го, но быстро наступает момент, когда мне надо тихо
исчезнуть. Когда мы были вместе, ты всегда уходил
со мной. А когда ты был без меня, ты оставался?
Твой спектакль "Ванда Джун" играли летом
восемьдесят пятого года. Значит, мне было девятнад-
цать лет - как и Трофименкову, и Попову, и Ануш.
А тебе - целых двадцать семь. Ну вот, а ты казался мне
таким взрослым, несмотря на твой мальчишеский облик.
Мне выдали отпечатанную на ксероксе программку, из которой я узнала, что ты нарисовал ее сам. И что
сам будешь играть одну из ролей - повешенного
22
майора-нациста, явившегося с того света. А костюмы
сделаны Катериной Добротворской - кажется, именно
так я впервые узнала, что у тебя есть жена.
Жену мне показали - по-моему, она тоже появи-
лась в спектакле в маленькой роли. Но на сцене я ее не
запомнила. Меня поразило, какая она высокая - выше
меня - и гораздо выше тебя. Смуглая, худая, с хрипло-
ватым голосом, слегка восточным лицом и глазами без
блеска.
Из того, что происходило на сцене, мне не понра-
вилось ничего. Заумный текст, деревянная Ануш, еще
какие-то люди, аляповато раскрашенные. Мне было
неловко смотреть на сцену. Лёнька Попов в одном из
писем писал, что процесс увлекал вас больше, чем
результат. Мне теперь так стыдно, что я никогда не гово-
рила с тобой об этой студии, об этом спектакле, отмах-
нулась от них, как от дилетантской ерунды. Ты, с твоим
самолюбием, зная мое отношение, тоже об этом не
вспоминал. Я вычеркнула целый - такой огромный -
театральный кусок из твоей жизни. Считала его недо-
стойным тебя? Ревновала к прошлому, где меня не
было? Была равнодушна ко всему, что меня непосред-
ственно не касалось? Или - как всегда - боялась
любого подполья, чувствуя опасность, понимая, что мне
там не место, что там ты ускользаешь от меня - и туда
в конце концов и уйдешь? Я так хотела бы сейчас сесть
с тобой на кухне над кружкой крутого черного чая (на
твоей любимой кружке была эмблема Бэтмена) и всё-всё
у тебя выспросить. Как вы нашли эту студию? Почему
решили делать Воннегута? Почему выбрали такую нуд-
ную пьесу? И как это подвальное помещение отнимали, и как ты бегал сражаться за него по обкомам и пытался
очаровать теток с халами на голове (я узнала об этом
23
только из твоих коротких писем Лёньке Попову
в армию). И правда ли, что ты был влюблен в Ануш?
А отдал бы ты эту роль мне, если б я пришла вместе
с ней в вашу студию "На подоконнике"? И как вы на
этом подоконнике проводили дни и ночи? Все, конечно, смотрели на тебя восторженными глазами, открыв рот?
А ты раздувался от гордости и был счастлив? Ничего
никогда я так и не спросила, по-свински редактируя
твою жизнь, которая в мою схему не укладывалась.
Да, всё в этой подвальной студии (довольно боль-
шой и даже неожиданно светлой) показалось мне
тоскливым и бессмысленным. Всё, кроме тебя. Ты
появился в черной рубашке, залитый кровью, с выбе-
ленным и раскрашенным лицом, как на Хэллоуин, в женских сапогах и с игрушечной обезьянкой в руке.
Демонический грим был не страшен, а смешон, но мне
почему-то было не смешно. Сейчас я уверена, что ты
рисовал свой грим с Боуи, но тогда я едва ли знала, кто это такой. Энергия, исходящая от тебя, была такой
сильной, что у меня мурашки по коже пошли. Я вспом-
нила твой острый взгляд тогда, на Фонтанке. Когда ты
выходил на сцену, я тоже остро чувствовала твое физи-
ческое присутствие.
Я всегда верила только в результат, меня не вол-
новал процесс. Я не признавала гениев, пока
не убеждалась, что они создали нечто и впрямь
гениальное. С этого спектакля я вышла с ощущени-
ем, что посмотрела ерунду, созданную выдающимся
человеком.
Прости, что я никогда тебе этого так и не сказала.
5.
30
25
марта 2013
Я много лет о тебе ни с кем не говорила. Ни с кем.
Я могла тебя процитировать или вспомнить одну из
твоих блестящих реплик. Но говорить о тебе - нет, не могла. Было слишком больно. Возникало ощущение, что тем самым я тебя предаю. Или с кем-то делю. Даже
если твои родители произносили что-то вроде "А вот
Сережка бы, наверное, сейчас..." - я молчала в ответ.
И вдруг - я заговорила. С удивлением обнару-
жила, что не только не чувствую боли, произнося твое
имя или странное словосочетание "мой первый муж", но даже получаю от этого удовольствие. Что это?
Почему? Потому ли, что я стала тебе (и о тебе) писать, понемногу выпуская своих демонов? Или потому, что
я влюбилась?
Сегодня я видела Таню Москвину - впервые за
много лет. Вы вместе учились в институте, ты восхи-
щался мощью ее критического дара и способностью
ничего и никого не бояться. Танька всегда резала
правду-матку, была иррациональна, пристрастна
и явно страдала от того, что ее тонкая душа помещена
в несообразно большое тело (ты наверняка так же
страдал от своих "карманных" размеров). Однажды, когда мой сын Иван был еще совсем маленьким,
Москвина пришла ко мне в гости. Иван внимательно
посмотрел на ее яркое асимметричное лицо. Она, как
и я, перенесла в юности неврит лицевого нерва. Когда
меня в восемнадцать лет привезли с наполовину пара-
лизованным лицом в больницу, медсестра, записыва-
ющая мои данные, спросила: "Работаете,
учитесь?". - "Учусь в театральном институте, на
театроведческом факультете". - "Слава богу, что на
26
театроведческом. Актрисы-то из вас теперь не выйдет, с таким-то лицом". Что из меня теперь не выйдет кра-
сивой женщины и что это для меня куда большая
драма, ее не занимало.
- А почему у тебя один глаз меньше другого? -
поинтересовался Иван у Москвиной.
- Сейчас я как дам тебе в глаз, и у тебя будет то
же самое, - немедленно парировала Танька. То, что
такое обычно не говорят маленьким детям, ей
и в голову не приходило. Так она жила - ни в чем
никаких ограничений. Ты свою бунтарскую природу
мучительно укрощал, к тому же был деликатен
и не любил задевать людей. А Танька позволяла себе
всегда и во всем быть собой и ничего не делать
наполовину. Если бутылка водки - то до дна. Если
страсть - то до победного конца. Если ненависть -
то до самых печенок. Она умела быть так упоительно
свободной и так одержимо неправой, что ты немного
ей завидовал. Она тебе всегда отдавала должное, как будто ваша группа крови, замешанная на
питерском патриотизме, была одинаковой.
Сегодня Москвина рассказала мне, как ты впервые
показал ей меня - в библиотеке Зубовского института
на Исаакиевской, 5, куда вы с ней два раза в неделю
ходили в присутствие.
- Смотри, какая девушка, - гордо сказал ты. -
Это Карина Закс. Она очень интересуется рок-культурой.
- А наш роман уже начался тогда? - спросила
я Таню.
- Кажется, нет. Но он уже явно был влюблен.
Ну да, рок-культура, конечно. На третьем году
обучения я написала курсовую работу под названием
"Над пропастью во ржи". Тогда было модно рассуждать
27
про молодежную культуру. Альтернативную молодежь, разными способами выказывающую презрение к обще-
ству, почему-то называли системой, а мохнатых татуи-
рованных юношей, которые скандировали "Мы
вместе!" на концертах "Алисы", - системщиками
(сейчас системой называют тех, кто группируется
вокруг власти и денег, а системщиками - тех, кто при-
водит в порядок компьютеры). "Мир, как мы его знали, подходит к концу", - с особым ленинградским при-
дыханием пел Гребенщиков, закидывая голову и закры-
вая глаза. Он был первым рокером, чью кассету
я слушала по десять раз на дню, еще не зная, как он
золотоволос и хорош собой. Ленинградский рок-клуб, погружавший нас в сексуальный экстаз, латышская кар-
тина "Легко ли быть молодым?", Цой, похожий на
Маугли и всегда одетый в черное, бешеный Кинчев
с подведенными глазами в фильме "Взломщик", пере-
дачи "Взгляд" и "Музыкальный ринг" на ленинград-
ском телевидении, где взрослые дяди снисходительно
пытались разобраться с неформалами и как-то отфор-
матировать рокеров (легче всего этому форматирова-
нию поддавался, конечно, БГ, которому на любые
системы всегда было наплевать). Я написала страстную
курсовую от первого лица, где мой папа высказывал
пошло-примирительные идеи старшего поколения, где
институтские гардеробщицы ругали мерзкую волоса-
тую молодежь и где цитаты из "Аквариума", "Алисы"
и шинкаревских "Митьков" иллюстрировали мои наи-
вные мысли о духовной свободе. Эта захлебывающаяся
студенческая работа понравилась руководительнице
критического семинара Татьяне Марченко. Она показа-
ла ее Якову Борисовичу Иоскевичу, который вместе
с тобой делал сборник статей о молодежной культуре.
28
Меня вызвали на Исаакиевскую - на встречу с вами
обоими. Я готовилась к этой встрече, безжалостно
завивала длинные волосы горячими щипцами, румяни-
ла щеки ватой, густо красила ресницы (тушь надо было
развести слюной) и слоями накладывала тональный
крем. Зачем я это делала - понятия не имею, моя кожа
была идеально гладкой и косметики не требовала.
Но мне с детства казалось, что можно быть лучше, красивей, хотелось преодолеть разрыв между тем, какой я была на самом деле и какой могла бы быть, если б... Если б что? Ну хотя бы волосы были кудрявей, глаза больше, а щеки румяней. Как будто, намазывая
лицо тональником (продукт совместного творчества
L’Oreal и фабрики "Свобода", конечно же, неправиль-
ного оттенка, куда темнее, чем требовался моей блед-
ной коже), я пряталась под маской. При этом я надела
джинсы с шестью молниями - молодежная культура
все-таки. Не жук чихнул.
Я была уверена, что ты будешь меня хвалить, ведь
не каждую студентку третьего курса собираются печа-
тать во взрослом научном сборнике. Ты вошел на
кафедру, смерил меня ледяным взглядом (я спросила
себя, помнишь ли ты нашу встречу на Фонтанке) и высокомерно сказал:
- Я не поклонник такого стиля письма, как ваш.
Я молчала. Да и что можно было ответить? Я-то
считала, что написала нечто и вправду классное.
И вообще, не я сюда напросилась, вы меня позвали.
- Вы пишете очень по-женски, истерично и эмо-
ционально. Очень сопливо. Много штампов. И к тому
же это надо будет в два раза сократить, - произнося
всё это, ты почти на меня не смотрел. Ты потом говорил
мне: "Ты была такая царственная и красивая, что
29
я совсем растерялся, нахамил тебе и даже взглянуть на
тебя боялся".
Я продолжала молчать. В этот момент на кафедру
вошел Яков Борисович.
- А, так это вы - та самая Карина? Прекрасная
работа, прекрасная. Очень украсит наш сборник -
написано так страстно и с такой личной интонацией.
Помню, что я испытала благодарность ему
и обиду на тебя, который в этот момент равнодушно
смотрел в окно.
Текст я действительно сократила вдвое. Но
не убрала из концовки своего отца с его репликами
из репертуара тогдашних "папиков" ("папиным" в то
время называли не только кино). Тебе этот финал
казался глупым, а мне - принципиальным, потому что
мне хотелось сохранить эту личную интонацию. Обида
долго не проходила, я не могла забыть, как ты со мной
обошелся. С тех пор мне казалось, что ты продолжаешь
меня презирать, и, когда я где-то встречала тебя, я как
будто слышала твой голос: "Я не поклонник такого
стиля..." И бурчала себе под нос: "Ну а я не поклонник
вашего интеллектуального занудства".
Но цену этому занудству я уже начала понимать.
6.
30
31 марта 2013
Привет! Я начинаю письмо и теряюсь - как мне к тебе
обращаться? Я никогда не называла тебя Сережей или
Сережкой. И уж точно никогда не говорила - Сергей.
Когда ты читал у нас лекции, я могла обратиться к тебе
"Сергей Николаевич". Впрочем, едва ли; скорее всего, я избегала имени, потому что уже понимала, что между
нами существует пространство, где отчество не пред-
полагается. Я никогда не обращалась к тебе по фамилии, хотя другие твои девушки - до меня - это делали.
Твоя первая жена Катя называла тебя "Добским" -
меня всегда передергивало от этого собачьего имени.
А может быть, просто от ревности.
До меня только недавно дошло, что никого из
своих любимых мужчин я не могла называть по имени, словно боясь коснуться чего-то очень сокровенного.
И меня никто из них не называл в глаза Кариной, всегда придумывались какие-то нежные или забавные
прозвища. Но когда все-таки называли, то это задевало
меня как что-то почти стыдное. А может, мне просто
были необходимы имена, которые были бы только
нашими, - никем не истрепанные.
Когда мы начали жить вместе, то довольно скоро
стали называть друг друга Иванами. Почему Иванами?
Ужасно жаль, я совсем не помню. Не помню, как
и когда это имя пробралось в наш словарь. Зато помню
все его модификации - Иванчик, Ванька, Ванёк, Ванюшка, Иванидзе. Всегда в мужском роде. И помню, как мы однажды стали смеяться, когда я впервые назвала
тебя Иваном в постели. Ты ведь не любил говорить
в постели? И еще помню, как твоя мама, Елена Яков-
левна, ревела в телефонную трубку:
- Ты ведь сына Иваном назвала, да? В честь
Сережки?
Это было в тот день, когда я узнала о твоей смерти.
7.
32
2 апреля 2013
Когда я влюбилась в тебя? Сейчас мне кажется, что
я влюбилась с первого взгляда. И что каждая следую-
щая встреча была особенной. На самом деле в то время
я была влюблена в другого, чью систему ценностей
безоговорочно принимала. Я тебя остро чувствовала, это безусловно. Но прошло еще несколько лет, прежде
чем я осознала, что это любовь.
Случилось это, когда ты читал у нас лекции по
истории кино, подменяя Якова Борисовича Иоскевича.
Я училась на последнем курсе, значит, мне было года
двадцать два. А тебе, соответственно, - тридцать, вполне серьезный возраст. Лекции Иоскевича нам нра-
вились, но казались уж слишком заумными. Когда вме-
сто него пришел ты и сказал, что Яков Борисович
заболел и что ты проведешь несколько занятий, мы
обрадовались.
Ты нас ошеломил - как ошеломлял всех своих
студентов. Нервной красотой, завораживающей
пластикой рук, необычным сочетанием развинченно-
сти и собранности, энергией, эрудицией. Нам каза-
лось, что ты перебрал по крошечным кубикам всю
историю кино и выстроил ее заново по собственным
законам. Первая твоя лекция длилась часа три,
но никто не устал и не отвлекся. "Прежде чем научить, надо влюбить в себя. Иначе не получается. То есть
получается, но как бы не до конца, вполовину, за выче-
том любви". Мы влюбились. В аудитории сидели одни
девушки. Ты с нами не заигрывал, не шутил, не демон-
стрировал свое блистательное чувство юмора. Мне
снова мерещилась надменность, которая меня в тебе
пугала. Но как только ты вошел в аудиторию, мне
показалось, что между нами есть какая-то особая тай-
ная связь. А как же, ведь была история с моим текстом
про молодежную культуру. И я ходила на премьеру
твоего спектакля и видела тебя с раскрашенным лицом
в роли живого трупа. И у нас столько общих знакомых.
И все-таки ты оглянулся тогда на Фонтанке и увидел, что я тоже оглянулась.
Ты вспоминал, как я, будучи старостой курса, положила перед тобой на стол журнал и показала
пальцем с обкусанным ногтем, где надо расписаться.
Я это тоже помню. Ноготь был страшный - я не при-
учена была делать маникюр и очень стеснялась своих
неухоженных рук.
- Но я была красивая? Я тебе нравилась? -
спрашивала я.
- Ты дико кокетничала. Накручивала волосы на
палец и строила глазки. Я старался на тебя не смотреть, потому что не мог сосредоточиться.
А я смотрела на тебя не отрываясь.
8.
34
3 апреля 2013
Иванчик! Cегодня вспоминала, как Трофим, Миша
Трофименков, рассказывал, что это он меня тебе подарил.
Так и было - задолго до того, как начался наш
с тобой роман.
Однажды Трофим сказал, что ты мной всегда
восхищаешься, поэтому можно выкинуть милую глу-
пую шутку - перевязать меня ленточкой и привести
к тебе на день рождения. Как подарок. Я открыла рот.
Добротворский? Восхищается? Мной? Шутишь? Да он
меня всегда презирал! Но сказано - сделано. Трофим
привез меня в квартиру на Наличной. У тебя горели
глаза, от тебя било током (не знаю, был ли ты пьян или
что-то другое). Ты устроил из трофимовского подарка
целый спектакль, весь вечер хватал меня за руку
и подводил к кучкам знакомых и незнакомых людей:
- Это Карина, мне ее подарили. Она теперь моя.
Правда, красивая?
Помню, что там была твоя жена Катя, которая
громко смеялась и подыгрывала тебе. Не думаю, что ей
на самом деле было смешно.
Потом еще год или два, где бы мы с тобой ни
встречались, ты в шутку говорил:
- Это моя девчонка! Мне ее подарили.
9.
4
35
апреля 2013
Как мы в первый раз поцеловались? Мы были совсем
пьяные. В начале нашего романа мы все время были
пьяные, иначе нам не удалось бы разрушить столько
барьеров сразу и так отчаянно кинуться друг к другу.
Алкоголь был нашим эликсиром храбрости, который
мы жадно лакали, как Трусливый Лев из "Волшебника
Изумрудного города". Не помню, где и как мы в тот
день начали пить. Не помню, что именно мы пили -
наверняка какую-то гадость, а что еще все мы тогда
пили? Кажется, уже наступили времена спирта "Рояль"
в огромных бутылях, из которого что только не дела-
ли - от клюквенной настойки до яичного ликера.