– Они воевали с фашизмом, который ненавидели одинаково. Это правда. Во Второй мировой был один агрессор – гитлеровская Германия и ее союзники. Враг был ясен, понятен и русским, и полякам. Но тесного братания все же не произошло. Все равно между нами была какая-то преграда. Вы, русские, молодцы: давно простили немцев за все жертвы, и у вас теперь с ними прекрасные отношения. А поляки никак не могут освободиться от греха озлобленности против вас да и против немцев. Это плохо. Очень плохо. Со злобой жить нельзя.
– Кшисик, за что же конкретно винят нас поляки? За те, далекие, времена?
– Может, не так за те далекие, сколько за вмешательство в польскую жизнь после войны и особенно в декабре восемьдесят первого – во время правления Ярузельского, когда было введено военное положение. Поляков это очень разозлило. До сих пор не могут простить Ярузельскому и ведут против него судебный процесс. Но ведь если бы Ярузельский не ввел военное положение, судьба Польши была бы решена военной силой. Брежнев открыто об этом заявил. Экономика Польши была на грани краха. Советы отказали бы в газе. Нам было прямо заявлено: если вы соцстрана – поможем, если нет… А мы знаем, чем окончился переворот Юзефа Полсудского в тысяча девятьсот двадцать шестом или неподготовленное Варшавское восстание в сорок четвертом. Нет, введение военного положения тогда, в восемьдесят первом, было вполне оправдано.
Между Польшей и Россией вообще много разногласий на всех уровнях, много злобы, но на эмоциях нормальных отношений не построишь. Думаю, разные страны не могут одинаково воспринимать историю. Однако это не должно мешать им жить в согласии. Тем более, если соседи. Польша тогда, при Ярузельском, искала свой, третий, путь. И даже ваш Горбачев назвал ее "лабораторией реформ".
– Ну и что? Нашла этот путь?
– Полагаю, нет. Пока ее раскачивает из стороны в сторону. До чего докачается – не знаю.
– Кшиштоф, а что сейчас представляет собой польское общество?
– Оно страшно разобщено и поляризовано. С одной стороны – богатеи, с другой – бедняки. У нас появился класс или слой людей, которые позволяют себе жить, не считаясь с тем, как живет простой народ. Это аморально, нагло, вызывающе. Тем, кто остался честным, нет благополучного места. В обществе властвует культ денег.
– То же самое, дорогой племянник, и у нас. Ушли из жизни великие русские интеллигенты – Лихачев, Солженицын; нет ни одного учреждения, которое занималось бы людской совестью. В школах русская литература преподается на таком уровне, что для совести места не осталось. Везде – компьютеры, информатика, а о совести забыли. Совестливым стало быть невыгодно.
Да, все хочу спросить, что знаешь о своем дяде Брониславе, моем двоюродном брате и брате твоей мамы?
– Мама говорила, что когда они еще до войны, в войну и после войны жили в Вильно, дядя Бронислав, прекрасно учившийся в русской гимназии, был очень активным. Позднее, когда немцев выгнали из Вильно, он вступил в Армию Крайову, которая, как известно, формировалась в Лондоне. Было ему в ту пору пятнадцать лет. Сорок четвертый год. Пришли Советы, и НКВД не дремало. Бронека и еще таких же мальчишек, вступивших в Армию Крайову, арестовали, сослали в Магадан. Дедушка Бронислав и бабушка Настя долго о нем ничего ни знали, а потом ему разрешили переписку.
– Сколько Бронек пробыл на Севере? Что делал?
– Возил на грузовике урановую руду. Никакой защиты, конечно, не было. И продолжалось это десять лет. Только после смерти Сталина его освободили, и он приехал уже не в Вильно, а в Щецин, куда переселились дед, бабка и моя мама. Стал работать переводчиком с польского на русский и обратно. Поступил в Познаньский университет на юридический факультет. Историю знал хорошо и вообще был очень способным.
– Когда мы с мужем в семьдесят девятом впервые приезжали в Щецин, Бронек был в городе самым известным дипломированным переводчиком.
– В Магадане ему пришлось много пережить, и уже тогда у него начали болеть ноги. Так от непонятной болезни и умер. Хотя почему непонятной? Урановую руду возил без всякой защиты. В Швейцарии, куда привезла его Ганка, жена, на лечение, так и сказали: облучился… Процесс шел медленно, но верно. Когда стало совсем худо, Ганка все предприняла, только ничего не помогло. В пятьдесят три года отдал Богу душу…
– Кшисик, а почему твоя мама, моя сестра, не любит католиков?
– Потому что православная. Бабча Настя была православной, и она православная. А еще потому, что у мамы во время войны было сильное переживание.
В детстве она была похожа на еврейку, хотя к еврейству не имела никакого отношения. Было это еще в Вильно. Бабча Настя послала ее в очередь за хлебом. Проходили мимо полицаи. Поляки. В очереди начали кричать: "Жиде! Жиде!", показывая на маму. Полицаи подошли. Мама стала плакать и говорить, что она не еврейка. И тогда два здоровенных мужика заставили ребенка плюхнуться коленками в кашу снега и читать "Отче наш". Этого мама не может простить полякам и католикам, хотя сама – полурусская, полуполька. Вот так складываются у людей национальные неприязни…
– Кшисик, ты знаешь, как я нашла всех вас, свою польскую родню?
– Знаю, но не совсем.
– Твой прадед, а мой дед Ян в конце девятнадцатого века приехал в Уфу на заработки. Для варшавского мещанина поляка Яна Уфа считалась тогда Сибирью. Устроился весовым мастером на Самаро-Златоустскую железную дорогу. Получил подряд. Из полуземлянки, где поселился с православной женой и дочкой Вандой, быстро перебрался в собственный добротный деревянный дом. Потом построил еще один. Трудился день и ночь. В Уфе родились и твой дед Бронислав, и мой отец Александр.
Ян ревновал жену страшно: был старше на восемнадцать лет. На религиозной почве их тоже почему-то мир не брал. Короче, в семнадцатом, когда началась революционная заваруха, уехал обратно в Польшу, в Вильно. Вильно было тогда польским городом. Твоя прабабка, а моя бабка, осталась с детьми одна. Бронислав только-только окончил гимназию и его мобилизовали колчаковцы, стоявшие тогда в Уфе. Но недолго пробыл он в белой армии: уехал в Вильно к отцу. Поступил в университет, выучился на юриста. Так в Вильно и остался. А когда после войны город стал литовским, всем полякам предложили убираться. Вот и поехали они на новые земли в Щецин – бывший немецкий Штеттин, отошедший полякам, как Кёнигсберг – русским. Все "неприкаянные" поляки хлынули на новые земли: ехать-то больше было некуда…
На эти же земли приехали и мои друзья по Айдабулу. Это Северный Казахстан. И Юзеф Вашкевич, и Бронечка Войтак, и я были сосланными. Их отцов расстреляли в Катыни.
– И как же ваша Бронечка относится к русским?
– Нормально.
– Но как, как можно это простить? Взяли более четырех с лишним тысяч польских офицеров, разоружили – люди, поляки, тогда ничего не знали, не понимали. Они ведь не воевали против русских. Поместили в лагеря, а потом пустили им пули в затылок. За что? За то, что поляки? Ведь эти четыре с лишним тысячи были цветом польской нации, польской интеллигенции. Там были не только военные. Там были одетые в офицерские мундиры инженеры, врачи, учителя, ученые. За что их-то?.. За какие прегрешения?
– Кшисик, подожди, не горячись. Понимаю твою боль, негодование, но в Катыни не русский народ расправлялся с польским народом. Русский народ и слыхом не слыхивал весной сорокового о сотворенном зле. Всё скрывалось. Эта трагедия была содеяна по указанию Сталина в тайне от русского народа. И сотворили ее войска НКВД по личному указанию проклятого сатаны. Катынь – трагедия всех жертв сталинизма. Ведь там, кроме четырех с лишним тысяч поляков, лежат восемь с половиной тысяч русских, расстрелянных еще в тридцатые годы. Катыньский лес, катыньские исполинские сосны выросли на их костях.
– Тетя, понимаю и вашу боль. Но это – ваше внутреннее дело. Там, тогда русские уничтожали русских. А за что, за какие грехи русские энкавэдэшники стреляли в затылок полякам? Войны же никакой не было. А потом всё свалили на немцев. Как-будто немцы это сделали. А немцы весной сорок третьего первыми на весь мир прокричали о зле, хотя лапы их в то время тоже были по локоть в крови…
– Кшисик, конечно, это правда. И нет никакого оправдания сталинскому тоталитарному режиму. Но во время войны поляки – Армия Людова – воевали рядом с русскими против нацизма. Об этом забывать не следует. Войны, захваты чужих территорий – подсудные, несовместимые с божеской моралью явления. И не дай Бог, когда это происходит. Но надо уметь прощать. Иначе жить невозможно.
– Не знаю, тетя, не знаю… А теперь эта авиакатастрофа… Опять погибли первые лица нашего государства. Опять Катынь забрала у Польши ее лучших людей…
– Но, Кшисик, самолет ведь был польский. Управляли им поляки. Они принимали решение. Туман был густой и человеческий фактор…
– Да, тетя. Да. Но проклятое место. Проклятое…
– Всё во власти Божьей, Кшисик. Все в его воле… Хочу вот что еще сказать. Юзеф Вашкевич – романтик и поэт – через двадцать восемь лет решил съездить в Айдабул. Там и узнал, где я живу, там дали ему мой адрес. Возвращаясь обратно через Москву, "отбил" телеграмму. Встретились в аэропорту. Рассказал о Бронечке, с которой сидели за одной партой и которая до сих пор поет русские песни. Броня, жившая в Щецине, и нашла вас. До сих пор не переписываемся – сил уже нет, – а перезваниваемся регулярно. Это очень дорогие для меня люди…
– Тетушка, вы верующая?
– А ты?
– Я, хоть и ученый, физик, а верю в нечто, что выше всего земного. В костел, правда, хожу редко. Каюсь. Но по-своему верю.
– Вот и я, Кшисик, по-своему верую. В чем смысл жизни? Спасти свою душу. Подготовиться к вечности. Господь создал камень, а поднять не может. Камень – это человек. У человека есть свобода выбора. Человек сам выбирает. Потому Господь и послал ему искушения.
Быть христианином во всех житейских проявлениях очень важно, но не до забвения, не до слепоты. Церковь сама должна идти к самым несчастным, к потерявшимся и растерявшимся. Помогать по-всякому: и словом, и делом. И общество призывать к такой помощи.
– Полностью с Вами согласен.
– Мы очень близки духовно, Кшисик. Хочу тебя спросить.
– О чем?
– Ты вот говорил, что в Дубне тебя хорошо принимают. Есть друзья. Русский знаешь прекрасно. Может, стоит переехать из твоей Варшавы в Дубну? Это ведь рядом с Москвой. Были бы все вместе. Твои женщины – жена и подруга – дуры. Не сумели оценить тебя по достоинству. Теперь ты свободен. Сын – взрослый. Ловит в лесах своих польских волков. Так, может, стоит перебраться? И мама твоя, думаю, была бы рада. После смерти мужа ей живется очень тоскливо, особенно, когда ты месяцами торчишь в Женеве, где база для опытов. Она об этом все время говорит мне по телефону. Нас мало осталось, и надо жить "в кучке". Знаешь, как сказал поэт?
Старость тем хороша, что не надо ходить к гадалке:
Жизни мало осталось и эти остатки жалки.
– Тетушка! Дорогая! Вы и сейчас, и много раньше спокойно могли бы уехать в Израиль. Вас бы там приняли. Вы это сделали?
– Нет.
– Почему?
– Ну, как могла переехать, если муж – русский, православный, юрист. Что бы он там делал? И вообще, тоска заела бы без нашей…
– Так и я. Я – поляк. И этим все сказано.
– Так что? Yeszcze Polska nie zginela? [1]
– Именно так. И Россия тоже…
2010 г.
Исповедь
Я – Евгения Вернер. Мне двадцать семь лет, и я следователь в одном из районных отделов милиции. Почему стала следователем? Да потому, что начиталась детективов и в семнадцать лет, окончив школу, ни о чем другом и думать не хотела. Желала только ловить и изобличать преступников путем хитроумных умозаключений. Дура, чертова дура. Подправить, подсказать, доказать, запретить было некому. Тетку, мать, бабушку в расчет не брала – женщины…
Сама, без всяких блатов и помощи, сдала экзамены в милицейскую Высшую школу, что на Юго-Западе Москвы. Взяли еще и потому, что в совершенстве знаю два языка – немецкий и английский. Всё – благодаря любимой тете Люсе. Но о ней чуть позже.
Училась хорошо. Было интересно. Розовый цвет преобладал. Даже в страшном сне не могло присниться то, с чем столкнулась в действительности. Так как не было никакой "мохнатой" руки, распределили на самый низ. Первое звание – младший лейтенант. Но сразу назначили следователем. Должности помощника следователя в отделе не было. Меня опустили в самую грязь, в которой и сижу по сию пору.
Что представляет собой наша "крысоловка"? Комната метров двадцать – двадцать пять. Два стола – справа и слева, два шкафа, два сейфа. Посередине большое зарешетченное окно. Третьяков – "коллега" – сидит справа. Работает с применением всех "способов". Сразу оговорюсь, никаких нижеперечисленных "способов" я не употребляю, потому со стороны "коллег" ко мне соответствующее отношение.
Самые простые "способы" – приковка допрашиваемого подозреваемо-го наручниками к стулу. Ему надевают на голову старый противогаз. Этот "способ" называется "слоник" – по аналогии с хоботом слона. Или завязывают на голове целлофановый пакет. Называется "магазин". Прекращают доступ воздуха. Человека начинают избивать или трясти, чтобы вызвать учащенное, убыстренное дыхание.
Могут подвешивать и связывать в какой-то неудобной позе. Например, в позе "ласточка". Руки жертвы сковывают за спиной, пропуская под цепью наручников металлический прут или трубу, жезл гаишника, дубинку. Человек висит, не касаясь ногами пола, а сотрудники милиции избивают его или раскачивают, тянут в разные стороны.
Иногда кладут лицом на пол и веревкой подтягивают ноги к рукам, скованным за спиной наручниками. Это вызывает резкую боль в суставах. В позе "конвертик" жертву усаживают головой в согнутые колени и привязывают ноги к рукам. Однажды после "ласточки" у задержанного оказалась сломанной рука.
Постоянно идет "пресс-хата", то есть угроза изнасилованием, убийством, опусканием на зоне, припаиванием каких-нибудь серьезных преступлений, которых задержанный не совершал. Причем, угрожают не только задержанному, но и его родственникам.
Для несовершеннолетних есть пытка "хавка". Угощают к пиву сухариками, полосатиком, много дают воды, а посетить уборную запрещают. Очень часто задержанный описывается. Тогда его заставляют мыть весь кабинет, а то и все помещение ОВД. Однажды следователи напились, забыли, что надо помыть комнату, уборщица отказалась. Пришлось мыть самой, так как на утро должна была быть прокурорская проверка.
Ну, а самое распространенное – даже для свидетелей – засовывание между пальцев карандашей или ручек. Сжимают пальцы и крутят в одну и другую стороны. У гелиевых ручек поверхность ребристая, пытка получается болезненной.
Господи! Смотреть и слушать эти крики невозможно, но человек – такая скотина, что привыкает ко всему. Я сижу и работаю с задержанным. Мой подозреваемый весь скукоживается, но я его и пальцем не трогаю. Только словесно пытаюсь доказать, что следует расколоться, выложить всё, как есть. Действует. А пальцем не даю никому до него дотронуться. Потому "коллеги" презрительно называют меня чистоплюйкой.
Так зовут еще и потому, что не беру взяток. Не потому, что деньги не нужны. Нужны и очень. На одни лекарства тете Люсе летят тысячи. Не беру принципиально. Не хочу мараться в дерьме. Потом презирать и ненавидеть себя. Остальные берут, да еще как. Вымогают.
В отделении, где работаю, пять человек. Возглавляет Утконос – Паршин. Утконосом называют потихоньку, про себя. У него точно утиный нос, а кончик всегда красный с каплей на конце. Ненавистная, отвратная рожа. "Коллеги" отстегивают ему от своих взяток. Я, конечно, ничего не даю, так как сама не беру. А потому, хотя дослуживаю пятый год, лишь старший лейтенант. Капитана не дает. В открытую говорит: "Плати деньги…"
Третьяков, что сидит рядом, маньяк и мучитель. Уже говорила о пытках, которые применяет. Гад, которых свет не видывал. Стараюсь общаться как можно меньше. Знаю, что есть у него сын. Однажды попросил перевести с английского какой-то текст. Сказал, для сына.
Савостин и Поребрий, что сидят в соседнем кабинете, тоже применяют пытки. Сама видела. Вот такое "замечательное" общество окружает. И так изо дня в день…
Обедать хожу в соседнее кафе. Хозяин – азербайджанец. Меня обслуживает сам. Знает, что всякий раз беру одно и то же: борщ и котлеты по-киевски. Ни разу тухлым не накормил. Уважительно называет по имени и отчеству. Как зовут, наверно, узнал от наших. Они тоже к нему ходят. Спиртного им не подает: не держит.
Часто приходится иметь дела со скинхедами. Кто-то говорит, что это просто юнцы, которые выпили и кому-то набили морду. Так не думаю. Ими управляют взрослые, которые знают, чего хотят. А хотят, чтобы многонациональная, многоконфессиональная Россия была только для русских. Об этом пишут и несут свои лозунги. Но так в многополярном мире быть не может. Если рядом с тобой живет человек и он – не русский, его нельзя мучить и изничтожать. Он, как и ты, имеет право на жизнь и блага. Иначе и русского будут так же мучить в чужом обществе.
В России нет федерального органа по делам национальностей. А с помощью одной милиции эту проблему не решить. У нас нет внятной национальной политики. Разве президент, правительство что-то понятное об этом сказали? Наверно, выгодно существующее положение. В мутной водице много чего можно наловить…
Воров, преступников – ненавижу. Но при допросах никогда не применяю пытки. "Коллеги" подсмеиваются – чистоплюйка. Мучить человека – грех, и никогда до этого не опущусь. Использую словесные допросы. Добиваюсь признания словами, вожу по кругу, но бить, пытать – увольте.
В последние годы очень обнаглели барсеточники. При уходе от милиции даже отстреливаются и нередко ранят милицейских. Если раньше, разбивая стекла в машинах, крали только сумки, то теперь предпочитают настоящие разбойные нападения. Практически все – нелегалы. Живут на съемных квартирах. В последние два года, кроме грузинских банд, стали появляться армянские да и славянские.
Боюсь и ненавижу войны. А потому считаю: обеспечение безопасности на Земле – не абстрактная дипломатическая задача, а абсолютно практическая. Мы, люди, должны находить способы разрешать противоречия, которыми мир раздираем. Мы же и в семьях часто не можем найти согласия. Злы, злорадны, завистливы, человеконенавистны. Потому друг в друга стреляем, делаем подлости, пыряем ножами.
Как, как Господь на всё это смотрит? Не знаю. И отец Александр, мой духовник, ответа не дает.
Очень уважаю его. Он – бывший половник милиции. Кандидат юридических наук. Работал в Академии управления МВД. Потом случилось горе: подонки выбросили из электрички – на ходу – его единственного сына. От мук и переживаний пришел к религии. Окончил вечернее отделение духовной академии. Теперь служит в храме.
Спрашивала, что делать: продолжать постылую, богонеугодную службу или уйти. Он советует однозначно, поскольку сама, своими силенками ничего в органах изменить не могу. Всё надо начинать с головы – сверху.
В зле и паскудстве не следует участвовать, а молись, не молись – гады не изменятся. Тут нужно что-то радикальное.
Проработав почти пять лет в легавке, пришла к выводу: очень многих держат в тюрьме зря. Многие совершили неправомерные деяния на копейку, а засудили их на рубль.