В 1767-1768 годах вышло двенадцатое издание этого сочинения в Стокгольме – последнее, которое он сам редактировал. Двадцать лет спустя, уже после смерти Линнея (в 1788 году), Гмелин в Германии выпустил "Systema naturae", значительно переработанную, тринадцатым изданием. Во что разрослись 14 страниц первоначального издания, можно видеть из следующего сопоставления: одно царство животных занимало в десятом издании "Системы природы" 823 страницы, в двенадцатом – уже 1326 страниц, и, наконец, в тринадцатом, Гмелиновском, – 3099, приблизительно одинакового формата.
Работы Линнея дали огромный толчок систематической ботанике и зоологии. Выработанная терминология и удобная номенклатура облегчили возможность справиться с огромным материалом, в котором прежде так трудно было разобраться. Вскоре все классы растений и животного царства подверглись тщательному изучению в систематическом отношении, и количество описанных видов увеличивалось с часу на час.
Но важное научное движение, вызванное Линнеем, заключало в себе много недостатков. Знакомство с животными формами, основанное почти исключительно на их внешних признаках, не давало возможности глубже проникнуть в законы животного мира и стало тормозить научный прогресс зоологии. То, что в руках основателя и по его идее было только методом, в руках односторонних и ограниченных последователей сделалось самой целью исследования; для узких систематиков вся цель зоологии и ботаники стала представляться в том, чтобы описывать новые виды и классифицировать их; из науки о животных зоология превращалась в каталог животных, в науку об именах животных. При огромном авторитете, которым так долго пользовался Линней, его пренебрежение к анатомии и физиологии животных и растений дурно отозвалось на науке и на ученых его школы. Для Линнея не существовало вопроса о происхождении видов животных и растений на земле: "… столько существует видов, сколько сначала было создано бессмертным Существом", – говорит он. Из этого вытекала, конечно, неизменяемость видов, признаваемая и раньше, а со времен Линнея сделавшаяся научной аксиомой: "… новые виды не возникают теперь", – стоит у Линнея на первой странице первого издания "Systema naturae".
Но все это были необходимые стадии в развитии науки. Если бы учение о неизменяемости видов не вызвало стремления к детальнейшему их изучению и к точной оценке малейшего отклонения строения, никогда бы не накопилось такого огромного количества точнейших описаний, которое дало возможность говорить о значении и происхождении всех этих видовых признаков; только тогда, когда усердные и добросовестные систематики изучили огромное количество разновидностей в тщетном стремлении вложить их в определенные рамки, только тогда явилась возможность взглянуть на это бесконечное разнообразие форм с другой точки зрения и дать то учение о виде и происхождении видов, которое господствует теперь в науке. В этом отношении весьма знаменательно следующее обстоятельство: в настоящее время самые сильные аргументы в пользу теории развития дают сравнительная анатомия и эмбриология. Отнимите у эмбриологии животных идею об их общем происхождении, и наука эта превратится в хаотическую груду бессмысленных фактов. Между тем Дарвин, основатель теории развития в зоологии, был не анатом и не эмбриолог: он занимался всю жизнь систематической зоологией. Он построил новое здание из того материала, который был заготовлен эпохою Линнея и Кювье. Современная эмбриология выросла уже на его принципах; сильнейшие аргументы явились на поле битвы тогда, когда сражение уже было выиграно.
Глава V. Линней в Упсале
Ботанический сад. – Лекции Линнея. – Линней и граф Тессин. – Семья. – Отношения к жене и сыну. – Старость и смерть Линнея. – Сын его. – Судьба научных коллекций Линнея.
Мы покинули Линнея в 1742 году, когда он стал, на тридцать пятом году жизни, профессором ботаники в Упсале; вся его остальная жизнь до самой смерти, последовавшей в 1778 году, прошла в этом городе почти безвыездно. Кафедру он занимал более тридцати лет и покинул ее незадолго до смерти. Характерно, что Линней, уже с самого начала своей ученой карьеры пользовавшийся европейской известностью, находившийся в письменных сношениях со многими заграничными учеными, после нескольких лет, проведенных в молодости в Голландии, никогда более не был за границей; за тридцать лет жизни, пользуясь значительным материальным достатком, он ни разу не собрался переплыть Балтийское море. Любопытно сравнить в этом отношении условия жизни настоящего века с прошедшим. Средства сообщения между странами стали теперь настолько легки и общедоступны, что редкий ученый не изъездил всей Европы; международные съезды ученых привлекают участников из всех стран, далеких и близких; в области мысли границы между отдельными странами все более и более исчезают, далекие расстояния теряют свое значение. Но в середине прошлого столетия, чтобы выбраться из Швеции, нужно было употребить немало времени, ехать на лошадях, плыть парусным судном, – и Линней всю жизнь просидел дома. Между тем в Упсале, где у него не было равных по учености и таланту, он чувствовал себя довольно одиноким. Его сидячая жизнь прерывалась только время от времени непродолжительными путешествиями в разные провинции Швеции.
Первая его забота в Упсале была обращена на ботанический сад при университете, основанный еще в середине XVII века, одно время процветавший, но после огромного городского пожара в 1702 году пришедший в полный упадок. Линней застал его в жалком состоянии: кроме отечественных растений, в нем не осталось ничего другого. Благодаря средствам, данным на улучшение сада графом Гилленборгом, Линней привел его в блестящее состояние, и Упсальский ботанический сад вскоре сделался одним из первых в Европе. С помощью многочисленных поступлений, которые Линней получал из разных местностей от своих учеников и друзей, уже через шесть лет своего заведования он довел в нем количество разводимых видов до 1100.
Ботаническая кафедра в Упсале приобрела при Линнее необыкновенный блеск, которого она никогда не имела ни раньше, ни после. До Линнея ботаника считалась одним из второстепенных предметов академического преподавания; она носила исключительно прикладной, фармакологический характер, и к занятиям ее студенты относились как к простой формальности. У Линнея была всегда полная аудитория; его слава натуралиста привлекала учеников отовсюду, и в стенах скромного провинциального университета впервые появились студенты, говорящие на чужих языках, – немцы, швейцарцы, датчане, англичане, даже русские. Он ввел в преподавание ботаники студентам элемент самостоятельных наблюдений, учил их приобретать сведения путем личных сношений с природой, в летние месяцы предпринимал во главе своих многочисленных слушателей ботанические экскурсии по живописным окрестностям Упсалы.
Впоследствии многие из его учеников становились его верными помощниками; предпринимая отдаленные путешествия, заносимые судьбой в разные страны, они отовсюду присылали Линнею научные материалы. С этой целью он постоянно старался доставлять своим ученикам должности духовных лиц или врачей на кораблях. Из его учеников, оставивших по себе память в науке, назовем Форскала, путешествовавшего в Аравии; Соландера, совершившего вместе с Куком кругосветное путешествие; Фалька, бывшего профессором в Петербурге, путешествовавшего по России и застрелившегося в 1774 году в Казани.
Число студентов в Упсале до Линнея не превышало обыкновенно 500 человек и опустилось снова до этой цифры после его смерти; но при жизни Линнея его громкая известность привлекала массу студентов, и в 1759 году, в год его ректорства, оно достигло небывалой цифры -1500 человек.
С внешней стороны жизнь его с этих пор представляет непрерывный ряд успехов и почестей. В тот век – век просвещенного абсолютизма и меценатов, – ученые были в моде, и Линней был из числа тех передовых умов прошлого столетия, на которых сыпались любезности государей. Из Испании он получил предложение поселиться в Мадриде и сделаться королевским ботаником – неслыханная честь для ученого отдаленной страны, к тому же еретика, лютеранина; ему предлагали право свободного исповедания своей религии, возведение в дворянское достоинство и годовое жалованье в 2000 пиастров. Но Линней отказался от этого лестного предложения, как и от другого подобного из Петербурга, где Екатерина II желала видеть его при своем дворе и где ему предлагали звание члена Академии наук. И у себя на родине он получил все отличия, какие только мог получить; короли Адольф-Фридрих и Густав III дорожили им как славой страны и осыпали его знаками своего внимания. В 1757 году он был возведен в дворянское достоинство; только с этого времени его фамилия стала писаться так, как она теперь общеизвестна. До этого времени он назывался Linnaeus – латинизированная фамилия, которую носил его отец; с дарованием дворянского титула его имя в духе того времени было офранцужено и оно звучало с тех пор Karl von Linné; это правописание и сделалось общеупотребительным.
Неизменным покровителем и другом, меценатом Линнея со времени его возвращения из-за границы, был знатный дворянин того времени, шведский сановник, сенатор и маршал граф Тессин. Тщеславный и тонкий дипломат, он рано сумел угадать Линнея, следя за его деятельностью по заграничным журналам тогда еще, когда никто им на родине не интересовался, и сумел покровительством первому ученому своего времени придать лишний блеск своему имени. Впрочем, каковы бы ни были его побуждения, ему все-таки принадлежит честь сохранения для Швеции ее величайшего натуралиста. Благодаря именно его настояниям Линней получил, как мы говорили уже выше, место адмиралтейского врача и затем профессуру в Упсале.
Любопытны отношения Линнея к своему другу и покровителю. Он был того мнения, что процветание науки возможно только под покровительством меценатов, – и был прав для своего времени, когда государство, в особенности такое бедное, как Швеция, мало могло заботиться о научной деятельности. В сущности и теперь, в наиболее даже просвещенных государствах, и наука и искусство в своем развитии часто пользуются денежными средствами частных капиталистов, но теперь переменилась нравственная точка зрения на этот предмет; полагают, что богачи, дающие деньги на общеполезные предприятия, исполняют долг совести перед своим народом. Линней был, как и всякий человек, сыном своего времени; теперь мы знаем имя графа Тессина только в связи с именем славного ученого; в глазах же Линнея Тессин был знатной персоной, и их разделяла целая пропасть в общественном положении. За услуги, ему оказанные, Линней платил Тессину в течение всей жизни самой теплой благодарностью; ему посвящал он издания "Systema naturae", начиная со второго, вышедшего в 1740 году в Стокгольме. Письма его к Тессину любопытны как пример отношений, которые в XVII веке существовали между ученым и придворным, как образчик эпистолярного слога того времени. "Все верные шведы, – пишет Линней, – восхваляют высокорожденного графа, и я должен делать это всех более. Господин граф принял меня, peregrinum in patria (странника на родине), не имеющего ни рекомендации покровителей, ни собственных заслуг, посадил меня за свой стол между знатнейшими людьми в государстве, дал мне жительство в своем собственном дворце, рекомендовал меня высокопоставленным лицам, доставил годовое содержание и почетное место (адмиралтейского врача). Несомненно, я обязан Господу Богу и графу Тессину всем моим счастьем".
В наш демократический век подобные фразы звучали бы странно и смахивали бы на грубую лесть. Но таков был язык времени, и Линней показал, что в его сердце не было лести, а признательность его была искренней и благородной. Так он писал Тессину, когда тот был наверху могущества и блеска. Но прошел ряд лет, и бывший вельможа жил в опале, в стесненных средствах, всеми покинутый, в деревне; Линней находился в это время в зените почестей и славы, но отношения его к бывшему покровителю не изменились. Письма его продолжают носить тот же почтительный и благодарный тон; и когда королевская немилость к Тессину проявилась в полную силу, Линней посвятил ему новое издание "Systema naturae" в еще более почтительных и благодарных выражениях чем все предыдущие.
Крайняя бедность, которую смолоду испытал Линней, приучила его к расчетливости и бережливости; приданое, которое принесла ему жена, гонорар от студентов и жалованье, под конец его жизни удвоенное королем Густавом, плата от издателей его сочинений, подарки королей и знатных почитателей его таланта – все это вместе за долгое время его профессорства в Упсале составило ему порядочное состояние. В 1753 году он купил себе около Упсалы небольшое имение Гаммарба, где и проводил лето в последние 15 лет своей жизни; иностранцы, приезжавшие заниматься под его руководством, нанимали себе квартиры в соседней деревеньке. В своем имении Линней выстроил особый домик для своих естественноисторических коллекций.
Нам остается сказать несколько слов о семейной жизни Линнея. Как это часто бывает у людей выдающихся дарований, его жена была полной противоположностью своего мужа. Невоспитанная, грубая и сварливая женщина, без умственных интересов, в блестящей деятельности мужа она ценила только материальную сторону; это была жена-хозяйка, жена-кухарка, обычный женский тип германских народов. В экономических вопросах она держала власть в доме и в этом отношении имела дурное влияние на мужа, развивая в нем наклонность к скупости. Отношения ее к семье представляют много печального; у Линнея был один сын и несколько дочерей; мать любила дочерей, и они выросли под ее влиянием необразованными и мелочными девушками буржуазной семьи. К сыну же, даровитому мальчику, мать питала странную антипатию, всячески его преследовала и старалась восстановить отца против него. Последнее, впрочем, ей не удавалось: старик любил сына и со страстью развивал в нем те наклонности, за которые он сам столько страдал в детстве. С самого раннего детства он учил мальчика ботанике: к нему были приглашены лучшие учителя Упсалы из выдающихся учеников Линнея; он учился по-латыни, постоянно говоря с отцом на этом языке, и поэтому сын усвоил себе многочисленные погрешности латыни самого Линнея. Когда ему было 18 лет, университет, по ходатайству Линнея, дал ему должность "demonstrator botanicus" при ботаническом саде. Под руководством отца он писал свои ботанические работы, разделял горячую любовь отца к ботанике и другим естественным наукам, хотя и не обладал его талантом. Отец готовил в нем преемника себе; в возрасте 22 лет молодой Линней был назначен адъюнктом ботаники с обещанием после ухода отца получить все его должности. Конечно, только благодаря могущественной протекции своего родителя молодой Линней так рано выдвинулся на том пути, на котором его даровитый отец подвигался с такими препятствиями и усилиями, и это не могло не возбуждать к нему зависти и вражды его товарищей и ровесников, имевших не менее его прав на отличие.
Со стороны же матери он терпел непрерывные притеснения, и положение его в семье было самым печальным: мать отказывала ему в самом необходимом, заставляла его, например, уже взрослого, самого прибирать свою комнату, не давала ему платья; отец выказывал в этом отношении непозволительную слабость, и молодой Линней, живя в зажиточной семье, нуждался часто в необходимейших вещах, как его отец в годы самой горькой нужды, так что должен был принимать подарки и пособия родных. Легко понять, что это ожесточало его характер и вносило много горечи в его жизнь.
Но перейдем от сына опять к отцу и передадим те сведения, которые сохранились о личности и характере Линнея. Современники описывают нам его человеком невысокого роста, крепкого телосложения – он имел случай проявить его во время своего путешествия в Лапландию – с темными волосами, красивыми, умными и проницательными глазами; привычка к сидячей работе над естественноисторическими предметами развила в нем сутуловатость.
В молодости он отличался блестящей памятью и сохранил ее приблизительно до пятидесятого года жизни, когда она стала слабеть. Но к языкам у него были плохие способности; мы видели уже, сколько огорчений ему причиняла в детстве латынь; позднее он и писал и говорил на этом международном языке ученых того времени, но латынь его всегда хромала и была далеко не классической; когда в 1763 году он был избран членом Французской академии, то не решился написать сам благодарственное письмо по-латыни, а, написавши его по-шведски, дал сделать перевод. С новыми языками у него дела шли не лучше; за три года жизни в Голландии он не выучился по-голландски. Немецкий он знал хорошо.
Трудолюбие его было чрезвычайно, и он соблюдал самый строгий порядок жизни. Летом ложился спать в 10 часов и вставал с солнцем, в три часа; зимою он спал дольше, от девяти до шести; продолжительность его сна сообразовалась, таким образом, с удобством данного времени для занятий. Он не любил продолжать работу, когда чувствовал усталость; как все очень деятельные люди, после хорошего труда он любил хороший отдых, любил поесть, попить и провести вечер в приятном обществе, где превращался сам в неистощимого и веселого рассказчика.
Линней был честолюбив и гордился своими успехами, но только в научной области; в жизни он был очень прост, доступен, одевался и жил всегда очень скромно, ниже своих средств и звания. К чужим научным трудам он относился всегда доброжелательно и охотно отдавал должное работам своих противников; но не терпел нападок на свои сочинения и крайне раздражался ими; под старость его тщеславие стало принимать мелочной характер, и он охотно слушал всякую лесть. Рассказывают, что однажды к нему явилась какая-то провинциальная барыня с рекомендательным письмом одного из его друзей, просившего Линнея показать этой госпоже свое собрание редкостей. Линней любезно принял свою гостью, повел ее в музей и сумел рассказать ей и показать так много интересного, что бедная дама в восторге воскликнула: "Теперь я понимаю, почему Линней так знаменит во всей провинции Упсала". Этот наивный комплимент не понравился старику, и он так обиделся, что не захотел больше показывать своего кабинета; через несколько минут он спровадил свою гостью, холодно простившись с нею и оставив ее в совершенном недоумении – что значила эта резкая перемена в поведении такого почтенного человека?