замуж за Лешу Тарханова, я осталась Добротворской.
Я по-прежнему любила свою (твою) фамилию и воспри-
нимала ее как дар.
Забавно, что сейчас, живя в Париже, я тоскую по
своей короткой и ясной для западного уха девичьей
фамилии. Французы - как и любые западные люди -
не в состоянии выговорить твою. Др-бр-вр-тр... Я уже
привыкла останавливать их дежурной репликой: "Don’teven try" . Куда легче было бы зваться здесь Karina Zaks.
Но я - Dobrotvorskaya.
Это связывает меня с тобой.
13.
50
15 апреля 2013
Как я оказалась в Париже?
Москву я так и не полюбила. Прожила там шестнадцать
лет, редко выбираясь за пределы Садового кольца, не
пустила корней, не обросла близкими людьми, не оты-
скала любимых мест, не наполнила ее своими воспоми-
наниями. Жила в ноющей тоске по Питеру, но
приезжать туда было больно. Нашу с тобой квартиру
я отписала твоим родителям, а квартиру своих продала
после смерти мамы. Так что и приезжать было некуда -
одни могилы. Недавно я купила в Питере славную
квартиру на Большой Конюшенной - маленькую, но
с высоченными потолками. Поняла, что готова снова
приезжать в Питер, но не хочу быть здесь туристом
и останавливаться в "Астории". Покупая эту квартиру, я думала, что, может быть, рано или поздно сюда вер-
нусь. Насовсем. Но через месяц или два, после того как
я закончила на Конюшенной ремонт, мой босс предло-
жил мне перебраться в Лондон и курировать оттуда
редакционную политику нашего издательского дома
в Европе и Азии. Я не задумываясь сказала: "Да".
Только спросила: "А можно не в Лондон, а в Париж?"
Леша Тарханов уже год жил и работал в Париже -
корреспондентом "Коммерсанта". Его парижскую
историю задумала и оркестровала я. Он смертельно
устал от двадцатилетней газетной работы с ежеднев-
ными дедлайнами, равно как и от роли идеального
еврейского папы, которую блестяще исполнял. Он
всегда мечтал жить в Париже. Мечтал просто писать -
не отвечая при этом за огромные газетные полосы
и за целый отдел. Оказалось, что это совсем не сложно, стоит только захотеть. Мы просто боимся своих жела-
51
ний, как боялся их ты.
Леша переехал в Париж. Брак наш к тому времени
был уже почти формальным, держался на привычке, на общих рабочих интересах и на обязанностях вокруг
детей. Я то и дело раздражалась на него, придиралась
к мелочам, скучала, закрывалась в своей комнате, стави-
ла на живот компьютер - и смотрела кино. Наш сын
Ваня с четырнадцати лет жил и учился в Лозанне, дочка Соня ходила во французский лицей на Чистых
прудах. Жизнь как-то крутилась вокруг французского
языка, так что выбор Парижа казался естественным, а наше с Лешей расставание не было ни болезненным, ни трудным. К тому же официального разрыва
не произошло - мы оставались друзьями, близкими
людьми, коллегами-журналистами и родителями-
партнерами. Ну да, живем в разных странах. Но вроде
всё равно семья. И когда я осторожно спросила своего
начальника "А можно в Париж?", он решил, что это
вопрос воссоединения семьи. Но в действительности
это был вопрос про любовь - на сей раз про любовь
к Парижу. Ведь я знала, что к Леше не вернусь -
ни в Париже, ни в Москве. С его отъездом я испытала
облегчение, эйфорическую свободу, счастье одиноче-
ства и радость независимости. Но одиночество прод-
лилось недолго - появился мой новый Сережа.
И возвращение к мужу стало уж совсем невозможным.
Иванчик, после всего, что случилось между тобой
и мной восемнадцать лет назад, я не могу врать или
что-то скрывать, слишком хорошо помню, как это было
и к чему привело.
Теперь я хожу по Парижу с "Богемой" Азнавура
в наушниках, не понимая, в кого влюблена - в Париж, в Сережу или по-прежнему в тебя. Леша живет в дру-
52
гом районе - около Люксембургского сада, в трехэ-
тажной крошечной квартирке, выходящей
в собственный садик. Мучительно переживает наш
разрыв и мой роман - но это отдельная история, здесь
ей не место.
Голова у меня всё время кружится - то ли от
парижского воздуха, то ли от бессонницы. Каждый раз, выходя из своего дома на Марсовом поле (я живу на
Марсовом поле!), я вижу Эйфелеву башню и хочу себя
ущипнуть, чтобы поверить в то, что это правда. Я так
хочу поделиться с тобой моим Парижем, моей
квартирой, моей башней, которую зажигают по вече-
рам, как новогоднюю елку. Вот Понт-Нёф - помню, как мы вместе смотрели "Любовников Нового моста".
А на этом бульваре дю Тампль снимали "Детей райка".
А вот под этим мостом Бир-Хакейм - в двух шагах от
моего дома - неистово орали Брандо и Мария Шнай-
дер в "Последнем танго в Париже". А вот тут, на Ели-
сейских полях, Джин Сиберг продавала New YorkHerald Tribune. Мы с Сережей недавно ходили на ее
могилу на кладбище Монпарнас (там и твой любимый
Генсбур). Могила была усыпала окурками и билетика-
ми на метро. И еще там лежала мокрая от дождя газета.
(Я до сих пор повсюду покупаю тельняшки - такие же, как носила героиня Сиберг.) Наверное, ты всё это
пережил, когда был здесь. Но ты был без меня, я -
без тебя. Нашего с тобой Парижа не случилось.
У меня здесь впервые за много лет возникло ощущение, что вдруг получится начать жизнь сначала, жить насто-
ящим, перестать хвататься за прошлое. Ведь моя новая
влюбленность совпала с переездом в Париж.
Я опять слышу твой голос:
- Подожди, Иванчик, ты же сказала, что парень
возвращается в свою Африку.
Ну да, сказала. Он пытался уехать, но скоро рва-
нулся ко мне в Париж - сначала один раз, потом
другой, третий. Расстаться оказалось не так просто.
Он ведь тоже Сережа.
14.
54
17 апреля 2013
Как же мне тебя не хватает! Сегодня я показывала
Сереже "Пепел и алмаз". Твой "Пепел и алмаз". Горячо
рассказывала про Цибульского - восточно-
европейского Джеймса Дина, "с его пластикой танцора
рок-н-ролла и близорукими глазами интеллектуала
за темными очками гангстера". Что-то объясняла, про
тебя и про всех бунтовщиков без причины сразу. Мой
мальчик минут двадцать смотрел "Пепел..." серьезно
и внимательно, потом стал целовать меня в шею, потом
и вовсе развернул от экрана и начал возиться с пугови-
цами на шелковой блузке. Потом сказал:
- Это, наверное, хороший фильм, он совершенно
нам не мешал.
И - в ответ на мою молчаливую обиду:
- Про Цибульского и рок-н-ролл я всё понял, но ведь смотреть это сейчас невозможно, да?
И я за "Пепел и алмаз" никак не вступилась.
Теперь у меня какое-то дурацкое чувство, что я тебя
предала.
Я так и не поняла, с кем занималась любовью под
звуки польской речи и стрекот автомата.
15.
20
55
апреля 2013
В каком бешеном угаре разворачивался наш роман!
Без этого угара нам, наверное, было бы не вырваться
из предыдущих отношений - у обоих они были запу-
танными. С Катей вы жили в разных квартирах и цере-
монно обращались друг к другу на "вы" - мне это
всегда казалось фальшивым. Почему вы жили отдель-
но - я не знала и знать не хотела. Вероятно, так было
"круче", вы гордились своей свободой и своими необыч-
ными отношениями. Но часто оставались друг у друга
ночевать. А у Марковича была усталого вида религиоз-
ная жена с тремя детьми - странным образом я никогда
не хотела, чтобы он ушел из семьи, несмотря на нашу
пятилетнюю связь и мою глубокую одержимость им
и его идеями (точнее, идеями Розанова - Шестова -
Леонтьева). Он снимал комнату в огромной коммунал-
ке на улице Герцена, куда я поднималась по заплеванной
лестнице со всё нарастающей тоской.
Сейчас с новым Сережей мне хочется побыстрей
закончить разговоры и начать обниматься. А с Марко-
вичем хотелось побыстрей закончить с объятиями
и начать говорить.
Маркович был чудовищно ревнив, чувствовал, что
я ускользаю - не физически, внутренне. Я перестала
безоговорочно верить во всё, что он говорит. Более того -
мне стало с ним скучно, а скука - верный признак смерти
любви. Я только что прочла у тебя слова одного шведско-
го критика о том, что в бергмановском "Лете с Моникой"
никто не умирает, кроме любви. Наша любовь с ним
умирала, он это знал, бесился и неистовствовал. То есть
бесился и неистовствовал он все пять лет, я всегда боялась
и за него, и за себя. Боялась, что он что-то сделает с собой
(он угрожал многократно) или со мной (был куплен
56
и продемонстрирован настоящий пистолет). Но стоило
мне влюбиться в тебя, как страх рассеялся. Раньше мне
казалось, что я в клетке, что вырваться мне не удастся.
За те годы, что мы были вместе, Маркович душил меня, таскал за волосы, в буквальном смысле бился головой
о стену, царапал в кровь лицо. И вдруг оказалось, что это
всё химера, фикция. Клетка не заперта, угрозы эфемерны.
Надо просто открыть дверь и выйти. Никто не покончит
с собой, никто не сможет меня задержать. Я знаю, куда
и к кому я иду.
Ты меня к Марковичу всегда сильно ревновал. Рев-
ность к прошлому - едва ли не самая острая, теперь
я это знаю. Ревнуешь не к мимолетному сегодняшнему
вниманию и даже не к постели. Ревнуешь к тем чув-
ствам, которые когда-то были отданы другому.
- Не смей сравнивать меня с ним! - говорил ты.
Разве я сравнивала? Не помню. Я его уже совсем не
любила, но не смогла (или не захотела) тебе это объяс-
нить. Когда ты увидел меня с ним на фотографиях, ты
весь передернулся:
- У тебя с ним тут такое счастливое лицо.
Недавно Сережа увидел наши с тобой фотографии:
- У тебя с ним тут такие счастливые глаза.
Ну вот. А Леша говорит, что у меня счастливая
улыбка, если рядом Сережа.
В тот единственный раз, когда вы встретились
с Марковичем, вы друг другу понравились. Ты сказал, едва ворочая пьяным языком:
- Он настоящий мужик, да?
А Маркович - про тебя:
- Он - живой.
В его устах это был главный комплимент.
Наше с тобой любовное безумие продолжалось всё
лето. Однажды мы пришли вместе на день рождения
одной студентки-театроведки, поразив ее воображение
нашим странным союзом. Я с восторгом читала тогда
"Манифест сюрреализма" Бретона, мы с тобой немедлен-
но решили трактовать его в духе бытового беспредела, и на этом дне рождения я бессовестно объела с магазин-
ного торта весь арахис, размокший в масляном креме.
Пощечина буржуазному вкусу, авангардистская выходка!
Именинница растерянно смотрела на лысый торт, ты
испуганно смотрел на меня и быстро начал петь
с какой-то блондинкой, которая играла на пианино
и бесстыдно с тобой кокетничала. Я немедленно отстра-
нилась. Как это у меня получалось быть такой спокой-
ной и не ревновать тебя? Сейчас бы, конечно, не смогла.
Вскоре я равнодушно и незаметно уехала домой.
На следующее утро ты позвонил в дверь моей
квартиры на улице Замшина и бросился в мои объятия
с комическим стоном:
- Недоё-ё-ё...!
Я расхохоталась и обняла тебя. Ты начал целовать
меня прямо в прихожей. Ты не просил прощения, ничего не объяснял, а я ни о чем не спрашивала
и совсем не сердилась.
Это был последний раз, когда мы откуда-то ухо-
дили врозь.
16.
58
21 апреля 2013
Привет-привет, мой Иванчик! Начало нашей любви
было похоже на хеппенинг - вполне в духе твоих ран-
них студийных экспериментов (ты поставил эпатаж-
ный спектакль "Революция"). Однажды я приехала
к тебе в квартиру на Наличной. Ты не ждал меня, писал картины, был перемазан маслом, просиял, как
ребенок, увидев меня в дверях. Мы занимались любовью, едко пахло краской. Потом переодели меня в серый
костюм твоего отца (брюки были мне коротки), при-
клеили усы, спрятали волосы под кепку, подложили
живот, чтобы замаскировать грудь, и отправились
гулять. Зашли в магазин, купили в киоске сигареты
(я старалась говорить басом), выпили кофе в кафе
у залива, целовались взасос. Окружающие с ужасом на
нас оглядывались, а мы хохотали как ненормальные.
Тебе нравились гендерные игры, ты подписывал свои
ранние статьи именем Ольги Лепестковой и фотогра-
фировался в женском образе в светлом кудрявом пари-
ке - еще до Владика Мамышева-Монро. Выглядело
очень убедительно - привет Боуи! Когда мы верну-
лись домой, ты, вытаскивая тряпки из-под мешковатого
пиджака, шептал мне на ухо:
- У вас ус отклеился.
Тем же летом ты снимал меня на старомодную
ручную камеру:
- Это будет архетипическое кино под названием
"Девчонка с причала". Половина фильмов сделана про
девчонку с причала, знаешь?
Ты спрягал "с причала" как глагол и хохотал:
- Девчонка спричала, мальчишка спричал, мы
с тобой спричали.
59
Ты заставлял меня идти вдоль залива, бежал передо
мной с камерой и кричал, что я со своим печальным
лицом и длинной юбкой, развевающейся на ветру, похо-
жа на женщину французского лейтенанта. В те минуты
я чувствовала себя совершенно счастливой. Ты как будто
занимался со мной любовью - при помощи этой
примитивной камеры. Камера не отделяла нас друг
от друга, как в вышедшем тогда вуайерском фильме "Секс, ложь и видео" или как у героя Жан-Пьера Лео в "Послед-
нем танго в Париже". Камера нас сближала, связывала, превращала в одно целое. Делала наш союз не только
любовным, но и творческим. Тогда я не отдавала себе
в этом отчет. Просто чувствовала, что то, что происходит
между нами, острее и, может быть, даже важнее, чем секс.
Ты часто повторял фразу Годара, что кино показыва-
ет только любовные истории. За несколько месяцев до
смерти на лекции во ВГИКе ты сказал: ""На последнем
дыхании" - один из самых концептуальных фильмов
ХХ века, потому что он показывает, что можно всё.
В кино можно всё. У Годара есть совершенно замечатель-
ная формула: "В кино можно всё, главное - любовь".
Если вы любите что-то или кого-то, значит, можно сни-
мать о чем угодно, это всё равно никуда не спрячешь".
И ты, обычно такой строгий к словам, трижды
повторил: "Можно всё, можно всё, можно всё".
Этот черно-белый фильм, "Девчонку с причала", ты смонтировал и озвучил. Добавил туда кадры, где я, юная и веселая, что-то ем на твоей кухне, привычно
придерживая длинные волосы, чтобы они не попали
в тарелку. Где сейчас этот маленький фильм - не пред-
ставляю. Может, валяется где-то на осыпавшейся видео-
кассете. "Девчонка с причала" была самым щемящим на
свете объяснением в любви. А я с тех пор так и осталась
для тебя девчонкой.
- А где моя девчонка? - спрашивал ты, когда
искал меня. - Кто-нибудь видел мою девчонку?
Знал ли ты, что первый фильм, в котором на экране
появился Джеймс Дин, назывался "Кто-нибудь видел
мою девчонку?" ( Has anybody seen my gal)? Едва ли знал, хотя фильм и снял любимец французской новой волны
Дуглас Сёрк, хорошо тебе известный. Но ты каким-то
шестым чувством угадывал скрытые сплетения твоих
синефантомов. Я только недавно посмотрела эту картину, у Дина там одна реплика, его имени даже в титрах нет, но не запомнить этого капризного и надломленного
мальчика невозможно, хотя он там всего лишь просит
какое-то особенное мороженое - и я его тоже часто
просила! Девчонка из названия, впрочем, не имеет
к Дину отношения. Девчонка - из прелестной песни
двадцатых годов, под которую там весело отплясывают: Could she love, could she woo,
Could she love, could she coo,
Has anybody seen my gal?
Причал мы постепенно забыли. Говорят, что
за несколько секунд до смерти ты произнес:
- Моя девчонка ко мне уже не вернется.
17.
22
61
апреля 2013
Сегодня вспомнила кругленькую кудрявую Карлу Бони, парижского фотографа итальянского происхождения, которая приехала в Питер делать фоторепортаж
о параллельном кино. Тогда на каждого иностранца
бросались с жадным любопытством, и ты немедленно
закружил Карлу в нашем хороводе. Мы таскали ее за
собой по разным местам и гостям, чем-то поили и кор-
мили, она снимала нас вместе. На одном из ее снимков
мы сидим на Ломоносовском мосту на Фонтанке, у меня в руках кассета с "Синим бархатом" Линча.
"Синий бархат" стал одним из фильмов, сопровождаю-
щих нашу любовь. Мы оба были заворожены линчев-
ской эстетикой, кислотными цветами,
сюрреалистическим темным миром, где обитали хариз-
матические демоны - Деннис Хоппер и Изабелла Рос-
селлини. Мы написали вдвоем несколько статей про
Линча, одну из них - "Суд Линча" - для "Сеанса".
Про Линча мы обязательно хотели писать вдвоем, это
был наш общий и наш личный опыт. Тогда, кроме
"Синего бархата", вышло сразу несколько фильмов
в жанре, который ты называл "яппи в опасности" или
"яппи в стране чудес" - "После работы" Скорсезе,
"Нечто дикое" Демме, "Тщетные поиски Сьюзен"
Зейдельман, "В ночь" Лэндиса, "Френтик" Полански.
Всё это были истории про чинных американцев, про-
валивающихся в зазеркалье и заново открывающих мир, опасность, любовь и самих себя. Ты называл это зазер-
калье беспределом. Ты любил жонглировать блатными
словечками, но это слово произносил и воспринимал
без иронии. Беспредел. Нечто без пределов, без гра-
ниц, без барьеров. Или - бес пределов.
62
В наших головах линчевский мир рифмовался
с тем, что происходило с нами. Нас завораживала угро-
жающая атмосфера его фильмов: мы пересмотрели их
все - от "Головы-ластика" до "Человека-слона".
"Страх рождается уже не оттого, что трудно постигнуть