Тема коммунистического будущего явственно зазвучала в произведениях самого разного плана - и в технологической утопии В. Никольского "Через тысячу лет" (1928), и в космической повести А. Палея "Планета КИМ" (1930), и в авантюрно-сатирически-утопическом романе А. Беляева "Борьба в эфире" (1928). Социальному облику коммунизма целиком были посвящены этюды А. Беляева "Город победителя" и "Зеленая симфония" (оба в 1930), роман Э. Зеликовича "Следующий мир" (1930) и повесть Я. Ларри "Страна счастливых" (1931).
В романах 20-х годов само будущее, ради которого завязывались сражения и совершались подвиги, очерчивалось схематично, по-книжному (романы Я. Окунева), часто в заведомо условной манере - в виде сна ("Борьба в эфире" А. Беляева), в духе сказки ("Месс-Менд" М. Шагинян) или даже пародии на утопию ("Межпланетный путешественник" В. Гончарова). Хотя порой и замышлялись романы эпического размаха, картины коммунистического мира заслонялись в них революционными боями и восстаниями.
А. Толстой, например, в заявке в Гослитиздат (1924) на "Гиперболоид инженера Гарина" обещал, кроме авантюрной первой части, вторую в героическом духе и третью в утопическом: "Таким образом, роман будет авантюрный, героический и утопический". [180] Кроме войны и "победы европейской революции", писатель намеревался нарисовать "картины мирной, роскошной жизни, царство труда, науки и грандиозного искусства". [181] Впоследствии, однако героическая часть оказалась свернутой, а утопическая совсем не была написана.
Три части первоначального замысла "Гиперболоида" соответствовали в общих чертах фабуле романа Окунева "Грядущий мир" (1923) (особенно линия Роллинга, скитания на яхте и т. д.). Хотя Окунев и написал утопический апофеоз, в романе преобладало авантюрное начало и в его свете еще огрубленной выглядело упрощенно-книжное изображение коммунистического общества. Толстой же совсем отказался от утопической части, поняв, по-видимому, что для темы коммунизма малопригодны сами рамки авантюрного романа. Ведь в существе своем фантазия о коммунизме всегда была возвышенно-романтической и философской.
Фабульностью, возможно, надеялись оживить присущую утопиям дидактическую экспозиционность. Описание борьбы за будущее должно было внести ту жизненную конкретность, которой тоже всегда недоставало утопическим романам. И хотя фабульность во многих случаях имела литературное происхождение, усиление внимания к событиям отражало все-таки стремление фантастов к известному историзму: в будущих революционных событиях виделась наиболее зримая связь с героическим прошлым. К тому же по аналогии со вчерашним днем революционной России ближайшее завтра мировой революции рисовалось более отчетливо, чем контуры отдаленного нового мира. Окунев, переделывая свой роман, усилил изображение революционных событий, а не коммунистического общества и соответственно изменил заглавие: "Грядущий мир" превратился в "Завтрашний день" (1924). В фантастических романах второй половины 20 годов: "Борьба в эфире" А. Беляева, "Истребитель 17Y" С. Беляева, "Крушение республики Итль" Б. Лавренева, "Я жгу Париж" Б. Ясенского, акцентрирование мотивов будущей революционной войны отразило нарастание сегодняшней угрозы социалистическому государству. Военно-революционная тематика пройдет через большинство романов 30-х годов и даже обособится в военно-утопическом романе (П. Павленко, Н. Шпанов).
Вместе с тем уже в самом начале насыщенного политическими кризисами и "малыми" войнами предвоенного десятилетия в фантастическом романе наметились существенно новые черты. Успехи социалистического строительства создали уверенность в том, что в советском обществе и при капиталистическом окружении может быть осуществлен переход к коммунизму.
2
Повесть Яна Ларри "Страна счастливых" была посвящена не событиям, которые приведут к победе коммунизма, и даже не столько внешнему облику будущего, сколько идейно-психологическому содержанию человеческих отношений. Писателю удалось показать столкновение коллективизма, уже вошедшего в плоть и кровь гражданина бесклассового общества, с "родимыми пятнами" прошлого. Действие происходит в близком будущем. Дожили до коммунизма люди, духовно связанные с прошлым. Они озабочены, чтобы "непрактичные" энтузиасты космоса не отвлекли Республику от дел насущных. "Они полагают, что все это лишь… фанаберия… Молибден любит повторять: "Нечего на звезды смотреть, на земле работы много…". [182]
В самом деле, страна накануне энергетического голода. И все же Совет ста сочтет возможным совместить решение обеих задач. Молибден просто навязывал свою волю, не церемонясь в средствах. Подослал красавицу-дочь к Павлу Стельмаху: вдруг привяжет мечтателя к земле. Использовал уважение в Совете ста к людям своего поколения и "подсказал" что конструктор больше будет нужен здесь, на земле: вдруг Павел станет на дыбы и невольно разоблачит эгоистическую подоплеку всей затеи - быть первым.
Молибден просчитался. Павел согласился с неожиданным решением Совета: "… вы правы, товарищи. Я остаюсь. Но передайте Молибдену… этому человеку, оставленному у нас старой эпохой: мы другие. Он плохо знает нас" (80).
"… будет день, - говорил Павел, - когда человечество встанет плечом к плечу и покроет планету сплошной толпой… Земля ограничена возможностями… Выход - в колонизации планет… Десять, двести, триста лет… В конце концов ясно одно: дни великого переселения человечества придут" (35). И тогда о пращурах будут судить и по тому, насколько они были коммунистами в заботе о дальних потомках. Романтическая "непрактичность" обнаруживает коллективизм прямодушного конструктора, "земной" же практицизм едва скрывает лукавое властолюбие Молибдена.
Имена- маски и некоторые черточки персонажей (например, показной аскетизм и железная невозмутимость Молибдена), возможно, вызвали у современников ассоциации. Во всяком случае "Страна счастливых" не переиздавалась и в отличие от многих других фантастических произведений той поры не получила отклика в прессе.
Между тем нельзя было не заметить, что повесть Ларри направлена прежде всего против романа Е. Замятина "Мы", незадолго перед тем опубликованного за границей. [183] Замятин изображал коммунизм как общество, противостоящее личности, построенное на стадном коллективизме, которое подавляет мнения и тем самым останавливает развитие.
"Страна счастливых", в противоположность мрачному пророчеству Замятина, исполнена оптимистической убежденности в способности социалистического строя отсечь извращения коммунистического идеала и гармонично слить личность с обществом. Ларри показывал, что при коммунизме конфликты будут не между личностью и обществом, а между разными людьми и различными пониманиями идеала. Общественная жизнь будет борьбой как раз тех индивидуальных воль и страстей, которые, по Замятину, коллективизм фатально подминает.
Антикоммунистическая фантастика получила название антиутопии [184] (термин, впрочем, употребляется и в другом значении - вне связи с идеологией антикоммунизма). В таком духе извращал социализм еще Д. М. Пэрри в романе "Багровое царство" (в 1908 г. издан на русском языке), поздней О. Хаксли и др.
"Страна счастливых" Ларри, по-видимому, одна из первых контрантиутопий. Дело не только в том, что книга объективно противостояла антиутопической концепции, она сознательно нацелена в роман "Мы". Ларри переосмыслил некоторые элементы замятинской фабулы (эпизоды с астропланом и др.). В повести есть такие строки: "В памяти его… встали страницы старинного романа, в котором герой считал, что жизнь в социалистическом обществе будет безрадостной и серой. Слепое бешенство охватило Павла. Ему захотелось вытащить этого дикаря из гроба эпохи…" (62). И далее: "Ты напоминаешь старого мещанина, который боялся социалистического общества потому, что его бесцветная личность могла раствориться в коллективе. Он представлял наш коллектив как стадо… Но разве наш коллектив таков? Точно в бесконечной гамме каждый из нас звучит особенно и… все мы вместе… соединяемся… в прекрасную человеческую симфонию" (157).
Жанр "Страны счастливых" обозначен как "публицистическая повесть". Повествование в самом деле отчасти построено на журналистски-публицистических интонациях. Но суть публицистичности в другом - в злобдневной социальной заостренности фантастических мотивов, в том числе тех, об актуальности которых утопический роман совсем недавно еще не догадывался. Ларри, кажется, впервые после К. Циолковского напомнил о главной, великой цели освоения космоса: это не только познание, но прежде всего насущные жизненные нужды человечества, которому рано или поздно станет тесно на Земле. Именно эта, социальная идея - исходная точка всех ракетных, биологических и прочих теорий патриарха звездоплавания.
Предшественники Ларри не видели угрозы перенаселения планеты. У Окунева в "Грядущем мире" и "Завтрашнем дне" земля покрыта всепланетным городом. В романе Никольского "Через тысячу лет" между гигантскими населенными пунктами оставлены клочки лесов-парков и декоративных нив (пища синтезируется промышленным способом). Писатели либо не понимали, что крайняя урбанизация жизни опасна, либо пренебрегали чересчур дальней перспективой. "Мы слишком счастливы, каждый в отдельности и все вместе, чтобы беспокоиться о том, что будет еще не скоро", [185] - говорят герои коммунистической утопии Морриса "Вести ниоткуда".
Для повести о коммунизме небезразлично, на каком "пейзаже" развертывается мечта. В третьем десятилетии нашего века буколика "Праздника Весны" Олигера была бы смешной. В "Стране счастливых" есть и гигантские города и стратопланы, и светомузыка и телевиденье, и роботы-официанты и скоростной реактивный вагон. Но автор не стремится поразить нас технической феерией. Научно-индустриальная культура нужна будущему постольку, поскольку она способна умножить человеческое счастье.
Западная фантастика лишь после второй мировой войны почувствовала в предупреждении о демографическом взрыве большую тему (см., например, статью А. Азимова "Будущее? Напряженное!" в "Fantasy and Seiens Fiction", 965, № 6). Угроза перенаселения представляется ей источником крайнего обострения социальных противоречий (романы А. Азимова "Стальные пещеры", Ф. Пола и С. Корнблата "Торговцы космосом") вплоть до периодического уничтожения "лишнего" населения (в рассказах Г. Гаррисона "Преступление" и Ф. Пола "Переписчики"). Азимов называет подобные произведения "шоковым средством": они должны заставить людей задуматься над проблемой.
В "Стране счастливых" развернута разносторонняя картина быта, культуры, техники, морали, искусства. Автор предугадал даже проблему избытка информации - как хранить и осваивать эту нарастающую лавину? (Жизненно актуальным этот вопрос стал много поздней, а в научно-фантастический роман вошел лишь в последнее время). Как изменится лицо города, как будут одеваться люди, какие будет воспитание и образование, общественное питание, медицина, средства связи, транспорт, сельское хозяйство, энергетика, наука, автоматика в быту и на производстве, как будет централизовано управление экономикой (Совет ста) и децентрализована общественная и профессиональная жизнь (клуб журналистов, звездный клуб и т. д.)? В сравнительно небольшую вещь вложено емкое содержание и главное - хорошо продумана система будущего.
Повесть Ларри лишена грубых просчетов и наивного вымысла, которые характерны, например, для появившегося годом раньше романа Э. Зеликовича "Следующий мир". В этой по-своему интересной, но путаной книге можно прочесть, что граждане "сверхкоммунистического" (!) общества превзошли идеал нравственного удовлетворения трудом и работают уже "из любви к искусству". [186] Искусство труда запечатлено в следующей картинке: "Рабочие праздно разгуливали" по заводу, "поворачивая изредка рычаги на распределительных досках". [187] Сохранилось, оказывается, разделение труда: "для существования" и "ради искусства". Чтобы найти приложение второму, граждане, не занятые в смене, тоже прогуливаются по цехам "и выдумывают, что бы такое изобрести". [188] "Это - безработные", [189] не без юмора поясняет гид.
Порядок без организации, как сказал бы персонаж романа Уэллса "Люди как боги", под сильным влиянием которого написан "Следующий мир". Там есть такая мысль: наше образование - наше правительство. Герои Зеликовича могли бы сказать, что их сознание и есть их организация. Но в сложной структуре индустриального общества это немыслимо. Тем более что сознание героев Зеликовича довольно странное. Скажем, тот, кто голоден, может зайти к соседу и, не спросясь (?!),взять "что и сколько угодно". [190] В школе заложена именно такая мораль. Диалог с учениками:
" - Что такое личность?
- Часть общества.
…
- Что такое частная собственность?
- Общественное зло.
…
- Что такое… скука?
- Один из тупиков буржуазного строя". [191]
Повесть Ларри далека от этого механического понимания личности и общества, собственности и человеческой психологии. В становлении советской социальной фантастики "Страна счастливых" была заметным шагом вперед и отчасти намечала дальнейшее развитие. Мир будущего у Ларри не в "четвертом измерении", как у Зеликовича, но здесь, в Советской стране, и поэтому - конкретней. Ларри удалась проекция этой конкретности в будущее, к чему стремился Беляев.
Несмотря на то что чуткость к духовному миру не сочетается в "Стране счастливых" с индивидуализацией лиц и пластичностью изображения, Ларри удалось наметить в своих героях черты человека будущего. Простота, с какой Павел поступается мечтой о космосе и вместо себя отпускает Киру, - это унаследованное от борцов революции высокое сознание общественного долга, помноженное на природный коллективизм и эмоциональную уравновешенность коммунистического человека. Цельностью натур персонажи "Страны счастливых" напоминают героев "Туманности Андромеды".
От современного читателя не укроется некоторая наивность повести Ларри: чрезмерный ригоризм к современникам, людям 20-х годов: точная датировка отмены денег; стремление людей будущего обременять себя комфортом и т. д. И тем не менее облик будущего привлекает своей достоверностью. Автор перенес в коммунизм огромный энтузиазм 20-х годов. Повесть создавала то ощущение, что на строительной площадке Советской страны в самом деле закладывается Страна счастливых; что будущее во власти не только всемирной истории, ход которой трудно предусмотреть, но уже и в руках строителей социализма в конкретной стране, и поэтому наше созидание, наши пятилетки - самая реальная и грандиозная проблема перехода к коммунизму.
3
К концу 20-х годов схлынул буйный поток пародийно-авантюрной фантастики. Не так бросался в глаза характерный для первой половины десятилетия разнобой - когда рядом с подлинно художественными произведениями А. Толстого, научно аргументированными романами В. Обручева, глубокими по мысли фантазиями К. Циолковского, новаторскими произведениями А. Беляева фонтаном извергались приключенческие боевики писателей вроде Н. Муханова и В. Гончарова. Только в 1924 - 1925 гг. печатный станок выбросил на рынок гончаровские "Долину смерти", "Психо-машину", "Межпланетного путешественника", "Приключения доктора Скальпеля", "Век гигантов". Теперь научная фантастика заметно потеснила приключенческую.
В недавнем прошлом "красный Пинкертон" запросто открывал дверь в таинственное царство машин и приборов. В каком-нибудь чулане на московских задворках "чудаковатый изобретатель" колдовал со своими ретортами и тигелями, "портил предохранительные пробки… устраивал взрывы и пожары, - одним словом, изобретал и изобретал крепко". [192] Плодом его гения была какая-нибудь "металлическая палка" со "сверкающим медным шаром" на конце, подозрительно смахивающая на кондуктор электростатической машины, либо "черно-красная магнитная подкова", [193] тоже перекочевавшая в роман из школьного физкабинета.
Один романист разыгрывал читателя, другой пародировал собрата, а читатель между тем кое в чем стал разбираться. Бутафорские тайны приедались, сколь ни маскировались они загадочной "путаницей штепселей, рычагов и ручек". Хотя читатель еще воспринимал фантастику как занимательное приключение, лишь приправленное "модной" наукой и техникой, воображение требовало более доброкачественной пищи.
В 20- е годы страна невиданными темпами приобщалась к науке и технике. Техническая революция неотделима была от вопроса: быть или не быть новому строю. Область науки и техники выростала в социальный фактор первостепенной важности. Вот почему фантасты уже без прежней лихости обращаются с разными "лучами смерти", почему реже встречаются полуграмотные идеи "передачи по радио" энергии и отпадает "научное" ерничество вроде использования психической энергии для движения машин. Писатели-фантасты глубже начинают изучать науку, подобно тому, как социальный романист изучал общество. Фантастический роман приблизился к столбовой дороге знания, сделался как бы беллетристическим бюллетенем новейшей науки и техники. Даже приключенческая фантастика не может уже обходиться без оригинальных фантастических идей ("Борьба в эфире" А. Беляева, "Радиомозг" С. Беляева и др.).
Фантасты принялись обследовать науку и технику с утилитарной задачей - расширить кругозор читателя, зачастую вчера только приобщившегося к книге. Как писала редакция журнала "Вокруг света", советская научная фантастика в отличие от буржуазной должна давать "проснувшейся любознательности исследовательскую окраску". [194] Появляются произведения, где фантастический элемент вводится как прием популяризации. Типичен, например, рассказ А. Беляева "Отворотное средство" (1925). Остроумно, доступно и не огрубляя существа дела писатель знакомил с учением И. П. Павлова об условных рефлексах. Отрицательный рефлекс на алкоголь и есть то самое отворотное средство, которым находчивый студент-медик излечил неисправимого пьяницу. Н. Железников в рассказе-очерке "Блохи и великаны" (1929) популяризировал идею искусственного воздействия на рост животных при помощи гормональных препаратов. Фантастика здесь почти исчезает: она разве что в некотором количественном преувеличении известных эффектов. Очерк Железникова имел даже подзаголовок: рассказ-загадка.
Познавательную, популяризаторскую, просветительную установку стремились распространить на всю научно-фантастическую литературу. В. Обручев, корректируя в своих романах, в соответствии с новыми научными данными, фантастические идеи Жюля Верна, выдвигал на первый план один из его принципов: поучать, развлекая (которым фантастика Верна, разумеется, отнюдь не исчерпывалась). Задача фантаста, говорил Обручев, - облечь знания в "интересную форму", чтобы юношество "усваивало без труда много нового". [195] Он сближал научно-фантастический роман с научно-популярной книгой: "Хороший научно-фантастический роман дает большее или меньшее количество знаний в увлекательной форме" и тем самым побуждает к знакомству с научной литературой. [196]
Беляев тоже говорил, что "толкнуть… на самостоятельную научную работу - это лучшее и большее, что может сделать научно-фантастическое произведение". [197] Но он все же оценивал задачу художественной научной фантастики шире: "…не максимальная нагрузка произведения научными данными, - это можно проще и лучше сделать посредством книги типа "занимательных наук", - а привлечение максимального внимания и интереса читателей к важным научным и техническим проблемам". [198]