До определённого момента их соединяют дети – мальчик и девочка лет четырёх-пяти. К ним невозможно не испытывать нежных чувств – сам возраст на это провоцирует, о них невозможно не заботиться (хотя дети всячески стараются быть самостоятельными, послушными, некапризными). И всё же, узнав о том, что у мужа любовница (точнее, получив материальные доказательства), жена убегает из квартиры. Герой тоже не может долго находиться в этих стенах; отводит детей в садик, откуда их при первой возможности похищает жена.
Герой переселяется к любовнице, но та очень быстро его выгоняет. Он, находящийся постоянно при ней, грузящий (пусть и молчаливо) её своими проблемами, ей не нужен. Секс, удовлетворение чувственности – одно, а сосуществование – другое.
В итоге герой остаётся один. Этакий примерно тридцатипятилетний бобыль – сгоревший, опустошённый, безвольный.
Сценам, так сказать, общения героя с женой, детьми, любовницей автор отвёл едва ли треть объёма своей небольшой книги. Его, вместе с героем, больше занимает проблема неких недоростков – кровожадных детей, убивающих взрослых… В итоге они сводят (временно?) героя в ума, тем более что потерявшиеся его родные сын и дочка, вполне вероятно могли стать такими же недоростками…
Линия недоростков, конечно, важная, на ней держится сюжет, но она всё же литературна. А вот линия потерянной любви – жизненна и кровоточива.
Автор не показывает нам период влюблённости героя и его жены; знакомство героя с любовницей описано предельно лаконично (герою очень понравились её щёки). Мы видим лишь финал – предел послелюбовья. К сожалению, лишь это.
Я слышал, что первоначально "Чёрная обезьяна" была намного больше окончательного варианта. Быть может, там Захар Прилепин проследил весь период гибели любви своего героя и к жене, и к любовнице; скорее всего, получилось художественно слабо, и он оставил лишь то, что оставил.
Жаль. Чтобы показать путь героя от счастья к одиночеству и опустошению, подошла бы форма русского романа – неспешное, подробное повествование, необходимые длинноты, временная протяжённость.
А гибель любви в "Чёрной обезьяне" закономерна. Точно так же она гибнет в девяти из десяти квартир любой российской (а может, и европейской, американской) многоэтажки. Условия жизни, ритм жизни, схема жизни не подходят под условия прочной любви… В одних квартирах любовь гибнет громко и болезненно, в других – тихонечко разлагается. Но немало к тому же квартир, где обитают одинокие особи, которые, зная, что любовь – это почти что сказка, мираж, тем не менее мечтают о ней.
Такова героиня книги Анны Козловой "Всё, что вы хотели, но боялись поджечь" Саша Живержеева. Ей почти тридцать, но у неё никогда не было мужчины, с которым она, более или менее продолжительное время жила вместе. Все её мужчины были или на несколько часов, или на десяток-другой встреч.
Живержеева, в принципе, страдает в одиночестве, но и боится с кем-то соединиться. Её постоянно преследуют воспоминания о судьбе её родителей, которые сначала любили друг друга, а потом стали ненавидеть. Папа поздно приходил с работы и приносил мало денег, а мама стояла у плиты и остервенело варила борщ.
"Мамина и папина любовь являла собой несколько упрямого, но всё же выносливого ослика, который, несмотря на брань и окрики, упрямо следовал путём, который был ясен ему одному. В течение многих лет его нагружали тюками говна, сундуками со скелетами, гирями, коробками с плесенью, гнилыми брёвнами и бесконечными пакетами с мелким мусором. И однажды ослик не выдержал – он, как это принято у тактичных животных, пошатался некоторое время для виду, но никто не собирался давать ему передышку, и тогда он просто издох". (Издыхают от перегрузки обычно лошади, а не ослы, ну да ладно, – образ всё равно хорош.)
В итоге мама выгнала папу. "Конечно, развод с папой был крахом юных маминых мечтаний, конечно, она оказалась одна с маленьким ребёнком, но всё же за ней осталась папина двухкомнатная квартира. Свою однокомнатную мама предусмотрительно сдавала внаём".
Героиня, в то время маленькая девочка, подобно детям в "Чёрной обезьяне", инстинктивно пытается спасти семью, стараясь быть послушной, хорошей; пытается спасти даже тогда, когда семьи формально не существует: "Он (отец. – Р.С.) приезжал почти во все воскресенья, тихо здоровался со своей бывшей женой и ждал, прислонившись к вешалке, пока я одевалась. <…> Я в экстазе натягивала колготки, искала перчатки, шарф и шапку, суетилась и спотыкалась и больше всего боялась, что родители успеют начать скандалить из-за моей дурацкой несобранности".
Отец Саши находит другую женщину, потом ещё и ещё, мать тоже ищет, и тоже находит. Но все союзы распадаются. У героини же таковых вовсе не возникает, и виной этому, скорее всего, полученный в детстве опыт неудавшегося союза её родителей. В ней не заживает пресловутая душевная травма.
Есть в книге Козловой эпизод, совершенно не свойственный этому, по определению Льва Данилкина, ультрашоковому автору. Эпизод очень яркий, искренний и, видимо, не побоюсь этого слова, выстраданный.
"Почему они не разговаривали? <…> Они ведь любили друг друга когда-то раньше, жить, наверное, друг без друга не могли. Если бы я могла залезть им в головы, выпотрошить из мозга память, я бы показала маме тот день, когда меня ещё не было и когда она долго ждала папиного звонка, и злилась, и плакала, может быть, а потом он всё-таки звонил, и приезжал к ней в гости, и они целовались, обнявшись на диване. Вполне возможно, мама даже произносила слова. Она говорила: "Это самый счастливый день в моей жизни! " Да и папа, скорее всего, не молчал. Он говорил: "Я люблю тебя, я не могу без тебя жить". Этот день никуда не исчез, он до сих пор где-то есть, и до сих пор мама сначала ждёт звонка, а потом целуется с моим отцом на диване. Она ведь помнит об этом. И он помнит. И, встречаясь, они как будто отрекаются от себя в прошлом, высмеивают сами себя.
<…> Если бы я могла установить новый общественный закон, я бы обязала всех бывших мужей и жен, всех бывших любовников и любовниц, встречаясь, публично обниматься и громко благодарить друг друга за дни счастья, которые они когда-то щедро друг другу дарили. Это было бы правильно. Это было бы единственным логическим выходом из омута всех этих грязных склок, оскорбительных фраз и жуткого, непоправимого несчастья. Я бы даже установила новую должность – смотрителя за бывшими любовниками".
Взрослая Саша работает в проекте "Дом 2", где, как известно, строят любовь. Но ни у неё, ни у большинства её коллег личная жизнь не клеится, любовь не строится. ("Дом 2" в этой книжке может восприниматься как неудачный приём, примитивная аналогия, но автор действительно некоторое время участвовала в выпуске этого реалити-шоу.) Наоборот, такая работа провоцирует Сашу и остальных на цинизм, бесстыдство, запредельную откровенность.
"Интересно, чего мы ждём от мужчин, посвящённых во все подробности наших менструальных циклов, косметических предпочтений и диет? Неужели это именно они должны быть сильными, решительными, должны знать, чего хотят, и, самое смешное, хотеть нас? Должны удивлять нас каждый день, изнемогать в тестостеронной температуре, добиваться, овладевать, брать нас замуж и делать нам детей…", – задумывается иногда героиня книги, но изменить себя и не пытается: в офисе иначе вести себя просто невозможно. Да и где сегодня приветствуется скромность, стыдливость?
С очередным секс-партнёром, пожилым главным редактором "вполне себе приличной газеты", Саша едет на море, в Хургаду. Обоим кажется, что они любят друг друга, не исключается даже брак. Но нескольких дней вместе хватает, чтобы оба поняли, что не могут быть вместе. Сашин уже бывший партнёр пьёт в баре, а сама она валяется на пляже и предаётся "сексуальным фантазиям на тему Ближнего Востока".
Однажды её ожидает "небольшое развлечение: на пляж приехала стайка египтянок, которые купались в шапках, кофтах с длинным рукавом и чёрных шароварах, а с берега за всем этим следил дед в длинной белой хламиде. На меня и остальных русских, потянувшихся сразу после завтрака за пивом, он поглядывал с любопытством и нескрываемым презрением.
Взяв пива, я улеглась на солнцепёке в своём купальнике, площади которого едва бы хватило на носовой платок, и подумала, скольких проблем в своей жизни я смогла бы избежать, если бы в нашей стране был запрещён алкоголь, а за внебрачные связи побивали камнями. Каким понятным, логичным и, главное, лёгким могло бы стать моё существование, ходи я основное время в парандже".
Мысль не пустая – всё больше и больше женщин, воспитанных по нормам европейской цивилизации, уходят в исламскую цивилизацию, надевают паранджу. От чего-то прячутся…
Вернувшись с Хургады, Саша встречается с матерью. Та спрашивает, как развиваются её отношения с партнёром. В ответ Саша разражается эмоциональной речью:
"– Мам, – сказала я, – ну чем всё это могло закончиться? Чем? Счастливым замужеством, рождением ребёнка? Неужели ты не понимаешь, что всё это – полный бред и херня. Ты постоянно выходишь замуж, приманиваешь каких-то мужиков, и я искренне поражаюсь, как ты находишь в себе силы верить в то, что всё может закончиться хорошо? Откуда эта вера, мама? На что вообще тут можно надеяться? После этой поездки я поняла одно: мне не нужен мужчина.
– Ты в своём уме? – воскликнула мама.
– Да, в своём. Единственно приемлемая для меня форма отношений с ними – секс, а в остальное время они меня утомляют".
Да, секс полезен: "В "Cosmopolitan" писали, что пятнадцать минут секса, когда ты сверху, равны часу тренировок на велотренажёре".
Но тем не менее Саша мечтает о настоящей любви. Как-то раз ей показалось, что она полюбила одного их своих коллег, и перед ней встаёт вопрос, как ему в этом признаться. В итоге она приглашает молодого человека поужинать в пятницу вечером, и за ужином (пиво) предлагает: "Дим, а… Может, мы с тобой… Ну, трахнемся?"
Естественно, молодой человек заявляет ей: "Моя личная жизнь устроена. Вполне себе устроена".
Кстати сказать, объяснения любви, судя по всему, ушли в прошлое. Люди ещё могут называть друг друга ласкашками вроде "заи", "рыбки", "масюси", но вот сказать хотя бы одну ласковую, душевную фразу не в состоянии. Нет каких-то неопошленных, чистых слов для выражения любви. И не случайно, что и литература о любви почти не пишет. Нет материала для этой, пожалуй, главной из вечных тем.
Возможна ли реанимация?
Скорее всего, у писателей не хватит сил, чтобы вернуть любовь в литературу. Конечно, художественно сильные рассказы, повести, пьесы, а то и романы появятся, но они будут восприниматься как исключения. А так… И сегодня большинство авторов минует любовь или же ограничивается лишь упоминанием о ней, не исключено, что в будущем она станет упоминаться ещё реже.
Инстинкт любить сохраняется, влечение существует, но душевные силы всё слабее, условий для любви всё меньше.
Любовь должна чем-то подпитываться. А чем она подпитывается в сегодняшней жизни?
"Мы встали, поели омлет и бутерброды с сыром и принялись привычно слоняться по комнатам…", – вспоминает героиня Анны Козловой о жизни с мамой и папой.
Семья героя "Чёрной обезьяны" по вечерам и в выходные также изнывает от пустоты. Если дети чем-то занимаются, правда, как-то натужно, лишь бы не донимать взрослых, то взрослые совершенно не знают, чем заняться. Жена уставилась в телевизор, муж то таращится в экран компьютера, то тоже слоняется по квартире, а потом, не выдержав, бежит или к любовнице, или посмотреть на проститутку, которая напоминает ему жену…
Городской образ жизни, давно уже завоевавший и сельскую местность (патриархальную деревню сегодня найти очень непросто), не предусматривает необходимости мужчине иметь рядом женщину, а женщине – мужчину. В общем-то, им даже легче жить поодиночке, встречаясь коротко и лишь для того, чтобы получить чувственное удовлетворение. Инстинкт любви многим мешает, и большинство (да, уже большинство) людей его всячески подавляют. По крайней мере, после того, как в юности раз другой любовью обожгутся. Брак считается чем-то лишним, неким анахронизмом. Даже венчание, брачные контракты, татуировки имени любимых и прочие дополнительные (к штампу в паспорте) узы, которыми брачующиеся друг друга связывают, рвутся сегодня с поразительной лёгкостью.
Брак сохраняется во многом благодаря привыканию людей быть друг с другом (даже если они каждый день собачатся и дерутся), лени, квартирному вопросу, нужде… Конечно, мужчин и женщин нередко держит рядом потомство, но и оно не становится надёжным магнитом. Бывшие любящие договариваются о цивилизованном общении , мужчины платят алименты, покупают детям, живущим без них, подарки, и так далее.
Всё это возникает в современной литературе, правда, как-то блёкло, скупо, периферийно. Может быть, потому, что авторы боятся, копнув проблему глубже, дать повод заподозрить, что и у них есть подобная проблема.
Чтобы писать именно о любви мужчины и женщины, нужно увидеть изменения в самом устройстве жизни. Иначе мы будем встречать в книжках лишь сцены влюблённости, которая не перерастает в настоящую, долгую и тем более крепкую любовь.
И здесь я снова процитирую писателя из прошлого. Точнее – критика, но умевшего создавать по-настоящему художественно сильные строки. Вот какие мысли были у Дмитрия Писарева почти полторы сотни лет назад:
"Любить жену и детей – это, по-видимому, так просто и естественно, что каждый самый дюжинный человек должен был бы в этом отношении оказываться совершенно состоятельным. Но действительная жизнь говорит нам совсем другое: счастливые супружества и нормальные отношения родителей к детям рассеяны, как крошечные оазисы, в целой неизмеримой Сахаре разнообразнейших семейных раздоров, которые начинаются обыкновенно с затаённой взаимной антипатии и кончаются нередко скандалами или даже уголовными преступлениями. Чтобы действительно любить жену и детей и чтобы этою любовью доставлять первой прочное счастие, а вторым – истинную пользу, надо быть высоко развитым человеком, или по крайней мере надо жить постоянно в здоровой и укрепляющей атмосфере честного труда. Мыслящий человек достоин быть другом своей жены и своих детей; работник, добывающий свой насущный хлеб ценою тяжёлых и постоянных усилий, способен также уважать в своей жене добрую и расторопную помощницу и воспитывать в своих детях честных и полезных тружеников. Но те люди, у которых нет в жизни ни определённой цели, ни любимого умственного труда, ни тяжёлой необходимости заниматься ручною работою, те люди, которые живут для того, чтобы платить оброк виноторговцам и содержателям увеселительных заведений, – те могут понимать женщину только со стороны её пластической привлекательности и относиться к своим детям так, как многие старики и старухи относятся к забавным комнатным зверкам".
В общем-то, слова эти актуальны и сегодня. Нет, они становятся всё более актуальными. Если не случится изменений в действительной жизни , то о любви в литературе можно забыть. По крайней мере, в литературе, которую принято называть реалистической. Она останется фантастам и утопистам.
Август 2011
Потенциальный прозаик
"Хочу быть бедным" Льва Пирогова – ещё одно доказательство, что критикам необходимы книги. Статьи и рецензии, собранные под одной обложкой имеют неизмеримо больший эффект, чем разбросанные по периодике, и даже то, что актуальность некоторых вроде бы миновала (так или иначе, а оперативно книгу выпустить невозможно), обманчиво, – зачастую критика и публицистика только выигрывают от того что отдаляются от события, которое их породило.
Благодаря сборнику Пирогова, я наконец-то по-настоящему понял литературную и жизненную философию автора, уяснил, в чем сущность постинтеллектуализма, к которому он то и дело возвращается. Вроде бы должен был понять давным-давно, – уже лет десять как раза по два в месяц читаю его статьи и рецензии с одинаковой, в общем-то, идеологической начинкой. Но мне мешало пироговское не то чтобы ёрничество, а скорее, юродство.
Конечно, юродивые призваны говорить истину, пророчествовать, но слушать их, согласимся, не очень приятно, – выкрики, вскрики, жутковатый смех… Так же и в статьях Пирогова: появляется в газете или Интернете кусочек текста-вскрика, который читаешь с раздражением, но каким-то болезненным любопытством (а может, с потребностью читать именно такое); но вот кусочек кончается, вскрик умолкает. Продолжается нормальная жизнь.
Книга "Хочу быть бедным" ценна не только тем, что объединяет эти вскрики и смех в единое целое и делает его почти связным монологом, но и демонстрацией того, что Пирогов меняет интонацию. Его последние статьи в лучшем смысле слова серьезнее, и производят больший эффект, чем вскрики.
Жаль, правда, что произведения не датированы, и об эволюции могут судить, наверное, лишь давние и внимательные читатели Пирогова… Вообще как-то странно, что то ли издатели, то ли сами авторы часто боятся в книгах указывать время написания или первой публикации своих вещей. Для статей и рассказов это очень важно – пусть произведение написано на вечность, но контекст написания не менее важен, чем содержание…
Лев Пирогов вошёл в нашу литературу в самом начале 00-х, когда и идеологические битвы в ней были беспощаднее, и произведений прозы, поэзии, близких ему, было ничтожно мало ("ровный, как стол, ландшафт "нашей новой литературы"); само устройство втаскиваемой в некий новый строй страны (волнения 90-х были позади) было ему явно отвратительно.
Пирогов бился со всеми против всех за то, что он считал спасительным для России и народа. За почву, за настоящую литературу, в которую он верил, но которой почти не существовало. Во время этих битв на Пирогова навешивали ярлыки националиста, радикала, а то и фашиста, и он, подобно хрестоматийным юродивым, эти ярлыки превращал в вериги и громко ими потрясал. А может, приспосабливал их под стяги…
Я написал предыдущий абзац в прошедшем времени, но это не значит, что Лев Пирогов преобразился (или мутировал). Нет, он всё такой же и пишет идейно так же. Но изменилось время. Сегодня национализм уже не ругательное слово, националистов берёт в союзники и левая, и либеральная оппозиция, тем более что сам национализм меняется. Сегодня вопрос стоит не о защите русскости (сущность которой, правда, националисты всегда определяли очень туманно), а цивилизации. Скорее всего, эту цивилизацию можно назвать европейской, хотя Европа, по намекам нынешних глав основных европейских государств, уже не та, к какой мы привыкли за последние лет пятьсот.
Россия, конечно, не Европа (не та и не нынешняя), но и она претерпевает стремительные изменения. И Лев Пирогов, на протяжении всей книги воспевающий почву и культуру этой почвы, родные былинки и борщи, под конец приходит к такому вот размышлению: