- Считайте, вы всю и приняли, а эти две машины мы прихватим с собой.
Но офицер оказался несговорчивым. Он стал звонить в штаб. Оттуда приказали: забрать все. Выручил Кобельков.
- Эти машины за полком не числятся, - сказал он. - Мы прихватили их с аэродрома Одесского аэроклуба. Потому их нет и в передаточной ведомости.
- Это другое дело, - сдался представитель службы тыла. - Не числятся, значит, их нет в природе, тогда и говорить не о чем.
Молодец Кобельков, вовремя подоспел: Шестаков готов был вот-вот взорваться. Комиссар видел, как задвигались на его скулах желваки - недобрый признак. Спасибо, инженер выручил.
Учебно-тренировочные самолеты разобрали, погрузили на потрепанные скрипящие ЗИС-5, на них же уселся весь полк, и направились в Керчь к переправе.
У парома пришлось несколько задержаться, там была страшная толчея - скопилась масса войск.
Все волнуются, как бы не налетели фрицы, хотят первыми прорваться на паром. И вдруг поднялся какой-то шум, крик. Похоже, что кто-то пробивается к переправе без очереди. В дело вмешивается комендант - худой желтолицый капитан.
До Шестакова доносится громкий разговор:
- Почему ты погорелый, если целый и невредимый на своей машине удираешь с фронта?
- Да не погорелый я, это у меня такая фамилия, и не удираю, а свой полк догоняю.
- Что ты мне мозги вправляешь - погорелый, непогорелый, ну-ка поворачивай обратно, становись в хвост, а там разберемся, кто ты есть.
Шестакова вихрем вынесло из кабины. Он протиснулся между столпившимися солдатами, обрадовавшимся хоть такому развлечению, увидел перед собой Васю Погорелого рядом с белой "эмочкой", бросился к нему, начал обнимать его, тискать, что было сил, восклицая:
- Вася, дорогой, да как же ты пробился? Как же сумел? Я думал, что уже тебя не увижу, а ты живой, да еще с машиной.
Вася, никого не стесняясь, навзрыд, как мальчишка, плакал от счастья.
Комендант переправы, видя эти слезы, ордена на груди Шестакова, молча ушел, за ним разошлись и все остальные.
Лев Львович занял свое место в "эмочке", они с Василием проехали мимо учтиво расступившихся солдат, стали во главе своей колонны.
Все, как говорится, возвращалось на круги своя. Когда полк наконец погрузился на паром, Шестаков, устало откинувшись на спинку сиденья, попросил:
- Ну, Вася, рассказывай о своей одиссее…
…Расставшись с Каценом, Погорелый направился в порт, где грузилась на суда Приморская армия. Да по дороге спохватился: он же ведь забыл на аэродроме ящик с командирскими вещами! Лев Львович прихватил с собой только небольшой чемоданчик. Все остальное заколотил в ящик, предупредил Василия, чтобы он, если удастся, вывез его на "эмке".
Погорелый помчался в Аркадию.
Ящик в штабе нашел быстро. Вместе с ним захватил и тюк неразобранной почты - последней, доставленной из Севастополя. Погрузил все в машину, завел мотор, только тронулся - из-за угла выходит гражданский с немецким автоматом в руках:
- Стой, что везешь?
Василий растерялся, притормозил, незнакомец вышел на середину дороги, широко расставил ноги. И тут Погорелый увидел за его поясом массивную немецкую ракетницу. Мгновенно вспомнил, что в последнее время кто-то по ночам обозначал ракетами аэродром. Поймать его никак не удавалось…
Отпустил тормоз, до предела нажал акселератор, сбил с ног автоматчика и помчался вперед, стараясь побыстрее завернуть за угол кирпичного забора. Сзади раздалась ругань на немецком языке, а вслед за ней автоматная очередь полоснула по запасному колесу. Василий успел глянуть в зеркало заднего вида: фашист, схватившись за живот, корчился от боли.
Не веря тому, что ушел от верной смерти, Погорелый во весь дух несся в порт. Прибыл туда, когда последний танкер "Москва" со всем личным составом полка уже отчалил от берега. На краю кормы стоял Кацен. Он так его и не дождался…
Сплюнул Василий от досады, обошел "эмку", соображая, как ему быть. Потом сел за руль, помчался на Молдаванку. Он знал, где жил Стась, с которым успел подружиться. Довольно быстро нашел его. Тот оказался раненным в ногу осколком бомбы, лежал в постели.
"Не поможет он мне ничем", - решил про себя Василий, но все же рассказал о положении, в которое попал.
Стась велел матери позвать деда. Пришел сутулый, со сморщенным, загорелым до черноты лицом старик.
Стась заговорил с ним по-румынски.
"Отец матери", - догадался Погорелый.
Выслушав внука, старик молча пошел к выходу.
- Иди за ним, Вася, он поможет тебе. Прощай.
- До свидания, Стась! Я думаю, что мы еще встретимся. Спасибо, друг!
Дед сел в "эмку", и они двинулись в рыбацкий порт. Там в срочном порядке грузились остатки рыбных припасов на последние траулеры. Дед отдал этому порту сорок лет своей жизни. Поэтому одного его слова было достаточно, чтобы Погорелого вместе с его "эмкой" подхватил могучий кран и бережно поставил на усыпанную рыбьей чешуей палубу.
Вот так и добрался Вася, которого после этого рейса все в полку начали звать Несгораемым, в Севастополь, а оттуда уже в Керчь.
Командир слушал своего водителя и не находил слов, чтобы воздать должное его честности и преданности. "Действительно, - думал он про себя, - Вася из тех солдат, кто шилом борщ выхлебает".
Шестаков снял с руки купленные еще в Испании позолоченные швейцарские часы:
- Возьми, Вася, это от меня. При первой возможности представлю тебя к награде.
- Спасибо, товарищ командир, на всю жизнь сохраню…
"И сохранит, - подумал Шестаков. - Как "эмку" сберег, так и часы".
Перебрались на косу Чушка, съехали с парома, остановились.
Шестаков выскочил из кабины:
- Ну-ка, Вася, выгружай, что с собой привез из Одессы.
Погорелый откинул спинку заднего сиденья - там полным-полно копченой рыбы, сушеных бычков.
- Капитан траулера узнал, что я шофер Шестакова - приказал выдать самой лучшей рыбы, чтобы я обязательно вам вручил. Он еще сказал, что тысячу раз обязан вам своей жизнью и сохранностью траулера, потому что наши летчики не давали фрицам бомбить беззащитный рыбацкий порт.
- Ну что ж, спасибо капитану, попробуем его рыбки. А где же мои вещи?
Погорелый достал ящик и увесистую связку газет, письма.
Лев и подошедший комиссар сразу набросились на почту. Газеты оказались устаревшими, а вот письма - они, если не прочитаны, никогда не теряют своей новизны.
Кому достались письма - тот страшно обрадовался, когда же Верховец протянул конверт Шестакову - тот не сразу поверил, что и ему есть весточка.
- От Липы, почерк ее узнаю…
У Льва задрожала рука, потянувшаяся за конвертом. Как от Липы? Ведь 21 октября нашими войсками оставлен Донецк…
Медленно, осторожно, как будто в нем мина, вскрыл конверт, извлек письмо, прочитал его. На душе полегчало: семья вместе с отцом и матерью заблаговременно эвакуировалась в глубокий тыл. Вот только неизвестно куда, где их искать.
- Ну что ж, Вася, спасибо тебе еще раз. За письмо. Если бы не ты - я бы не знал, что с семьей…
Погрузка в железнодорожный эшелон заняла немного времени. Через два дня полк был под Грозным, в Гудермесе. Здесь всем предоставили месячный отдых. Расположились на окраине города, у базара. Именно это обстоятельство явилось причиной довольно крутых порядков, установленных Шестаковым. Базар - пестрый, многоязыкий и бойкий. Там было что угодно.
Полк прибыл из Одессы. Весть эта молниеносно облетела город, и стоило в нем появиться кому-либо из летчиков или техников - их тут же окружали местные жители. А на базаре сразу же подносили вино, персики, гранаты. Отказаться - обидеть людей.
Как-то дежурный по гарнизону капитан Карахан за такой "неотказ" объявил сержанту Филатову десять суток ареста. Пришлось срочно найти более-менее подходящий подвал, на скорую руку оборудовать его, приставить к нему караульного и посадить туда незадачливого сержанта.
Это было последнее ЧП такого рода в полку.
Назавтра вступил в действие жесткий распорядок дня: ранний подъем, физзарядка, завтрак, занятия до обеда и после него, ужин, политмассовая работа в вечерние часы, отбой. Все загружены до предела, хватало работы и командирам, и комиссарам.
Многим такая жизнь показалась значительно труднее, чем на фронте. А для Шестакова и Верховца - сложнее: надо было не дать людям расслабиться, позволить себе лишнее, ведь впереди ждала все та же война и силы требовалось сохранять, а не распылять.
Николай Андреевич собрал комиссаров эскадрилий, партийный и комсомольский актив.
- Семьдесят три дня обороны Одессы каждый наш солдат, сержант и офицер, каждый коммунист и комсомолец служил образцом выполнения своего воинского долга, - сказал он. - Некоторые думают: сейчас можно дать себе послабление. Только думать так - значит забывать, что на нас смотрит народ. Смотрит и гадает: а какие же они, фронтовики, защитники наши? Вы понимаете, какая это для всех нас ответственность!
Полезным и волнующим получился этот разговор.
А закончился он несколько неожиданным предложением комиссара эскадрильи Феодосия Дубковского.
- В Грозный прибыли вещи наших погибших летчиков, - обратился он к Верховцу. - Я слыхал, что их собираются сдать на гарнизонный склад. А почему бы нам самим не отправить их родственникам? Адреса многих нам известны, а какие не знаем - майор Никитин поможет найти в документах. Напишем письма родителям, женам.
Николаю Андреевичу по душе пришлось это предложение. Он решил обговорить его с Шестаковым. Тот внимательно выслушал:
- Молодец Дубковский! Правильное предложение. Я заметил: вещи погибших со временем приобретают особую ценность. Они как бы хранят в себе тепло тех, кому принадлежали…
День, когда упаковывали и отправляли личные вещи отдавших свою жизнь в боях с фашистами летчиков, был на удивление тихим. Все занимались необычным волнующим делом: одни писали письма, другие сколачивали ящики для посылок, третьи выводили на них адреса.
В обычной обстановке летчиков, как правило, не заставишь в руки взять перо. Но здесь они с исключительным старанием описывали недолгую, но яркую боевую жизнь каждого своего товарища.
Когда грузили посылки, чтобы отвезти на почту, полк выстроился в почетном карауле. Стояли, не шелохнувшись, каждому казалось, что куда-то навсегда увозят частицу его самого и что они только сейчас навсегда прощаются со своими фронтовыми друзьями.
Удивительные перемены произошли после этого в полку. Все подтянулись, больше никто не появлялся небритым или в неглаженном обмундировании. В общежитиях навели идеальный порядок, в них нельзя было зайти, не почистив сапоги, не стряхнув с себя пыль.
Этого и добивался Шестаков. При такой организации можно заняться главным, что его заботило: изучением, анализом, обобщением боевого опыта, накопленного в Одессе.
Схватку за схваткой вспоминали летчики, разбирали свои ошибки и оплошности, обсуждали удачные тактические приемы.
Особенно много разговоров вызвал применявшийся в последние дни обороны разворот "Все вдруг!". Родился он следующим образом. Иван Королев однажды в сложной обстановке боя развернулся с предельно минимальным радиусом. И ничего не случилось: самолет от перегрузок не рассыпался, в штопор не сорвался. Рассказал об этом Шестакову. Тот немедленно взлетел с Королевым, на высоте они опробовали новый разворот. Получилось. Красиво, четко, слаженно. Лев сразу оценил преимущества такого разворота: внезапность, лучшая групповая маневренность и, главное, для врага в новинку.
Не многие успели испытать этот новый прием, потому и разговоров о нем было немало: хотелось уточнить все детали.
Полк жил предстоящими боями. Фашисты под Москвой, и каждому понятно - главные сражения еще впереди.
Находясь в далеком Гудермесе, летчики, техники, механики твердо верили: враг будет разбит, победа будет за нами. Эту веру ничто не могло поколебать.
И когда пришел приказ следовать на переучивание в запасный авиационный полк в Кировобад, все несказанно обрадовались, воспрянули духом: скоро все они будут участвовать в решительной схватке с ненавистным врагом.
Командир запасного авиационного полка полковник Ветошников Владимир Порфирьевич, узнав, что шестаковцы привезли с собой учебно-тренировочные самолеты, готов был расцеловать их. Техники у него было мало, а полки с фронта поступали на переучивание один за другим. И каждый длительное время ждал своей очереди, чтобы "оседлать" новые машины. В итоге летчики теряли навыки техники пилотирования, что потом затягивало переучивание.
Ветошников быстро сдружился с Шестаковым; он любил волевых, требовательных и предусмотрительных командиров. Кроме того, его подопечные, томясь в ожидании, в отличие от других не причиняли Bетошникову ни малейшего беспокойства: дисциплина в полку поддерживалась образцовая, занятия по изучению материальной части ЛаГГ-3 проводились строго по расписанию, без каких бы то ни было срывов. Да к тому же и полеты проводят на своих УТИ-4.
Правда, всем изрядно надоела эта учеба. Как-никак фронтовики, прошли настоящую боевую школу в небе героической Одессы! Но не было новой техники - что тут поделаешь? Страна только начала форсированными темпами выпускать истребители ЛаГГ-3, более соответствовавшие требованиям войны.
Ветошников, видя, что и сам Шестаков, и его комиссар сгорают от нетерпения поскорее попасть на фронт, пообещал им ускорить переучивание полка. Это несколько приподняло настроение личного состава.
А 11 февраля 1942 года произошло событие, которого совершенно никто не ожидал.
В этот день, как обычно, пришли центральные утренние газеты. Развернули их - на первой странице крупным шрифтом набран Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза начальствующему составу Красной Армии. За образцовое выполнение боевых заданий на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство высокое звание присваивалось майорам Льву Львовичу Шестакову, Юрию Рыкачеву, летчикам полка капитану Михаилу Асташкину, старшим лейтенантам Агею Елохину, Алексею Маланову, Петру Полозу, Алексею Череватенко, лейтенантам Ивану Королеву, Василию Серогодскому, Виталию Топольскому, Михаилу Шилову, старшему политруку Семену Кунице.
Несколько позже пришел Указ о награждении орденами и медалями других летчиков, а также инженеров, техников, механиков полка.
Золотой дождь наград, внезапно выпавший на полк, был достойной платой за все перенесенные им невзгоды и страдания. Окрыляло сознание, что за его делами пристально следило командование. Каждому думалось, что в разыгравшейся всеобщей трагедии он - маленькая, незаметная песчинка, подхваченная штормовой бурей и влекомая по ее воле только ей одной ведомыми путями. Казалось, кому какое дело до каждой такой песчинки, исчезни она бесследно - никто даже не вспомнит. Ведь какая война идет! Сколько совершается подвигов, о которых никому не известно…
Многие воины полка были удостоены высоких правительственных наград посмертно. В том числе и летчики Михаил Асташкин, Семен Куница, Алексей Маланов, Виталий Топольский, Михаил Шилов - славные соколы, не знавшие страха в борьбе.
Золотые Звезды, ордена и медали от имени Советского правительства вручил в Баку Председатель Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР. Первым к нему пригласили Льва Шестакова. Коренастый, подтянутый, со строгим, по-мужски красивым лицом, на котором отливали голубизной выразительные, широко открытые глаза, он четкой, пружинистой походкой сильного, знающего себе цену человека подошел к Председателю Президиума. Тот крепко пожал ему руку, лично прикрепил к его груди солнечно сверкавшую Золотую Звезду, поздравил, а потом, не сводя глаз с Шестакова, восхищенно сказал:
- Очень много слышал о ваших подвигах, именно таким и представлял вас себе.
Лев смутился, зарделся румянцем. Он впервые слыхал такие слова в свой адрес. Заметив это, председатель, чтобы приободрить его, сказал улыбаясь:
- Наши горцы считают, если сердце к заслуженной похвале не глухо - живет в нем большая сила духа.
И совсем уже по-свойски добавил:
- Так что, Лев Львович, и впредь вам ни пуха, ни пера, как говорят в России.
Осмелев, Шестаков почувствовал себя проще, свободнее:
- Спасибо за награду, за добрые пожелания, а мы уж постараемся дать немцам духу, чтобы от них не осталось ни пера, ни пуха.
Все присутствовавшие в зале - члены Президиума и летчики, инженеры, техники полка - засмеялись. И после этого вся процедура вручения наград проходила в очень теплой, непринужденной обстановке.
Когда вернулись из Баку - в полк прибыл из вышестоящего штаба полковник Яковенко. Высшей почести за воинскую доблесть был удостоен и полк, о чем все узнали, когда Яковенко на общем построении огласил привезенные с собой Указы.
Полк награждался орденом Красного Знамени, преобразовывался в гвардейский.
Родина достойно вознаграждала своих отважных защитников.
Не было предела ликованию людей. Они громко прокричали троекратное "ура", а потом, впервые нарушив дисциплину строя, горячо поздравили друг друга, обнимались, целовались, не скрывая слез радости.
Лейтенант Бровкин, адъютант Шестакова, тиская Погорелого, у которого на груди сверкала новенькая медаль "За боевые заслуги", громко говорил:
- Ну вот, Вася, и ты в свои Семихатки вернешься героем-гвардейцем! Пропали там все девчата!
- Да не в Семихатки, - ответил Вася, - а в Пятихатки. И девчата мне ни к чему. Женат ведь я. Жена с отцом эвакуировались, не знаю, где они сейчас.
- Ну ладно, девчат снимем с повестки дня. А вот насчет хаток… Тут уж извини, подумаешь, одной меньше, одной больше…
В строю заулыбались довольные этой простой, доброй шуткой.
И вдруг все смолкло.
На плац, развеваясь на ветру, выплывало алое гвардейское знамя. Под восторженное "ура-а-а!" Яковенко вручил его Шестакову.
Начался митинг. Верховец первым предоставил слово Герою Советского Союза Юрию Борисовичу Рыкачеву - комиссару эскадрильи, человеку, прошедшему рядом с Шестаковым путь от Ростова-на-Дону до Кировабада.
Юрий Борисович произносил взволнованную, зажигательную речь, не предполагая, что выступает в этом полку в последний раз.
Завершал митинг Шестаков.
- Поклянемся, что мы пронесем это священное знамя до полного разгрома фашизма, под его сенью, не щадя своей крови и самой жизни, будем умножать гвардейскую славу. Пусть это знамя ведет нас от победы к победе, пусть оно станет символом беспредельного мужества и героизма, вдохновляя не только нас, но и наших сыновей, внуков, правнуков.
Лев Львович подошел к гвардейскому знамени, опустился на левое колено, поймал трепетавшее на ветру алое полотнище, прижался к нему губами…
Отныне все дела и помыслы каждого так или иначе связывались с этой самой дорогой сердцу святыней, Каждый будет о ней думать всегда и везде, стремясь не запятнать, не уронить чести авиаторов-гвардейцев.