагера за то, что он 25 сентября 1858 года в три часа и 25 минут пополудни проникся этой высокой истиной и смело объявил, что таскать из карманов платки и часы – постыдно. Прочти его стихи в кругу своих приятелей и распинайся пред ними за то, что хотя в стихах поэзии нет, но от них должно приходить в восторг, потому что в них выражается благородное направление автора. Назови его поборником правды и честности, провозвестником здравых идей, распространителем истинных понятий о чести и добродетели. Ведь все это будет чистейшая правда. И я не вижу, отчего бы г. Розенгейм, говоря, "что к богатству есть пути, кроме краж и взяток", заслуживал за это более почтения, нежели г. Лилиеншвагер, утверждающий, что "грех и стыдно красть",
– Все это так, – возразил я. – Но ты еще не знаешь. Одной стороны, в которой особенно выражается сила таланта г. Розенгейма. У него есть "Рурские элегии" и еще несколько стихотворений, в которых он заглядывает в душу взяточников, изображает их чувства, их образ мыслей и заставляет их сокрушаться о печальном положении, в которое поставлены они новым, бескорыстным направлением, соединенным с гласностью. Я их прочту тебе.
– А длинны?
– Нет, не все. Есть, правда, и длинные. Например, "Воевода" сильно разъехался и в длину и в ширину: десять страниц стихов вот какого размера: