Они прошли одну комнату, другую и очутились в огромной светлой комнате с распахнутой дверью на балкон. В комнате стоял большой стол, уже накрытый к обеду. Две немки-служанки при виде Воробейцева присели, что-то прощебетали и исчезли.
- Живем - хлеб жуем, - сказал Воробейцев, сопровождая свои слова широким жестом правой руки, охватившим и стол, и картины на стенах, и белый рояль, и шикарный торшер у изголовья широченной тахты, и все прочее в этой комнате.
Но Чохов уже был на балконе. Он скрутил цигарку махорки, закурил и сказал:
- Выпрут тебя отсюда.
Воробейцев сощурил глаза.
- Кто выпрет? Немцы, что ли?
- Наши выпрут, - сказал Чохов.
Лицо Воробейцева неожиданно побелело. Он засмеялся неестественным смехом, потом перестал смеяться и проговорил сквозь зубы:
- Выпереть - это наши умеют. А в чем дело? Четыре года воевали, пожили под елками. Теперь пора приличнее пожить. Как подобает офицерскому корпусу. Чтоб не стыдно было перед союзниками и перед всем миром. Посмотрел бы ты, как американцы живут. Будь спокоен. У нас про демократию толкуют - а в самом деле? Что генералу можно, то лейтенанту нельзя. А у них все равно кто и как, - что взял, то твое…
Чохов несколько удивился горячности Воробейцева. Воробейцев тоже как бы опомнился и, желая загладить впечатление от своих слов, сказал:
- Птенец ты, Чохов. Определенно! Ладно, пока живем - будем жить на полную катушку!
Вскоре в комнату вошел майор Хлябин из отдела кадров. Войдя, он кинул на белый рояль свой серый, мышиного цвета, плащ и впился глазами в Чохова.
- Свой парень, сослуживец, - поспешил успокоить его Воробейцев. Сели за стол. Чохов впервые в жизни хлебнул сладкого, но чрезвычайно крепкого ликера и захмелел с непривычки. Он чувствовал себя в обществе Воробейцева и Хлябина нехорошо, ему не нравились их перемигивания, перешептывания, намеки на происшествия, о которых Чохов ничего не знал, а также частые упоминания в игривом тоне немецких женских имен. Хлябин, который у себя в отделе кадров был немногоречив, сух и строг, здесь беспрерывно ругался, сквернословил. Воробейцева он называл "доставала", но не скрывал своего восхищения им, его остротами и некими его поступками, о которых часто вспоминал, хохоча.
Чохов все время молчал. Вначале собутыльники пытались втянуть его в беседу, но потом махнули рукой и оставили в покое. Наконец Воробейцев, нагнувшись к Хлябину, заговорил о Чохове. Воробейцев говорил вкрадчиво и настойчиво. Хлябин сразу стал так же немногоречив и сух, как в отделе кадров, но потом смягчился и спросил у Чохова:
- А ты куда хочешь?
- Никуда, - сказал Чохов.
Хлябин растерялся:
- То есть как так - никуда? Хочешь назначение получить?
- Нет, - сказал Чохов.
Воробейцев широко раскрыл глаза, потом коротко захохотал, наконец сказал обиженно:
- Ты чего дурака валяешь? Спрашивают тебя по-человечески - на какую должность хочешь поступить? В Администрацию, правда?
Чохов враждебно сверкнул глазами, но ответил спокойно:
- Демобилизоваться хочу.
- Это-то мы тебе мигом устроим, - сказал Хлябин.
Стало тихо. И вдруг оба рассердились - и Хлябин и Воробейцев. В их злобе не было никакой логики - в конечном счете Чохов, может быть, действительно желал демобилизоваться, что ни в какой мере не могло никого удивить. И тем не менее они рассвирепели, словно он их обманул, поставил в ложное, неловкое положение. Его отказ от их содействия как бы против его воли выставлял все их поведение в неблаговидном свете. Они оба разом заговорили. Воробейцев упрямо упрашивал Чохова "не дурачиться и сказать, куда он хочет", а Хлябин кипятился, сквернословил и наконец буркнул: "Строит из себя, дерьмо…"
Чохов побледнел, медленно встал, взял из тарелки теплую котлету, не спеша поднес ее к лицу Хлябина и, прежде чем тот успел что-нибудь сказать, растер ее по его красному лицу. Потом он повернулся к двери и медленными, не совсем твердыми шагами вышел из комнаты, спустился вниз по лестнице, миновал двор и очутился на улице.
Было уже темно, и улица благоухала липовым цветом. Чохов шел и чувствовал себя предельно несчастным, обреченным человеком. Теперь он уже не понимал, почему поступил так, как поступил, и относил свои поступки и слова за счет густого и сладкого напитка, ошеломившего его своей неожиданной крепостью. Он не видел никаких оснований для своей внезапной строптивости и ярости там, у Воробейцева. Теперь он уже не мог себе представить, что его вывели из равновесия белый рояль, голубая тахта, замысловатый рисунок паркета и на этом фоне возможность просто устраивать полузнакомого человека с неизвестным личным делом, характером, биографией на какую-то службу, на которую, быть может, имеет право совсем другой человек. Эти мотивы теперь не приходили ему в голову, и он относил все за счет своего безобразного неуживчивого характера, разыгравшегося с особенной силой после ликера.
Он не знал дороги и никак не мог выпутаться из незнакомых переулков и улиц. Но ему было безразлично. Он шел куда глаза глядят, рисуя в своем воображении страшные последствия сегодняшних необдуманных и глупых поступков. Когда же он вспомнил эту злосчастную котлету и дикие глаза Хлябина в тот момент, он даже застонал от горя.
Наконец он все-таки выбрался к мосту. Все кругом было тихо. Слева чернели развалины потсдамского вокзала - нагромождение камня, изуродованных вагонов, обугленных зданий. Несмотря на то что война давно кончилась и светомаскировка была отменена, городские дома стояли темные, почти без единого светлого окна. Чохов все шел и шел, пока не остановился перед домиком, где жил.
"Повидаться бы с Лубенцовым", - подумал он вдруг, и это свидание показалось ему очень важным. Он вдруг представил себе ясные глаза гвардии майора, услышал его живую, быструю речь, увидел его небольшие выразительные руки - быстрые, никогда не находящиеся в покое. Он затосковал по гвардии майору почти так, как тоскуют по любимой девушке. От Весельчакова он знал, что Лубенцов находится в госпитале в районе Беелитц, где-то южнее Берлина.
Твердо решив повидаться с ним, он, немного успокоенный, вошел в дом, зажег свет, разделся и растянулся на своей койке, покосившись на соседнюю койку, которая стояла, как всегда, холодная, прибранная и пустая. Под ней, как и прежде, стоял запыленный фибровый чемодан.
Вскоре Чохов заснул, но спал беспокойно. Утром он проснулся оттого, что кто-то теребил его за руку. Перед ним стоял Воробейцев.
Чохов смутился, хотел пробормотать извинение, но Воробейцев не дал ему вымолвить слова, вдруг громко захохотал и восхищенно, прерывая свои слова хохотом, заговорил:
- Ну и здорово же ты его… Ха-ха-ха… Котлетой по морде… Не ожидал я, что ты… Ты бы на него посмотрел. Он был хорош… ха-ха-ха… с котлетой на харе…
Видимо, Воробейцев испытывал полное удовольствие. Это обстоятельство удивило Чохова. Вообще он не мог никак уловить мотивов поведения Воробейцева. Может быть, Воробейцеву просто было скучно и он искал новых впечатлений. Чохов не больно привык анализировать чужие души - ему хватало хлопот со своей собственной душой, но тут он почувствовал нечто жалкое в этом пройдохе Воробейцеве. Воробейцев смеялся над своим дружком Хлябиным и восхищался озорным поступком Чохова потому, что Чохов созорничал себе во вред - то есть сделал то, чего не мог бы сделать Воробейцев.
- А он тебе может здорово напортить, - перешел на полушепот Воробейцев, потом снова расхохотался и сказал: - Ты бы на него посмотрел…
Чохов молча оделся. Воробейцев между тем достал из тумбочки бутылку ликера зеленого цвета и стакан, откупорил бутылку, налил полстакана и протянул Чохову. Тот отрицательно помотал головой. Воробейцев выпил один, лег в одежде на свою койку, закурил сигарету, потом повернул голову к Чохову и спросил:
- Ты что, в самом деле хочешь демобилизоваться?
- Как прикажут, - сказал Чохов.
Он надел шинель. Воробейцев встрепенулся:
- Ты куда собрался?
- В Беелитц, - сказал Чохов.
- Зачем?
- Там Лубенцов в госпитале.
- Это какой? Разведчик?
- Он самый.
Лицо Воробейцева приняло задумчивое выражение.
- А что, ты с ним хорошо знаком?
- Да.
- Ничего парень. - Воробейцев помолчал, затем продолжал раздумчиво: Ну и везло ему здорово. Счастливчик. Бывают такие счастливчики - повезет им, а кругом все ахают: искусник, образцовый офицер, храбрый, умный. Талант! А он ходит как икона. Он как будто и симпатичный и свой парень, а это все притворство. Так просто слова не скажет, а все думает: удивляйтесь, смотрите, какой я образцовый. Приказы выполняю, забочусь о подчиненных - конечно, насколько это рекомендуется уставом, ни больше, ни меньше. А если что-нибудь не по его - так он тебя отбреет не хуже жандарма.
- Дурак, - сказал Чохов.
- Э, нет, он не дурак, он далеко не дурак…
- Ты дурак, - сказал Чохов.
Он застегнул ремень на шинели и направился к выходу.
- Подожди, и я с тобой поеду, - внезапно сказал Воробейцев. - Поедем на моей машине.
Чохов удивился, но промолчал. Возле дома - как всегда на тротуаре стоял "горбыль" Воробейцева.
Они миновали Потсдам, переехали мост и вскоре очутились на большой дороге.
- У меня в планшете карта-двухсотка, - сказал Воробейцев. - Возьми и следи за дорогой.
Чохов взял карту. Дорога шла все время по лесу - на карте, как и в действительности. Лес обступил дорогу с обеих сторон. Правильные длинные просеки разрезали на квадратики этот чистый, высаженный человеческими руками лес.
За деревней Михендорф они увидели над собой огромный мост.
- Это над нами проходит автострада, - сказал Воробейцев. - Хочешь посмотреть?
Они въехали на автостраду. По ней шли танки, орудия и пехота.
Чохов вышел из машины и глазами, полными восхищения, глазами, зачарованными и восторженными, смотрел на проходящие мимо воинские части. Чохов испытывал самую настоящую зависть к лейтенантам и капитанам, ехавшим впереди своих подразделений. У солдат веселый вид. Все хорошо одеты. Нигде не видно ботинок с обмотками - солдаты обуты в сапоги, и даже не в кирзовые, а в кожаные. Армия приобрела мирный, упорядоченный вид.
Сердце Чохова трепетало. Затем он вспомнил о вчерашнем случае с Хлябиным, случае, который грозил ему, Чохову, демобилизацией из армии, и его охватила тоска. Неужели он никогда больше не будет вот так, верхом на лошади или в кабине автомашины, двигаться впереди своей роты, с уверенным видом, зная, что позади - его солдаты, вооруженные и обученные люди, подчиненные и друзья, на которых сосредоточены все его заботы, вся его жизнь. Неужели он никому уже не нужен, и почему он хуже вот этого проехавшего мимо капитана, за которым идет полнокровная, укомплектованная рота с таким коренастым, могучим и хитрым старшиной, что просто загляденье!
Воробейцев что-то говорил, зубоскалил, но Чохов не слышал его, он был весь с этими проходящими мимо людьми и готов был пойти вместе с ними на край света.
V
Поехали дальше. Приближался Беелитц. Вдоль нешироких асфальтовых дорог, проложенных в глубь леса, стояли дачи и большие корпуса. Это был город госпиталей, больниц, клиник, санаториев. Воробейцев поставил свою машину - разумеется, на газон, - и оба пошли к одному из зданий. После долгих расспросов выяснили, где находится нужный им корпус, и отправились туда.
Всюду было тихо, пахло хвоей и смолой. Неподалеку стучал дятел.
Воробейцев шел позади Чохова и все продолжал развивать свою мысль о том, что после нескольких лет войны офицеру не вредно "пожить". Он прекращал свои излияния только тогда, когда навстречу попадалась медицинская сестра в белом халате. Тут Воробейцев обязательно останавливался, быстро находил тему для шуточного разговора, отпуская сногсшибательные комплименты, и пытался назначить свидание. Чохов втихомолку удивлялся находчивости и развязности Воробейцева, его умению врать убедительно и разнообразно: то он живет здесь рядом, то приехал "проверять госпиталь", то - проведать своего отца-генерала, который здесь лечится. Девушки не очень-то доверяли россказням длинноногого капитана, но его бесцеремонность забавляла их, они смеялись и уходили довольные.
Чохов вошел в корпус, где находился по всем данным Лубенцов, не без волнения. У пожилой сестры он осведомился о гвардии майоре.
- Он выписался, - сказала сестра.
Чохов постоял-постоял и пошел к выходу. Но потом вернулся. Сестра исчезла. Он открыл первую попавшуюся дверь. В большой комнате с покрытой белыми чехлами мебелью сидели двое в белых халатах - по-видимому, врачи. Чохов вошел и спросил, давно ли выписан гвардии майор Лубенцов и куда выписан. Один из врачей сказал, что выписан он третьего дня, а куда неизвестно. Чохов собрался снова уходить, но в это время из-за его спины раздался громкий и недовольный голос Воробейцева:
- Как так неизвестно? Не может быть, чтобы было неизвестно. Потрудитесь посмотреть свой талмуд и ответить как положено.
Второй врач, маленький, очень смуглый, с иссиня-черными волосами и бровями, сказал успокоительно:
- Зачем сердиться? Ай-ай-ай, как нехорошо так разговаривать.
- Ай-ай-ай, - передразнил Воробейцев врача. - Знаем мы вас. - Его лицо потемнело от внезапной злобы.
Смуглый врач растерялся от неожиданности, его губы обиженно задрожали. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в комнате не появился врач в чине полковника, оказавшийся главврачом госпиталя. Все встали. При виде полковника Воробейцев скользнул к двери и исчез. Чохов, страшно смущенный и раздосадованный, робко спросил у полковника, куда выписан гвардии майор Лубенцов, на что полковник добродушно ответил:
- Во-первых, он уже не майор, а подполковник. На днях ему присвоено очередное звание. А выписан он, по выздоровлении, для прохождения дальнейшей службы. Вот как, голубчик. - Он заметил, что в серых глазах капитана появилось выражение тоски, и, пожалев его, продолжал: - Тут, кажется, его жена осталась. Здесь Татьяна Владимировна? - спросил он у врачей. - Тоже уехала? Вот, голубчик, - обернулся он снова к Чохову, тоже уехала. - Он подумал, потом сказал: - Если память мне не изменяет, товарищ Лубенцов назначен служить в Советской Военной Администрации.
- Разрешите идти? - спросил Чохов.
Получив разрешение, он сказал врачам: "До свиданья", - но они ему не ответили. Он повернулся и вышел.
На широких каменных ступенях стоял Воробейцев и курил. Чохов сверкнул на него глазами и прошел мимо, направляясь к воротам. Воробейцев нагнал его и примирительно сказал:
- Ладно, не кипи. Не люблю врачей. Да и не знал же я, что появится этот полковник.
Они подошли к машине, Воробейцев открыл дверцу, но Чохов сказал:
- Я поездом поеду.
- Что ты, что ты! - заволновался Воробейцев. - Ну перестань. Ну что ты полез в бутылку? Ну прости. Погорячился я… - Когда Чохов после некоторого раздумья все-таки сел в машину, Воробейцев полуобиженно, полуудивленно заметил: - Ох, и характер у тебя!
Машина тронулась. Оба молчали. Наконец Воробейцев отважился спросить, узнал ли Чохов, где Лубенцов. Когда же Чохов сказал, что разведчик поступил на службу в Советскую Военную Администрацию, Воробейцев от неожиданности даже затормозил машину.
- Вот, - сказал он торжествующе и с каким-то особым удовольствием. Вот тебе Лубенцов! Знает, где хорошо!
- Послали, он и пошел, - сказал Чохов.
- Послали!.. Действительно!.. Прямо с больничной койки подняли пожалуйте в Администрацию. Нет, брат, так не бывает. Так в романах бывает. Будь спокоен. Он и с Середой в хороших отношениях, и с Сизокрыловым куда-то ездил. Парень ловкий. Ты зря головой мотаешь. Конечно, не спорю, офицер он неплохой, но и знает что к чему. Да это и правильно, я его не обвиняю. Хвалю! Так и надо!
Он нажал на газ. Машина пошла быстро, весело, словно настроение хозяина передалось ей. Вскоре они снова остановились - опять по дороге шли советские войска. Шли они походным порядком. За подразделениями двигались машины с полевыми кухнями.
- Учения начались, что ли? - недоуменно спросил Воробейцев.
Мимо промчались машины с радиостанциями, потом долго двигалась артиллерия.
- Странно, - сказал Воробейцев.
В Потсдам вернулись поздно вечером, а на следующее утро Чохов снова был в отделе кадров.
Здесь он среди множества офицеров, слонявшихся возле домиков, неожиданно встретился с капитаном Мещерским, бывшим командиром разведывательной роты той дивизии, где служил раньше Чохов. Оба обрадовались друг другу, так как уже с первого дня знакомства испытывали взаимную симпатию.
Мещерский был рассеян и чем-то озабочен. Впрочем, это не помешало ему заметить, то, что и Чохов выглядит грустным и озабоченным.
- Что-то вы скучный, - сказал Мещерский, внимательно взглянув на Чохова.
- Да, - сознался Чохов и, заметив в глазах Мещерского сочувствие, объяснил напрямик: - Боюсь, что меня демобилизуют.
Мещерский усмехнулся:
- А я скучный потому, что боюсь, что меня не демобилизуют.
Оба невесело рассмеялись и вместе вошли в дом. Тут им неожиданно велели не отлучаться. Полчаса спустя Чохова вызвали в комиссию.
Ему стоило немалого труда скрыть свой страх - самый настоящий страх, может быть, впервые в жизни испытанный Чоховым. В большой комнате сидели за столом четыре полковника, из которых один был начальник отдела кадров. На столе стояли стаканы с чаем и лежала гора папок с личными делами. В этих личных делах в течение лет накапливались данные обо всех офицерах, и эти папки незримо следовали за ними, как постоянная тень, во все города, деревни, воинские части, в резерв и в запас.
Чохов представился и замер посреди комнаты. Полковник, сидевший посредине стола, предложил ему сесть, но он не сел, так как был слишком взволнован и подавлен и короткое приглашение полковника не дошло до него. Полковник же рассматривал что-то в одной из папок. Наконец он поднял на Чохова глаза, потом снова опустил их к бумагам, усмехнулся, показал что-то сидевшему рядом полковнику и коротко засмеялся.
"Все", - подумал Чохов.
В этот момент в комнату вошел Хлябин. Он бросил быстрый взгляд на Чохова, наклонился к начальнику отдела кадров, что-то зашептал ему, потом положил на стол еще несколько папок и, снова бросив взгляд на Чохова, вышел.
"Все", - подумал Чохов, с трудом сдерживая судорогу на лице.
Члены комиссии о чем-то вполголоса поговорили, затем председательствующий опять поднял глаза на Чохова и сказал:
- Садитесь.
Чохов сел на краешек стула. Полковник потянулся, отпил из стакана чаю и сказал:
- У нас есть мнение назначить вас командиром стрелковой роты здесь, в Потсдаме. У вас нет возражений?
- Нет, - сказал Чохов.
- Как вы сами понимаете, - продолжал полковник, позевывая, - работа командира стрелковой роты в мирное время во многом отличается от той же работы в военное время. Храбрость в нынешние времена - дело неплохое, но второстепенное. Главное сейчас - умение воспитывать бойца, умение обучать его всему тому, что солдат должен знать, в том числе, конечно, следует воспитывать в нем храбрость. Строевая подготовка теперь приобретает особое значение потому, что внешний вид армии в мирное время играет особо важную роль. Вам это ясно?
- Да, - сказал Чохов.