Образ Петра преувеличен здесь до последних пределов. Это уже не только победитель стихий, это воистину "властелин Судьбы". Своей "роковой волей" направляет он жизнь целого народа. Железной уздой удерживает он Россию на краю бездны, в которую она уже готова была рухнуть. И сам поэт, охваченный ужасом перед этой сверхчеловеческой мощью, не умеет ответить себе, кто же это перед ним.
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
…………………………………
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
Таков первый герой "петербургской повести": Петр, Медный Всадник, полубог. – Пушкин позаботился, чтобы второй герой, "бедный, бедный мой Евгений", был истинною ему противоположностью.
В первоначальном наброске "Медного Всадника" характеристике второго героя было посвящено много места. Как известно, отрывок, выделенный впоследствии в особое целое под заглавием "Родословная моего героя", входил сначала в состав "петербургской повести", и никто другой, как "мой Езерский", превратился позднее в "бедного Евгения". Именно, рассказав, как
из гостей домой
Пришел Евгений молодой,Пушкин сначала продолжал:
Так будем нашего героя
Мы звать, затем что мой язык
Уж к звуку этому привык.
Начнем ab ovo: мой Евгений
Происходил от поколений,
Чей дерзкий парус средь морей
Был ужасом минувших дней.
Однако потом Пушкин нашел неуместным рассказывать о предках того героя, который, по замыслу повести, должен быть ничтожнейшим из ничтожных, и не только выделил в отдельное произведение все строфы, посвященные его родословной, но даже лишил его "прозвания", т. е. фамилии (в различных набросках герой "петербургской повести" назван то "Иван Езерский", то "Зорин молодой", то "Рулин молодой"). Длинная родословная заменилась немногими словами:
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало…
Не довольствуясь тем, Пушкин постарался совершенно обезличить своего героя. В ранних редакциях повести Евгений – еще довольно живое лицо. Пушкин говорит определенно и подробно и о его житейском положении, и о его душевной жизни, и о его внешнем облике. Вот несколько таких набросков:
Он был чиновник небогатый,
Лицом немного рябоватый.Он был затейлив, небогат,
Собою белокур…Он был чиновник очень бедный,
Безродный, круглый сирота.
Чиновник бедный,
Задумчивый, худой и бледный.Он одевался нерадиво,
Всегда бывал застегнут криво
Его зеленый, узкий фрак.Как все, он вел себя не строго,
Как все, о деньгах думал много,
И жуковский курил табак,
Как все, носил мундирный фрак.
От всего этого, в окончательной обработке, остались только сведения, что "наш герой" – "где-то служит" и что "был он беден".
Характерно также, что первоначальный герой повести представлялся Пушкину лицом гораздо более значительным, нежели позднейший Евгений. Одно время Пушкин думал даже сделать из него если не поэта, то человека, как-то интересующегося литературой. В черновых набросках читаем:
Мой чиновник
Был сочинитель и любовник,Как все, он вел себя не строго,
Как мы, писал стихами много.
Вместо этого, в окончательной редакции, Пушкин заставляет Евгения мечтать:
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег…
Где уже думать о сочинительстве человеку, который сам сознается, что ему недостает ума!
Точно так же первоначальный герой и на социальной лестнице стоял гораздо выше Евгения. Пушкин сначала называл его своим соседом и даже говорил о его "роскошном" кабинете.
В своем роскошном кабинете,
В то время, Рулин молодой
Сидел задумчиво…
…в то время
Домой приехал мой сосед,
Вошел в свой мирный кабинет.
Все эти черты постепенно изменялись. "Мирный" кабинет был заменен "скромным" кабинетом; потом вместо слова "мой сосед" появилось описательное выражение: "в том доме, где стоял и я"; наконец, жилище своего героя Пушкин стал определять, как "канурка пятого жилья", "чердак", "чулан" или словами: "Живет под кровлей". В одной черновой сохранилась характерная в этом отношении поправка: Пушкин зачеркнул слова "мой сосед" и написал вместо того "мой чудак", а следующий стих:
Вошел в свой мирный кабинет. –
изменил так:
Вошел и отпер свой чердак.
Пушкин простер свою строгость до того, что лишил всяких индивидуальных черт самый этот "чердак" или "чулан". В одной из ранних редакций читаем:
Вздохнув, он осмотрел чулан,
Постелю, пыльный чемодан.
И стол, бумагами покрытый,
И шкап, со всем его добром;
Нашел в порядке все: потом,
Дымком своей сигары сытый,
Разделся сам и лег в постель,
Под заслуженную шинель.
Ото всех этих сведений в окончательной редакции сохранилось только глухое упоминание:
Живет в Коломне… –
да два сухих стиха:
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Даже в перебеленной рукописи, представленной на цензуру государю, оставалось еще подробное описание мечтаний Евгения, вводившее читателя в его внутренний мир и в его личную жизнь:
Жениться? Что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок,
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок.
Да сам большой… чего мне боле?
По воскресеньям летом в поле
С Парашей буду я гулять:
Местечко выпрошу; Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят.
Уже после просмотра рукописи царем и запрещения ее Пушкин выкинул и это место, неумолимо отымая у своего Евгения все личные особенности, все индивидуальные черты, как уже раньше отнял у него "прозванье".
Таков второй герой "петербургской повести" – ничтожный коломенский чиновник, "бедный Евгений", "гражданин столичный",
Каких встречаете вы тьму,
От них нисколько не отличный
Ни по лицу, ни по уму.
В начале "Вступления" Пушкин не нашел нужным назвать по имени своего первого героя, так как достаточно о нем сказать "Он", чтобы стало ясно, о ком речь. Введя в действие своего второго героя, Пушкин также не назвал его, находя, что "прозванья нам его не нужно". Изо всего, что сказано в повести о Петре Великом, нельзя составить определенного облика: все расплывается во что-то громадное, безмерное, "ужасное". Нет облика и у "бедного" Евгения, который теряется в серой, безразличной массе ему подобных "граждан столичных". Приемы изображения того и другого, – покорителя стихий и коломенского чиновника, – сближаются между собою, потому что оба они – олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества.
3
"Вступление" повести изображает могущество самодержавия, торжествующего над стихиями, и заканчивается гимном ему:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
Две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека.
Нева, когда-то порабощенная, "взятая в плен" Петром, не забыла своей "старинной вражды" и с "тщетной злобою" восстает на поработителя. "Побежденная стихия" пытается сокрушить свои гранитные оковы и идет приступом на "стройные громады дворцов и башен", возникших по манию самодержавного Петра.
Описывая наводнение, Пушкин сравнивает его то с военными действиями, то с нападением разбойников:
Осада! приступ! Злые волны,
Как воры, лезут в окна…
Так злодей,
С свирепой шайкою своей,
В село ворвавшись, ловит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
На минуту кажется, что "побежденная стихия" торжествует, что за нее сама Судьба:
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет…
Даже "покойный царь", преемник оного покорителя стихий, приходит в смятение и готов признать себя побежденным:
На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: "С божией стихией
Царям не совладать"…
Однако среди всеобщего смятения есть Один, кто остается спокоен и неколебим. Это Медный Всадник, державец полумира, чудотворный строитель этого города. Евгений, верхом на мраморном льве, вперяет "отчаянные взоры" в ту даль, где, "словно горы", "из возмущенной глубины", встают страшные волны. –
И обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою,
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
В первоначальном наброске этого места у Пушкина было:
И прямо перед ним из вод
Возникнул медною главою
Кумир на бронзовом коне,
Неве мятежной в тишине
Грозя недвижною рукою…
Но Пушкин изменил эти стихи. Медный Всадник презирает "тщетную злобу" финских волн. Он не снисходит до того, чтобы грозить "мятежной Неве" своей простертою рукою.
Это первое столкновение бедного Евгения и Медного Всадника. Случай сделал так, что они остались наедине, двое на опустелой площади, над водой, "завоевавшей все вокруг", – один на бронзовом коне, другой на звере каменном. Медный Всадник с презрением "обращен спиною" к ничтожному человечку, к одному из бесчисленных своих подданных, не видит, не замечает его. Евгений, хотя его отчаянные взоры и наведены недвижно "на край один", не может не видеть кумира, возникшего из вод "прямо перед ним".
Медный Всадник оказывается прав в своем презрении к "тщетной злобе" стихии. То было просто "наглое буйство", разбойничье нападение.
…насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу…
(Так) грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу по пути роняя.
Всего через день уже исчезли следы недавнего мятежа:
Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей,
И не нашел уже следов
Беды вчерашней…
В порядок прежний все вошло.
Но мятеж стихий вызывает другой мятеж: человеческой души. Смятенный ум Евгения не переносит "ужасных потрясений", пережитых им, – ужасов наводнения и гибели его близких. Он сходит с ума, становится чужд свету, живет, не замечая ничего вокруг, в мире своих дум, где постоянно раздается "мятежный шум Невы и ветров". Хотя Пушкин и называет теперь Евгения "несчастным", но все же дает понять, что безумие как-то возвысило, облагородило его. В большинстве редакций повести Пушкин говорит о сумасшедшем Евгении –
он оглушен
Был чудной внутренней тревогой.
И вообще во всех стихах, посвященных "безумному" Евгению, есть особая задушевность, начиная с восклицания:
Но бедный, бедный мой Евгений!
Проходит год, наступает такая же ненастная осенняя ночь, какая была перед наводнением, раздается кругом тот же "мятежный шум Невы и ветров", который всечасно звучит в думах Евгения. Под влиянием этого повторения безумец с особой "живостью" вспоминает все пережитое и тот час, когда он оставался "на площади Петровой" наедине с грозным кумиром. Это воспоминание приводит его на ту же площадь; он видит и каменного льва, на котором когда-то сидел верхом, и те же столбы большого нового дома и "над огражденною скалою"
Кумир на бронзовом коне.
"Прояснились в нем страшно мысли", говорит Пушкин. Слово "страшно" дает понять, что это "прояснение" не столько возврат к здравому сознанию, сколько некоторое прозрение. Евгений в "кумире" внезапно признает виновника своих несчастий,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался.
Петр, спасая Россию, подымая ее на дыбы над бездной, ведя ее своей "волей роковой", по им избранному пути, основал город "над морем", поставил башни и дворцы в топи болот. Через это и погибло все счастье, вся жизнь Евгения, и он влачит свой несчастный век получеловеком, полузверем. А "горделивый истукан" по-прежнему стоит, как кумир, в темной вышине. Тогда в душе безумца рождается мятеж против насилия чужой воли над судьбой его жизни, "Как обуянный силой черной", он припадает к решетке и, стиснув зубы, злобно шепчет свою угрозу державцу полумира:
"Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!"
Пушкин не раскрывает подробнее угрозы Евгения. Мы так и не знаем, что именно хочет сказать безумец своим "Ужо тебе!". Значит ли это, что "малые", "ничтожные" сумеют "ужо" отомстить за свое порабощение, унижение "героем"? Или что безгласная, безвольная Россия подымет "ужо" руку на своих властителей, тяжко заставляющих испытывать свою роковую волю? Ответа нет, и самой неопределенностью своих выражений Пушкин как бы говорит, что точный смысл упрека неважен. Важно то, что малый и ничтожный, тот, кто недавно сознавался смиренно, что "мог бы бог ему прибавить ума", чьи мечты не шли дальше скромного пожелания: "местечко выпрошу", внезапно почувствовал себя равным Медному Всаднику, нашел в себе силы и смелость грозить "державцу полумира".
Характерны выражения, какими описывает Пушкин состояние Евгения в эту минуту:
Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь…
Торжественность тона, обилие славянизмов ("чело", "хладной", "пламень") показывают, что "черная сила", которой обуян Евгений, заставляет относиться к нему иначе, чем раньше. Это уже не "наш герой", который "живет в Коломне, где-то служит"; это соперник "грозного царя", о котором должно говорить тем же языком, как и о Петре.
И "кумир", остававшийся стоять недвижно над возмущенною Невою, "в неколебимой вышине", не может с тем же презрением отнестись к угрозам "бедного безумца". Лицо грозного царя возгорается гневом; он покидает свое гранитное подножие и "с тяжелым топотом" гонится за бедным Евгением. Медный Всадник преследует безумца, чтобы ужасом своей погони, своего "тяжело-звонкого скаканья" заставить его смириться, забыть все, что мелькнуло в его уме в тот час, когда "прояснились в нем страшно мысли".
И во всю ночь, безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Медный Всадник достигает своей цели: Евгений смиряется. Второй мятеж побежден, как и первый. Как после буйства Невы "в порядок прежний все вошло". Евгений снова стал ничтожнейшим из ничтожных, и весною его труп, как труп бродяги, рыбаки похоронили на пустынном острову, "ради бога".