* * *
Еще одно неожиданное наблюдение сделал я за эти месяцы - настолько важное, что и теперь оно мне часто полезно: я поразился, насколько ничтожно политическое влияние еврея-ассимилятора, хотя бы знатного и богатого, в делах еврейской Weltpolitik. Совершенно инстинктивно, его собственное правительство считается в этих вопросах только с евреем националистического толка, хотя бы сам по себе он был еще никому неизвестным приезжим. X. Е. Вейцман доказал это блестяще; и мой собственный опыт подтвердил мне ту же истину.
Когда я поселился в Лондоне, со всех сторон мне говорили: "без содействия здешних нотаблей правительство и говорить с вами не станет. Прежде всего заручитесь согласием нотаблей". Я послушно попытался. Они не только не дали своего согласия - напротив, они открыто предупредили меня, что будут мешать. Тогда мне пришлось самому пойти стучаться в двери правительственных учреждений - и оказалась, что успех или неуспех меньше всего зависел от настроения "нотаблей". За все время моих переговоров не помню ни одного случая, когда бы некто власть имущий спросил меня: а как смотрит на это сэр Айзек такой-то? Я это объясняю, конечно, не тем, чтобы нотабли все были плохи, а мы, приезжие националисты, хороши. Объяснение гораздо проще. Ассимилятору нечего "предъявить": он раз навсегда отождествил себя с местным населением; его лояльность раз навсегда обеспечена - и совершенно понятно, что в серьезные минуты правительство смотрит на него, как на очень почтенное, но совершенно бесплатное приложение к британской или французской нации. В ином положении находится националист: еврейские симпатии, которые он предлагает завербовать, не есть бесплатное приложение. Правительство может ими дорожить или нет, это его дело; но получить эти симпатии можно только на определенных условиях. Поэтому ассимилятору ласково улыбаются, а с националистом ведут переговоры.
Двери же канцелярий Уайтхолла открыл мне, как я уже писал, тот самый всеми остряками в Израиле осмеянный "ослиный батальон" из Александрии. Министерство иностранных дел в Петербурге написало о нем графу Бенкендорфу, русскому послу в Лондоне; из русского посольства посылались о нем рапорты в Форейн-Оффис; старший советник посольства, К.Д. Набоков, впоследствии заместитель посла (ныне покойный), устраивал мне свидания с британскими министрами, с американским послом мистером Пейджем, с французским послом Р. Камбоном - и все это только потому, что Трумпельдор и 600 погонщиков мулов провели восемь месяцев под огнем в Галлиполи.
А в министерстве иностранных дел, во главе департамента Востока, т. е. именно того отдела, в котором сосредоточивались все вопросы о Палестине, стоял уже в то время тот заслуженный друг сионистского дела, которому и X. Е. Вейцман, и основатели легиона так многим обязаны: сэр Рональд Грэхем, ныне британский посол в Риме. Но и для Грэхема первой школой сионизма был тот момент, когда он еще назывался просто м-р Грэхем, был "советником" при министерстве внутренних дел в Египте и когда к нему явилась скромная делегация хлопотать об устройстве особого отряда из палестинских беженцев в Александрии.
Глава 6. Между казармой и кабинетом министра
К осени 1916 года было уже ясно, что Ист-Энду придется пойти служить, если только еврейское общество хочет избежать скандала, который навеки похоронит доброе имя еврейства в Англии. Для англичан уже введена была конскрипция. Десятки молодых людей из Уайтчепла, мне совсем незнакомых, приходили ко мне в Челси и спрашивали:
- Что делать? Есть ли хоть какая-нибудь надежда, что правительство согласится образовать полк для Палестины?
Но правительство все еще не соглашалось. Китченера уже не было (он погиб 5-го июня 1916 года), но дух его все еще господствовал в военном министерстве, и в генеральном штабе все еще преобладали противники наступления на востоке.
Опять я устроил совещание с немногими друзьями нашего дела. Мы решили, что теперь настало время для новой, совсем уже гласной, попытки поставить и правительство, и общественное мнение лицом к лицу с совершившимся массовым фактом. План наш сводился к тому, чтобы собрать тысячу или больше подписей под заявлением следующего содержания:
"Я, нижеподписавшийся, настоящим заявляю: если будет учрежден еврейский полк, предназначенный исключительно для двух целей, а именно:
1) охрана самой Англии,
2) операции на палестинском фронте,
- я обязуюсь добровольно вступить в такой полк".
Лозунгом нашей кампании решено было сделав два слова: "Home and Heim". Если наберется достаточно подписей, мы подадим правительству соответствующую петицию. Вся работа должна быть проведена на частные средства (их предоставил нам Джозеф Коуэн). Я телеграфировал в Копенгаген М.И.Гроссману: "приезжайте". Он ответил: "еду". Но еще за день до его приезда мы выпустили первый номер ежедневной газеты на идиш, не только под его редакцией, но даже с передовицей за его подписью (я сам ее сочинил, но Бейлин, прекрасный стилист на этом языке, тщательно выправил мой слог, чтобы не посрамить пуриста Гроссмана). Газета называлась "Наша Трибуна". Главными сотрудниками были Бейлин, Пинский и Кайзер - первые двое уже обладали некоторой известностью как писатели на обоих еврейских языках, а третий, хотя почти новичок, оказался очень остроумным фельетонистом. Техническую сторону кампании взяли к себя Гарри Фирст и молодой инженер из России И. Я. Аршавский: он как-то пришел в одно из наши; собраний просто послушать и тут же обратился в нашу веру, и с того дня отдал в наше распоряжении не только свои недюжинные организаторские способности, но и свои широкие плечи и плотные мускулы. И то и другое понадобилось… С ними работало еще до десяти человек молодежи.
Гроссман приехал, а через несколько дней неожиданно прибыл и Трумпельдор. Все его старания добиться на месте, в Александрии, второго издания Zion Mule Corps ни к чему не привели: отряд был демобилизован.
Через два дня после того, как на улицах Ист-Энда, Сого, Стэмфорд-Хилла и других отрезков лондонского гетто появилось наше воззвание, Герберт Сэмюэл вызвал меня к себе в министерство внутренних дел.
- Мы все вам очень признательны за эту инициативу, - сказал он. - Может ли министерство в чем-нибудь вам помочь?
- Только в одном, - ответил я, - дайте нам официальное заявление, что если мы соберем тысячу подписей, правительство санкционирует учреждение полка для "Home and Heim." Если вы это сделаете, я ручаюсь за успех. Если не сделаете - не скрою своих опасений: недоброжелатели скажут, что вся наша затея - подвох, что мы просто хотим выловить для правительства имена еврейских волонтеров, а тут их и схватят, разошлют по английским батальонам и отправят на бойню во Фландрию. Это, конечно, сильно помешает нашей работе.
- Такого заявления дать я вам не могу, - возразил Сэмюэл. - Это не от меня зависит; на это нужно решение всего кабинета. И вы знаете, что еврейское общество - особенно сионисты - настроены резко против этого проекта.
- Столь же резко настроены мои друзья и я против мысли о том, чтобы молодежь Ист-Энда пошла на службу в чужие полки воевать за чужое дело.
Он развел руками, помолчал и спросил: - Не могу ли я быть вам полезным в какой-нибудь другой форме?
Я поблагодарил и отказался. Искренно признаюсь, что я потом горько жалел об этом гордом, но непрактичном ответе. Слишком сильна оказалась во мне старая закваска российского радикализма, привычка смотреть на "начальство", как на нечто нечистое, от чего порядочному человеку не подобает принимать какую бы то ни было помощь. Я забыл, что в Англии такое отношение к власти неуместно и нелепо. Одну форму помощи я должен был от него принять и даже потребовать: обеспечение порядка на наших публичных митингах.
Ровно месяц продолжалась наша кампания: полный провал. Мы собрали всего около трехсот подписей, - и жизнь Ист-Энда в эти недели превратилась в непрерывный скандал. Правда, на первом митинге нашем было тихо: у противников еще было подозрение, что где-то за кулисами мы припрятали полицию, как это делалось при вербовке в английской среде. Но ко второму собранию они уже открыли всю глубину и всю наивность нашего благородства - и принесли с собою не только свистки, но и запасы картошки, - в качестве метательных снарядов. Как всегда, скандалисты были в сущности небольшою группой - говорят, всего человек тридцать; но они хорошо сорганизовались. Мы их встречали повсюду, от Майл-Энда на востоке до Ноттинг-Хилла на западе. Тридцать крикунов - огромная сила, когда противная сторона полицию вызвать не хочет, а сама заняться избиением (количественно мы бы могли уже и тогда провести эту операцию с полным успехом) не решается, чтобы не подорвать морального престижа своей пропаганды. Мы созывали все новые и новые собрания, издавали свою газету ("сам" г. Чичерин признал в какой-то корреспонденции, которая была напечатана в Париже, что в литературном отношении газета редактировалась хорошо), но результат, в сущности, обнаружился уже с первой недели: провал.
Из всех воспоминаний моей жизни этот месяц, вероятно, самое тяжелое - хочется даже сказать: отвратительное. Но справедливость требует признать, что во всем этом меньше всего, может быть, виновата была сама подлинная уайтчеплская масса. Она в подавляющем большинстве искренно хотела нас выслушать. Все, кто посерьезнее, и старые и молодые, уже тогда понимали, что создалось положение, из которого нужно найти выход положительный, что отыграться вничью тут уже немыслимо. Но как могли они верить в то, что путь, предлагавшийся нами, есть путь возможный? Со многих сторон, особенно же со стороны официально-сионистской (жалею, что приходится это сказать, но должен), им нашептывали на ухо, что мы только дурачим и себя и публику, что правительство никогда ни за что не согласится на особый полк и что вся затея, - как я и предупреждал Сэмюэла, - кончится подвохом. Со стороны правительства план наш явно не имел никакой поддержки. Ясно, что на такой почве подозрительности и сомнений уже не трудно было шайке хулиганов создать настроение паники, запугивать каждого, кто пытался серьезно вдуматься в наши проекты, что он предатель, что он помогает заманить своих братьев "не в Палестину, а в Верден".
Надо и то признать, однако, что у этого маленького хора оказался первоклассный дирижер: рука, незримо для нас размахивавшая палочкой, принадлежала тому самому приятелю м-ра Кинга, м-ру Чичерину.
Продержавшись четыре недели, мы решили прекратить кампанию и закрыть газету. Гроссман уехал обратно в Копенгаген. А я дал себе святой зарок: в следующий раз (ибо мы еще увидимся) кампания наша будет проведена в образцовом порядке, во сколько бы это ни обошлось разбитых голов, - и м-р Чичерин будет тогда сидеть спокойно и не вмешиваться в наши дела.
* * *
И ровно через месяц после этого, кажется, величайшего изо всех моих провалов, вдруг сам собою выстроился тот краеугольный камень, на котором суждено было впоследствии укрепиться еврейскому легиону.
Трумпельдор, поселившийся неподалеку от меня в Челси, пришел ко мне однажды утром и показал записку: "мы вчера приехали, находимся в казармах по такой-то улице. Нас 120 человек. Приходите. Нисель Розенберг". - Кто такой Нисель Розенберг? - А вы его не помните из Габбари? Он был там один из лучших работников, а у меня в отряде - один из лучших сержантов.
Эти сто двадцать бывших солдат александрийского отряда опять записались в армию. Из Александрии их доставили в Лондон. Ехали они с приключениями, где-то близ Крита напоролись на мину и спаслись вплавь, но доехали. Когда мы к ним пришли, оказалось, что у них одна главная забота: определят ли их всех в один и тот же батальон или разбросают по разным лагерям. Непосредственное начальство в той казарме, сразу невзлюбившее экзотическую компанию, напугало их предсказанием, что несомненно разбросают.
- Надо взять за бока Патерсона, чтобы он взял за бока Эмери, - сказал Трумпельдор.
Патерсон к тому времени командовал базой ирландского полка в Портобелло-Барракс, в Дублине; капитан Эмери имел уже свой кабинет в секретариате у Ллойд Джорджа. Обоих "взяли за бока", и через два дня получилось сообщение, что все александрийцы, за исключением тех, которые при медицинской проверке окажутся негодными для строевой службы, будут скопом отправлены в 20-й Лондонский батальон, лагерная база которого находится под Винчестером; и больше того - там из них будет образована особая рота.
Эмери сказал, как всегда глядя в пол и скупо цедя слова и как всегда к делу:
- Это, пожалуй, и есть то ядро, которого нам недоставало. Теперь надо только уметь использовать этот факт. Настроение в пользу вашего плана имеется и в правительстве, и в обществе. Смотрите, чтобы ядро оказалось прочным. Все, пожалуй, зависит от этого. Он был прав: настроение к тому времени уже явно клонило в сторону нашего проекта. Уже несколько месяцев шла канцелярская переписка о еврейском легионе между военным министерством, министерством иностранных дел, секретариатом Ллойд Джорджа, русским посольством; и почти всю переписку эту ведали убежденные друзья нашего дела: капитан Эмери, сэр Рональд Грэхем, К. Д. Набоков. М-р Кинг, из Савла ставший Павлом, свел меня с редакцией одного из важнейших либеральных органов Англии - "The Nation." Там помещено было пространное мое письмо с обоснованием, почему как раз радикальные круги британского общества должны, в интересах либеральной традиции, поддержать идею легиона. X. Е. Вейцман познакомил меня с Ч. П. Скоттом, редактором газеты "Manchester Guardian". Эта газета, как известно, занимает в Англии то же положение, какое принадлежало в русской печати "Русским Ведомостям"; а сам м-р Скотт, старик с обликом патриарха и глазами юноши, считался тогда - если не ошибаюсь, считается и по сей день - самой выдающейся фигурой в журнальном мире страны. Ллойд Джордж признавал его своим учителем, и потому передовицы манчестерской газеты имели в то время особенный вес. Одна из этих передовиц была посвящена плану легиона.
Но еще важнее была для нас поддержка "Таймса". Лорд Нортклиф был в то время в апогее своей власти: слово "Таймса" считалось окончательным приговором. Но главным редактором всемогущей газеты был тот самый Генри Уикхем Стид, к которому Сеньобос в Париже дал мне когда-то рекомендательную карточку. Я предъявил эту карточку и познакомился с г. Стидом еще весною того года. Стида кто-то назвал умнейшим из англичан. Поскольку я встречался с англичанами, думаю, что это похоже на правду. Это человек исключительно широкой культуры; половину своей жизни он провел в разных странах Европы.
Однажды я пришел к нему и сказал:
- Теперь настал момент для выстрела из большой пушки: нужна статья в "Таймcе".
- Напишите письмо в редакцию, - ответил он, - а я дам передовицу.
Когда появился этот номер газеты, в ресторане подошел ко мне один из самых свирепых наших ругателей, кисло улыбнулся и сказал:
- Ваше дело в шляпе: "Таймc" высказался…
Эмери был прав: все теперь зависело от маленькой "экзотической" роты в 20-м Лондонском батальоне. Это корень; если он уцелеет - вырастет дерево; если сгниет - пропало.
Я поехал в Винчестер. Местность Хэзлей-Даун, где находился лагерь, была в четырех милях от города. Лагерем командовал подполковник Эштон Паунол (теперь он консервативный член палаты общины), учтивый, мягкий, несколько застенчивый джентльмен в пенсне. Я спросил его:
- Примете меня рядовым - с тем, чтобы я попал в вашу пятую роту? ("Е" Company - так они назывались официально.)
- Милости просим, - сказал он и пригласил меня к завтраку в офицерской столовой. Потом я об этом жалел: очень неприятно было стоять навытяжку перед молодыми людьми, с которыми я месяц тому назад обменивался анекдотами за кружкой пива.
* * *
Трумпельдор в то время хлопотал о зачислении в армию - конечно, в офицерском чине, хотя бы подпоручиком; отказ еще не получился, и оба мы были вновь полны надежд.
После поездки в Винчестер мы зашли к Эмери рассказать про "пятую роту". Он выслушал, помолчал, посмотрел в пол и сказал: - Мне кажется, что теперь полезно было бы подать премьеру обстоятельную докладную записку о вашем плане с указанием, что в Винчестере имеется ядро. Если хотите, можете подать через меня.
Мы отсидели три вечера за составлением записки; Эмери просмотрел ее, указал нужные поправки, и накануне моего превращения в солдата, пока еще я был свободным гражданином из-за границы (кажется 21-го января 1917 года), мы с Трумпельдором подписали этот документ, которому суждено было вскоре очутиться на столе тайных заседаний военного кабинета.
Еще одну рукопись успел я сдать по назначению накануне того, как лишился права высказывать печатно свои мысли на военные темы: это была книга "Турция и война", которую я написал для издательства Фишер Унвин. В ней развивались три основные мысли: первая - Турция должна быть разделена, в этом весь смысл войны и главное средство против будущих войн; вторая - Палестина должна войти в сферу британского влияния; третья - главный фронт войны есть фронт восточный.
Прямо от издателя я поехал в рекрутское бюро, принес присягу и получил "королевский шиллинг" - точнее, два шиллинга и шесть пенсов - в счет моего солдатского жалования.