"Петр Дмитриевич [Колобов] принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья; он служил в проверочной комиссии при Якушкине и тех первых посредниках, которые, прослыв "красными" в глазах "ясновельможных", впоследствии прослыли чуть ли не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды. Тогда времена менялись быстро: то с мужиком носились, как ни весть с какой драгоценностью, мужика сажали рядом с паном, даже выше, ему не только возвратили его образ и подобие, его вознесли, его почти открыли… Пан имел право только соглашаться, чаще всего его даже не спрашивали; мужику, напротив, внушили, что он может требовать, и его не только слушали, ему подсказывали. Это было почти как на театре и также скоро кончилось…: явились другие люди, сверху пошли другие циркуляры, и, поиграв с мужиком, ему, как в сказке о рыбаке и рыбке, опять оставили одно дырявое корыто… Пошла переоценка земли, леса, угодий, и у мужика отняли то, что он начал было считать своим. Долго ли сбить с толку темного, безграмотного человека? Когда, отнимая, ему сказали, что это делается на законном основании, он стал совершенно в тупик, потому что на том же самом основании ему давали. Кое-где он вздумал даже упираться и бунтовать… Расходившегося мужика поспешили унять… нагайками и штыками, потом его и совсем закрепостили, заменив старое ярмо барщины, которому все-таки предвиделся когда-нибудь конец, ярмом чиновничьего произвола, которому и конца не было видно. Тогда, почуяв добычу, явились на службу обрусения Лупинские, Гвоздики, Ванины, Болванины, Акулы, Овсянские, Ля-Петри, Свистовские и, наконец, Столяровы… Словом, целый легион хищников-обруси- телей".
"…неприятность корреспонденции усиливалась еще тем обстоятельством, что в Болотинск только что прибыл новый губернатор, про которого ходили такие слухи, что из конца в конец вся Болотинская губерния вздохнула о блаженной памяти уволенного Михаила Дмитриевича - "Умел взять - умел и другим дать!" Начались увольнения.
"В то время ходил еще весьма распространенный слух, будто самое назначение это состоялось с целью очистить воздух Болотинской губернии - и это аллегорическое выражение было понято всеми в надлежащем смысле. Впоследствии все это так и осталось на степени аллегории; но тогда с умилением рассказывали, что новый губернатор принял даже какую-то бабу из самой дальней волости и, по ее жалобе, немедленно назначил строжайшее расследование".
На группу прогрессистов, сплотившуюся вокруг Орловой после того, как она заговорила о взятках Лупинского, посыпались доносы от группы Лупинского. "Вслед за грязным, бессмысленным и лживым доносом на Зыкова явился донос на Шольца, которому ставилось в вину немецкое происхождение и сомнительность его брака; на Колобова, обвинявшегося в распущении каких-то, волнующих общество, слухов; на Комарова за противодействие и оскорбление полицейской власти; на судью Натан Петровича за какую-то игривую надпись, сделанную им на бланке и, наконец, на Орлова за непосещение им храма Божия в торжественные дни, что, как было сказано в доносе, "возмущало патриотическое чувство русских людей".
Такие вот "вечные темы". Представляете? А жена Орлова в сердцах говорит: "Ах, негодяи! Да я про них роман напишу! Да так и назову: "Обрусители". Воистину непредсказуемы пути, которые доносят до нас правду давнего времени!..
Наконец, "пан маршалок" поехал жаловаться куда- то так высоко, что захватил с собой все деньги. Но правое дело, как это водится, все- таки победило. И еще через два года Лупинского отдают под суд.
3
Выбравшись, таким образом, из фабулы романа, перейдем, вслед за Н.Ланской и А.Цвикевичем, к обобщениям, к механизму обрусительства в целом, к ответам на поставленные в ходе чтения вопросы.
А.Цвикевич цитирует К.Кауфмана, заместителя Муравьева, сменившего впоследствии его на посту генерал-губернатора края:
"Все мероприятия, влекущие в Западный край российский народ, российское просвещение, российские капиталы, одинаково нужны и полезны во исполнение высочайшей воли обрусения края". "По плану Муравьева, - продолжает А.Цвикевич, - этой цели дожны были служить систематические мероприятия власти как в области административной, экономической и религиозной, так особенно в области культурно-общественной и просветительской. Вместе с выпиской из центральной России полицейских, урядников, великорусских попов и целой тьмы "истинно-русского" чиновничества, вместе с сохранением в крае военного положения и массы войск, - началось насаждение в Беларуси российской школы, книги и прессы".
Как это насаждение происходило на местах?
"Вестник Западной России" обратился с призывом "к свежим русским людям, которые прибывают в Западный край для деятельности на пользу коренного здешнего народа", где просит дружно помочь великому народному православно-русскому делу… Во всех уголках Западной России довольно найдется российских рук и голов, чтобы настойчиво сделать это дело, - исторической, политической и религиозной сознательностью доказать, что мы здесь "исконные владыки".
Обратим внимание на этот эпизод. Кому - доказать? Поверженному краю, который, утратив свою субъектность, превратился на время в молчаливый фон деятельности новых властей? Западу, которому Россия не слишком старалась что-либо доказывать? Да нет. Себе! Для себя самой она искала оправдания своей насильственной и слишком уж безнравственной политики. Она сама - голосами своих прогрессистов - осуждала и высмеивала "обрусителей", увязнувших в "Западном крае". И она же - голосами Гаворского и ему подобных - оправдывалась, доказывала. И тогда доказывала, и прежде, и потом. Именно из этих оправданий и составлена целая идеология, внушение всяческих братств, единств и исконностей.
"Босота, сволочь, пустая ноздревщина, непроходимая семинарщи- на, отребье местной жизни" - вот эпитеты, которые посылались из петербургской прессы Газорскому, когда Муравьева сменил Кауфман, допустивший, по свидетельству современников, необычайный разврат среди российских чиновников, и когда за Кауфманом пришел А.Потапов.
"Главным тормозом, сдерживающим в Западном крае российское дело, - писал редактор петербургской "Вести" Скорятин, - является пролетариат, состоящий из чиновников, прибывших сюда на службу по призыву власти… те вредные босоногие патриоты, которые принесли на алтарь отечества в жертву свою нищету для того, чтобы суметь пристойно одеться, а будет возможность - и разбогатеть".
Но это все лишь идеологический аспект - школа, церковь, "краеведение"… Основу же обрусительства составила политика новых властей в области землевладения. Вот что об этом пишет Н.Ланская:
"В это время всех чрезвычайно занимал исход так называемого Ловишинского дела, представляющего собой яркий образец той системы, которая, строя принцип обрусения на крупном землевладении, проводила его в жизнь продажею конфискованных имений, лесов и угодий на таких льготных условиях, что собственно термин продажа употреблялся тут скорее в виде простого приличия, нежели для определения самого факта.
То был период крупных подачек, разных пожалований, беззастенчивых приобретений и наглых вымогательств; тогда была возможна самая произвольная перетасовка испокон века установленных прав собственности, и авторитет закона подкреплял такие сделки, которые были явным нарушением всяких прав". Имеется в виду конфискация земли с применением войска, осады и т. п.
Далее - из А.Цвикевича:
"Как известно, одной из самых главных мер борьбы Муравьева с польским влиянием в Беларуси была конфискация и продажа с публичного торга польских земель, в первую очередь тех помещиков, которые непосредственно принимали участие в восстании… Вместе с этим была выдвинута грандиозная программа насаждения великорусского землевладения в Беларуси, вместо землевладения польского. В своих записках на имя Александра II, поданных 14 мая 1864 года и 5 апреля 1865 года, Муравьев высказывается об этих экономических мероприятиях с самой острой решительностью… "Заселить край россиянами сколько можно систематичнее, не выделяя старообрядцев, ибо они более других сохраняют российскую народность; создавать колонии из уволенных солдат; бить поляков по карману, чтобы все было спокойно; заселить край великорусскими крестьянами, продавать всем россиянам, независимо от состояния, конфискованные, секвестрованные и просроченные в кредитных учреждениях земли; решить вопрос о проведении таможенной линии между Царством Польским и Северо-Западным краем, чтобы пресечь саму мысль жителей этого края, что они могут образовывать когда- нибудь одно целое с Царством Польским".
В проекте закона о конфискациях и публичных продажах имений польских помещиков было отмечено, что "право на льготную покупку ликвидированных имений, на всяческие привилегии и поддержки со стороны правительства" имеют вообще все российские граждане "непольского происхождения". Стоит ли уточнять, что коренное население Беларуси, если и признавалось "неполяками", то и в привилегированную категорию "истинно-русских" не входило. Оно - повторю - было молчаливым фоном, на котором выясняли свои отношения та и другая "категории".
Наконец, еще один важнейший фактор обрусительства - присутствие российской армии в Беларуси.
"Число российского войска в Беларуси возросло в ту эпоху до необычайных размеров, - пишет А.Цвикевич. - Если под конец 60-х годов мы видим в Вильне только штаб 27-й пех. дивизии, штаб местных войск с артиллерийским складом да губернский батальон с обозными командами, то в начале 80-х годов здесь было уже около десятка окружных военных управлений разных типов, штаб армейского корпуса, артиллерийская бригада, четыре пехотных полка, кавалерийская дивизия, саперный батальон, полевой жандармский эскадрон и т. д. и т. п. - огромное количество войск, словно крепость в западном секторе огромной империи.
Вызывать войска из центра государства, как это было во времена восстания для его удушения, сейчас в случае чего не приходилось: "Северо-Западный край" мог с избытком одолжить этой силы для придушения беспорядков в столицах. Кроме того, войско в Беларуси, благодаря заведенной 1 января 1874 г. всеобщей воинской повинности, с успехом выполняло огромную русифицирующую роль".
В самом конце романа Н.Ланской мы узнаем, что все ее "герои" - не просто приезжие, а люди, так или иначе связанные с российской армией. Оказывается, в Мозыре стоит гарнизон, которым командует ротмистр Александр Данилович Зыков, а все перечисленные выше обрусители - действительные или отставные армейские чины. Тот же Лупинский, как выясняется, - майор в отставке. И я не сдержусь, чтобы не провести еще одну параллель.
Кто-то из современников назвал Беларусь "страной отставников". Это правда. Ведь до последнего времени офицеры советской армии, уходя в отставку и выбирая себе место жительства, отдавали нашему краю абсолютное предпочтение. Причем все - и здешнего происхождения, и нездешнего, и совсем уж далекого. Словом, и эта "практика" началась вовсе не при Сталине, и не после революции.
Многое еще в этом романе звучит публицистически злободневно ("… получая 7 р. 51 коп. в месяц, ухитрился выстроить два дома"), но я прекращаю и без того обильное цитирование. Возможно, его будет достаточно для представления забытого романа, а главное - самой проблемы обрусительства.
Глядя на тогдашние и теперешние проблемы и изъяны нашей общественной жизни, я думаю: а может, так оно было всегда, может, это какая-то заданность? И только культура, язык и сама природа возвращают присутствие духа? Но откуда тогда эти культура, язык и природа? И как они - наша книжность, архитектура, фольклор, менталитет - на протяжении столетий сохранили в себе свою первородную чистоту?.. Нет, явно было и по-другому. И явно другая у нашего края и у нас заданность. А в таком случае, когда же началось все это? Ответ подсказывает Н.Ланская, чье произведение и посвящено собственно началу этого: не началось, а - пришло, принеслось, внедрилось.
Глядя из России, это была банальная аннексия, когда одна империя получила свою долю в результате раздела Речи Посполитой между тремя европейскими монстрами того времени. Глядя из Беларуси - это была оккупация, вызвавшая три антироссийские восстания 1794, 1831 и 1863 годов, сливающиеся в одну освободительную войну. Единственное, что мешает сегодня согласиться с этим юридически точным определением - то, что у этой оккупации не было и до сих пор нет конца.
Видя и зная теперь характер этого нашествия, можно ли допустить, что это было "освобождение" или "воссоединение с Россией", - как толковала нам прежняя пропаганда? Можно ли говорить о каких- то благотворных плодах этого нашествия, как, впрочем, и всех последующих административных нашествий с "большой земли"?
В сущности, ответом на эти вопросы и будет то, почему мы не стали русскими. Потому что вместо русской природы, языка, культуры нам предлагались природа, язык и культура чиновнические. Мы, народ, превращались не в русских, а в денационализированных чиновников - вбирая в себя эту психологию, этот тип достоинства и ценностей. Они входили в нас не вместо нашей белорусской сути, а лишь потеснив ее, приглушив своим объемом, своей массой. Мы так и не почувствовали ничего русского в себе, называя этим словом лишь цепь своей зависимости от системы, а не пуповину, которая могла бы связывать нас с национальной жизнью соседней страны. За двести лет мы так и не дали ни одного выдающегося явления русской культуры, литературы, гуманитарной науки.
Характеристики Н.Ланской точны и универсальны для всех последующих административных наплывов из России в Беларусь. Ехали сюда и деятели культуры, но они, лучшие из них, сразу же интегрировались в белорусскую стихию (горецкая профессура, литераторы Замотин, Вознесенский, искусствовед Щекотихин и другие). Худшие становились чиновниками аппарата. В основном же ехали партийные, советские, комсомольские, милицейские и чекистские кадры, деятели пропаганды, ехали чиновники от образования, парторги и председатели колхозов… Ехали на место многих тысяч взращенных нашенивством и первой волной белорусизации, но тут же расстрелянных или высланных. На место интеллигенции ехали служащие - те, кто, в отличие от интеллигентов, несли не культуру, а идеологию, не язык, а канцелярит, не человеческую природу, а субординационный нюх. Настоящими проводниками русификации стали у нас люди, пожалуй, без исключения малокультурные, неинтеллигентные, бездуховные. Они и сами уже не были русскими, а лишь "с южным типом лица", как пишет о них Н.Ланская. Они, "всесоюзные", всеимперские граждане и положили начало тому "русскоязычному населению", для которого развал империи стал утратой родины, эмиграцией на месте. Их русификаторство заключалось в навязывании лишь "материальной части" своего языка, нескольких постулатов идеализированной своей истории, городского фольклора да нескольких до неузнаваемости адаптированных "народных сказок", что никак не назовешь культурой. Да и возможно ли - навязать культуру? Можно, конечно, заставить ходить в кокошнике, играть на балалайке и сносно говорить по-русски. Но внутреннюю культуру, ее духовную, интимную часть можно только воспитать и только не во вред чему-то уже воспитанному и привитому.
Время и идеология оставили в сознании сегодняшних людей много всяких комплексов, совершенно необъяснимых с точки зрения здравого смысла. Например, само слово "русификация" воспринимается многими как оскорбление русского народа и чуть ли не подрыв добрососедства. Это от той же чиновнической услужливости, заискивания не младшего перед старшим и не меньшего перед большим, но народа-подчиненного перед народом-начальником. А также, возможно, от подсознательного стыда за собственную русифициро- ванность. Ведь русифицированный - не русский, а лишь обезду- ховленный. Теперь мы знаем, кто и когда этот механизм завел.
В романе Н.Ланской совсем нет "культурных вопросов", а обрусительство - это деятельность именно экономическая, социальная, административная. У нее это - экспорт административного аппарата, который в экспортном варианте - наихудший, ибо ставит ниже закона и власти (т. е. ниже себя) не просто человека, а чужого человека, инородца. Ведь Беларусь - это край, куда еще двести лет назад россияне приходили только с мечом, как захватчики. А тут это все делается без меча и каких бы то ни было заслуг.
Словом, все это шло к нам, но никак не меняло нашей национальной сути. Это все было временно, как "оперативная память", и при первом же поветрии куда- то исчезло.
Самосохранение нации, словно в метафоре, видится мне в одном довольно распространенном у нас в прежние годы явлении - когда какой-нибудь ответственный работник тайком от системы, от начальства, от сослуживцев, но в согласии с родней и внутренней своей природой, вез свое новорожденное дитя - к попу.
БЕЛОРУСЫ УХОДЯТ
Меня преследует ощущение ухода. Вот уже год… Или нет. Лет пятнадцать. С тех пор, когда я начал осознавать, кто я, появилось и это ощущение - настойчивое, страстное, непреодолимое желание уйти… Я бе-ла-рус… Может быть, самоосознание и самоопределение - одно и то же? "Вплоть до отделения"… Вдруг все изменяется, и ты - не тот, за кого тебя принимают и за кого принимаешь себя сам, поэтому в этой декорации ты уже неуместен и хочешь одного - уйти. Чем это желание отличается от желания свободы? Несвобода - это, видимо, и есть - несоответствие. Осознанное несоответствие.
То же, когда я берусь рассуждать о своем народе, о белорусах. Первое мое ощущение, желание, направление - ощущение несоответствия, желание уйти. Направление свободы. Белорусы уходят - откуда? куда? по какому пути?…
Если мысль, достаточно ее произнести, представляется ложной, если слово, "писавшееся кровью сердца", лишается всякого смысла, если многие знания, кажется, не приносят уже ничего, кроме печали и скорби, - значит, нарушилось соответствие между словом и его первородным смыслом, между содержанием и формой, между миром и мировоззрением, и настало время вернуться к изначальному смыслу, с небес идеологии - на землю, от эмоций - к ratio.
Возможно, это был чудесный полет: парение, скорость, высота… Пока птица, одержимая стремлением "сказку сделать былью", не вздумала остаться на небесах, свить себе там гнездо и вывести в этом гнезде потомство. Осуществление иррационального замысла всегда абсурдно и жестоко. И это не "последняя надежда человечества" - социализм - потерпела фиаско, а очередная попытка поставить мир "на попа", построить царствие небесное на земле. Очередное искушение несоответствием.
По-моему, дело здесь в том, что подчинено, а что главенствует, что в контексте чего. Если ratio в контексте эмоций, то даже самые простые и конкретные истины (например: чтобы не голодать, нужно поесть) не являются аксиомами. Потому что голод - не просто голод, а поесть - не просто поесть. Свобода, Родина, Беларусь здесь - господствующий над нами "шаблон пустых слов". Их не определишь, не измеришь, не вычислишь, они выше понимания, выше логики, выше твоей никчемной земной жизни. И при этом они - ничто. Всё-ничто.
Например, Родина. Родина как СССР. Умереть за нее - подвиг, а изменить ей - преступление, ведущее опять-таки к смерти. Жизнь для нее - высший смысл существования. И - высшая бессмыслица. Потому что любые попытки вникнуть, понять, размыслить - кощунственны. Главное - верить. Иначе фатально пропадает значимость всех этих жизней и этих смертей, принесенных на алтарь Родины.