- Такие люди, как Миклош и Вереш, - продолжает Вашархели, - не меняют своих убеждений, как перчатки. Вероятно, были глубокие причины для их перехода к русским. Я мало сомневаюсь в их искренности. Миклош ведь англофил по воспитанию и всегда был противником немцев. Но я не могу ему простить, что он ушел к вам один, не взяв с собой всю свою армию. Когда с ним увижусь, я буду ругать его за это. А Вереша мы все знали раньше как человека определенно немецкой ориентации. Достаточно сказать, что сами немцы настаивали на его кандидатуре на должность начальника генерального штаба вместо Сомбатхели, который требовал отвода наших войск из России. Но я видел Вереша летом и был поражен - как он изменился! Он говорил о немцах очень резко, так же как и военный министр Ча́таи. Оба были возмущены их поведением в Венгрии, их грабежами и пренебрежительным отношением к нашей армии. Все же, признаться, я был удивлен, когда по радио узнал, что Вереш перешел к вам. Но вообще, - с горькой усмешкой говорит Вашархели, - я думаю, тогда уже, пожалуй, было трудно что-либо изменить в ходе событий. Да и силен, до сих пор еще силен гипноз Трианона. Я не хочу этим сказать, что наши прежние границы урезаны несправедливо. Пожалуй, и в самом деле мы не в праве претендовать чуть ли не на все наследство австро-венгерской монархии. Кое с чем нам все же трудно согласиться… Но никакой принципиальный вопрос не может оправдать нашего участия в войне. Все мы искренне сожалеем, что потеряли графа Телеки. Он вел истинно мудрую политику мира. Считается, что он застрелился, но мы думаем, что его просто убили немецкие агенты. Он не хотел войны с Югославией, с которой у нас был договор о вечной дружбе, и не допустил бы того, что произошло в Нови-Саду…
- Это было что-то ужасное! - подхватывает Стои. - Я сам видел, как жандармы… - Он обрывает фразу, словно ее отсекает один взгляд Вашархели.
Капитан становится за спиной отчима и, облокотившись на стул, прячет свое смущение, свою озадаченность за густым дымом сигареты. Но мы и без него знаем, сколько ни в чем неповинных сербов погибло в Нови-Саду от руки венгров в трагические, более ужасные, чем варфоломеевская ночь, дни 23 и 24 января 1942 года.
- Это было печальное недоразумение. Все мы были возмущены и потрясены случившимся. - У Вашархели глухой, сдавленный голос. - Комендант Нови-Сада генерал-майор Граши перестарался, превысил свои полномочия… Он бежал в Германию и вернулся оттуда вместе с немцами в форме их офицера. Теперь можно догадаться, какие темные силы спровоцировали резню в Нови-Саду и вызвали вообще все наши, несчастья…
- Это неверно, - неожиданно поднимается полковник Ча́си.
Все оборачиваются к нему, удивленные его тоном и тем, что он посмел так бесцеремонно перебить речь генерал-лейтенанта и ввергнуть беседу в неведомые и опасные глубины. Однако Ча́си сам без стеснения лезет в эти глубины:
- Дело не в Граши, а в политике правительства, и не темные силы виноваты, а отчасти мы сами. Армия могла бы многое изменить в ходе событий, если бы захотела и осмелилась… А призрак Трианона - вообще чушь! Это - тема для мелких газетчиков. Для того чтобы вырваться из-под немецкого гипноза, от армии требовалось больше отваги, чем для того, чтобы по немецкому приказанию продолжать войну. Многие венгерские офицеры, к сожалению, больше доверяли всем этим визгливым и наглым салаши, майерам, бергерам - кучке немецких холуев, стремящихся продлением войны лишь спасти свою жизнь. Многие еще преклоняются перед немецким упрямством, забывая, что Гинденбург, показавший себя достаточно отважным солдатом, попросил о заключении перемирия прежде, чем противник вступил в пределы Германии. Тиссо Иштван так же во-время заявил, что война проиграна. Наконец, пример благоразумия показал молодой король Румынии. А у нас никто не набрался смелости с таким же авторитетом огласить божественное слово - "мир". У нас, напротив, ложными словами и обещаниями заставляют народ нести дальнейшие напрасные жертвы, побуждают его к этому те, у кого в душе не найти и капли чувства любви к нации… Это и в самом деле удивительно! Бывший премьер-министр Бетлен, перейдя к русским, написал письмо к народу о своей уверенности в том, что Россия не намерена уничтожить нашу нацию, или захватить ее территорию, или изменить ее общественный строй. Он призывал солдат и офицеров переходить через линию фронта к Красной Армии и бороться за независимость страны, так же как это сделали в 1848 году венгры, служившие в австрийской армии. Но мы, находясь в будапештском котле, думали, что эти письма - лишь советская пропаганда… Мы так думали потому, что там, в котле, даже в самые тяжелые дни, мы ни от кого не слышали таких же обнадеживающих, смелых призывов. Между тем, простой лозунг: "Хочешь домой - прогони немца" безусловно нашел бы отклик, особенно у солдат… Я не был и не являюсь коммунистом, и никто не заставлял и не заставляет меня стать им. Но я считаю, что офицеры нашей армии проявили и еще проявляют моральную трусость, разделяя ответственность за несчастье Венгрии с теми, кто до последней минуты рабски служит немцам… Не прав ли я, господин генерал-лейтенант?
- Вы правы, - тихо отвечает Вашархели, пристально глядя на Ча́си, на его красный бант. - Вы совершенно правы. Тем, что вы отважно перешли со своим полком на сторону Красной Армии и вместе с нею дрались против немцев до полного разгрома в Буде, вы доказали, что предпочли исправить собственное заблуждение. Лучше поздно, чем никогда. Но скажите, если б в октябре вы подали своим солдатам команду, пошли бы они тогда за вами, как это сделали теперь в Буде?
- Пошли бы, если б это не было изолированным выступлением. Солдаты ждали призыва, чтобы присоединиться к восставшей против Салаши дворцовой гвардии и к юнкерам, но такого призыва ни с моей стороны, ни со стороны других офицеров первого корпуса не последовало. Мы молчали, а фашисты тем временем тянули солдатские массы за собой. Мы привыкли молчать. Когда немцы подходили к Сталинграду, мы молчали потому, что верили в немецкую, а значит, и в нашу победу. Когда немцев, и нас заодно с ними, стали бить, мы молчали потому, что, во-первых, боялись поплатиться жизнью за откровенность, а во-вторых, надеялись, что дела поправятся. Когда же, наконец, война докатилась до Венгрии и "финиш Хунгариа" приближался, мы молчали отчасти потому, что наши силы были уже расчленены и превратились в придаток немецких частей, а отчасти из-за той трусости, о которой я говорил.
- И только в Буде Красная Армия вам развязала язык, не так ли? - язвительно спрашивает Вашархели, не сводя с Ча́си пристального, чуть иронического взгляда. - Ваше здоровье, полковник! - Он смотрит сквозь рюмку с вермутом на солнечный свет, догорающий в окне, и вдруг замечает на рюмке брелок со слоном. - Мы с вами поменялись рюмками, - смеется он. - Вот и отлично! Мы узнаем тайные мысли друг друга. Ваше здоровье. Здоровье, господа!
Все чокаются, шумят, говорят, смеются, двигают стульями.
ОН БЫЛ ВСЮДУ
Каблуки моих сапог стоптались… Я спросил хозяйку квартиры: нет ли в доме сапожника? Подумав, она ответила не совсем уверенно: "Кутрон Дьюла", и пошла за ним.
Это оказался весьма коренастый человек с большой квадратной головой, уходящей в плечи; мясистое лицо его густо покрыто рыжеватой щетиной. Узенькие серые глаза, словно лезвия, холодно смотрят из-под нахмуренных бровей. Пиджак на нем слишком просторен, осыпан на плечах перхотью, а полосатые штаны обтягивают толстые ноги, как трико.
Он заговорил с моим переводчиком по-французски и уже спустя минуту развязно болтал, хлопая себя по тугим ляжкам, оживленно жестикулируя.
А когда я дал ему чинить сапоги, он смутился и взял их нерешительно.
- Интересный человек, - сказал мне переводчик, проводив сапожника. - Он был всюду. Он знает десять языков!
…Сегодня мы уже идем к нему за сапогами, спускаемся в полуподвальный этаж. Слабый свет туманного февральского дня едва просачивается в коридор сквозь обляпанные грязью окошки-колодцы.
К одной из дощатых дверей гвоздем прибит картон со свежей надписью: "Kutron Gyula, munkás".
Хозяин встречает нас частыми поклонами. У него ускользающий, словно виноватый взгляд.
В сдавленной сводами комнатке сумрачно, как в каюте корабля, затонувшего на небольшой глубине. Сырые, закоптелые стены, пыль, паутина. Под окном низкий, грубо обтесанный стол со скамеечкой. Похоже, что это рабочее место сапожника. Но чего только нет на столе! Молоток, клещи, колодки, рубанок, шприц, термометр, французские ключи, стамески, ножницы, куски жести, кожи, картона, деревянные подошвы и будильник на одной ножке без стрелок.
Железная кровать в углу покрыта розовым пуховым одеялом, этажерка заменяет ночной столик. И на ней чего только нет! Коробочка из-под сапожной мази, наполненная парафином, с фитилем; оплывшая свеча; куча окурков, обгорелых спичек; расческа, шило, бритвенные ножи и сильно потрепанная пухлая книжка со свирепым, целящимся из пистолета в девушку ковбоем на обложке и с дырявым носком вместо закладки. Заглавие - желтый вопросительный знак с двумя точками.
Сложенные горкой фанерные чемоданы густо заклеены ярлыками гостиниц. Повсюду пожелтевшие фотографии. Виды Парижа, Сайгона, Гонконга, Сингапура, Шанхая, Мадагаскара, Калькутты.
- Я рабочий, пролетэр, - с достоинством заявляет Кутрон, широким жестом показывая на свое обиталище. - Я очень рад, что вы ко мне зашли, - продолжает он внезапно растроганным голосом. - Сюда ко мне никто еще не приходил. Никто со мной не разговаривал, как моряк с моряком. Да, я много путешествовал. Смотрите. Два раза я объехал вокруг света.
Волосатой рукой он делает в воздухе кольцевое движение.
- Прошу вас, садитесь. Сюда. - Полой пиджака смахивает со скамеечки пыль. - Я вас не обидел? Да, я говорю на разных языках: французском, английском, немецком, итальянском, венгерском, испанском, голландском, румынском, арабском, малайском. Знал немного по-китайски и по-сиамски, но позабыл. Да, я был всюду! - говорит он с пренебрежительной гримасой, словно для него объехать свет - то же самое, что сходить в лавочку за табаком.
Он садится на кровать и, положив ногу на ногу, скручивает толстую папиросу. Короткие его пальцы украшены массивными медными кольцами. Губы непрестанно шевелятся, точно он жует бетель.
- Я, собственно говоря, не мадьяр, а румын. Родился в 1900 году в Орадеа-Маре, в Трансильвании. В 1922 году мне надоело зарабатывать гроши на сапожной фабрике. Я спрятался под вагон "Ориент-экспресса" и уехал. Некоторое время болтался в Париже. Что я там делал? Хм!..
С хитроватой улыбкой Кутрон неопределенно разводит руками.
- Что может делать бедняк в таком великолепном городе?! Так… То, сё… - Шумно вздыхает. - А ну его! - Отмахивается. - Уехал я оттуда. Добрался до Марселя и там проник на один пароход. Я думал удалиться в колонии. В колониях - черные, с ними жить легче. Три дня я просидел в трюме на угле. Представляете, как?
Весь скорчившись, показывает, как он сидел в трюме.
- Но потом не выдержал. Видите ли, я думал, что пароход идет в Марокко или в Алжир и что через день мы уже там будем, а он все идет и идет. Я был голоден, живот к спине прилипал. Вылез на палубу. Только вылез - на меня офицер: "Вы кто? Откуда?" - "С неба свалился", - отвечаю. "Ну вот, и прекрасно. Вы, значит, по ошибке попали не в море, а на наш пароход. Сейчас мы эту ошибку исправим А ну, ребята, перекиньте-ка его за борт". Можете себе представить? За борт! А там акулы! Вот так ходят!..
Сложив концы пальцев углом, Кутрон быстро выбрасывает их вперед.
- Брр! Я взмолился. Заплакал. Говорю - у меня жена и детишки в Касабланке. Отвели к капитану. Капитан кричал, кричал и, наконец, приказал, чтобы я почистил сидолем все медные части на пароходе. Вы знаете, сидоль - это такая белая жидкость. Намажешь ею медь, потом хорошенько протрешь тряпкой, и медь блестит!
Парень я здоровый, есть хотелось. В три дня я закончил чистку. Кормили хорошо. Капитан был мною доволен, разрешил остаться на пароходе. Так я и объездил с ним весь свет, как моряк с моряком. Побывал в Северной и Южной Америке, в Японии и в Индии. На обратном пути заехал в Дурбан. Знаете, где Дурбан? Не-ет? Виноват, я вас не обидел? Дурбан - хорошее местечко. Там я влюбился в черную красотку. От нее пахло кокосовым маслом… О-ох! Чего только я не видел! Под конец мне это надоело. Деньги у меня были. - Кутрон оттопыривает карманы: - Вот сколько! Я поехал в Будапешт. Тут живет мой дядя. Открыли мы с ним мелочную торговлю, но скоро пенго - фьють! - пришлось лавочку закрыть. Что делать? Я увидел, что среди белых хуже жить. Если никого нет из больших людей, кто бы мог тебя поддержать, как моряк моряка, вся твоя жизнь будет никудышной.
Кутрон сплевывает через плечо.
- Народ - дрянь! Удрал я опять в Марсель. Задумал поехать в Бельгийское Конго, а туда не пускали. Но разве это остановило меня?!
Он смеется, машет рукой.
- Ночью я влез на пароход. Добрался благополучно до Элизабетвиля, но там полиция не разрешила высадиться. Пришлось объясняться с капитаном. Ругал он меня, ругал, потом спросил, что я умею делать. Я сапожник. А на пароходе зачем сапожник? Сказал, что я истопник. Паровое отопление, понимаете?
Кутрон пускается в длинное объяснение того, как он открывал и закрывал какие-то краны, из которых со свистом вылетал пар.
- Я чуть не взорвал все сооружение. К счастью, в Батавии мне удалось сойти на землю. Там я работал на маковых плантациях. Из Батавии решил уехать поездом в Сурабайю. Подхожу к кассе и требую билет третьего класса. Вдруг кто-то хватает меня сзади за плечо.
Говоря это, Дьюла берет себя правой рукой за левое плечо и резко поворачивается с выражением полного недоумения.
- Смотрю, за мной стоит какой-то старичок в тропическом костюме. "Вы что, - говорит, - с ума сошли? Европеец чтобы ездил в третьем классе!" - "А что? - спрашиваю. - Я всю жизнь ездил в третьем классе, и ничего со мной от этого не случилось". - "Да, но вы европеец. Повидимому, вы недавно в колониях. Или, может быть, у вас…" - "Вот именно, - говорю, - денег у меня нет". - "Ну, подождите… Знаете ли, неудобно умалять достоинство белой расы. Я вам куплю билет". Таким образом я попал в Сурабайю пассажиром первого класса… Скажите, нет ли у вас папирос? А то у меня не табак, а хлам какой-то… Спасибо.
Он жадно закуривает.
- И эти не особенно хорошие. Простите, я вас не обидел? Вот посмотрите, как я выглядел когда-то.
Он вытаскивает из чемодана большой альбом с фотографиями. На первой странице увеличенный портрет самого Кутрона. Он в белом на все пуговицы застегнутом кителе и в английском пробковом шлеме с двумя козырьками.
Альбом полон снимков. В разных странах и в разных позах, в компании с туземцами всех цветов и в гордом одиночестве - всюду заснят Кутрон Дьюла. Всюду он в белом костюме и пробковом шлеме.
- А вот это Сингапур. Сюда я забавно попал. Приехал на рыбачьей парусной лодке. В город не пускают. Я им показываю свой паспорт. Ни-ни! И слышать ничего не хотят. Вы думаете, я растерялся? Ничуть. Отправился на пристань. Как раз причалил большой трансатлантик. Туристы посыпались со сходен, как горох по жолобу. Спешат осматривать город. Я и затесался между ними. Иду, гляжу по сторонам…
Кутрон засовывает руки в карманы, вертит туловищем вправо и влево, смотрит на потолок.
- Подходим к воротам таможни. Чиновник кладет печать на паспорта - входную однодневную визу. Солнце, жарко ему, а нас много. Разве он смотрит?! Подсунул и я ему свою книжечку. Все в порядке! Так я проскочил в ворота Востока. Оттуда уже не трудно пробраться и в Сиам. Вот, смотрите снимки. Я ничего не соврал. Я с вами откровенен, как моряк с моряком. Это я на рикше.
Важный господин восседает на двухколесной тележке. В нее впряжен оборванный, худой китаец. Улица. Поток автомобилей; полицейский на круглом возвышении, рекламы…
- Здесь я встретился с югославом, Душан Петровичем. Он соблазнил меня отправиться с ним в джунгли ловить черных обезьян. Американская фирма платила за каждую такую обезьяну сто долларов. Три недели мы сидели в джунглях. Москиты выпили из нас всю кровь, а поймали мы всего лишь одну черную обезьяну. Сто долларов на двоих за три недели! Чорт! Это почти что ничего. Простите, я вас не обидел? Я выругался… Что было делать? Мой компаньон укатил обратно, а я остался. Ломал, ломал себе голову и, наконец, придумал.
Подскочив в азарте, Кутрон хлопает ладонью по моему колену, но тут же, спохватившись, встает "смирно" и вытягивает руки по швам, сильно оттопыривая локти.
- Простите, что я до вас дотронулся. Прощаете? Вы очень добры! - Он садится. - Вот что я придумал! Говорю же вам, что я способен на все такое! Китайцы красят себе волосы черной краской. Я послал своего малайца в лавочку за этой краской, и мы с ним начали работать. Ловили обыкновенных рыжих шимпанзе, красили их, сажали в клетки и отвозили сдавать. Сперва дело шло медленно, а потом наловчились. Мы продали таких черных обезьян около сотни. Хо-хо! Черных обезьян! - заливается Кутрон громким смехом. - Но вдруг я узнаю, что меня, в связи с моими обезьянами, ищет полиция. Хо! А я уже заранее сговорился с одним американцем, который собирался с экспедицией в Сайгон на киносъемку. Он меня и взял с собой, как моряк моряка. Поехали мы снимать жизнь диких зверей в джунглях Французского Индо-Китая.
Втянув голову в плечи, Кутрон хохочет, хлопает себя по ляжкам.
- Вот умора-то! Представляете: дикие джунгли, дикие звери! А что было на самом деле? Вроде как с черными обезьянами. В Индо-Китае жители на слонах работают. Слоны перетаскивают лес и разные грузы. Они совсем мирные, послушные животные. Так вот: мой американец нанял этих животных, отвел их за город, где лес погуще, и давай снимать. Крутит себе ручку, запечатлевает жизнь диких слонов в диких джунглях. С этой экспедицией я прошел весь Индо-Китай, Бирму и добрался до Непала. А там встретился с одним русским. Как его фамилия - не помню, но звали его Мишей. Он граф какой-то ваш. Простите, у вас, кажется, теперь нет графов… Так вот этот граф Миша сказал мне: "Бросай к чорту американца, махнем-ка мы к тибетцам, в ихнюю столицу Лхассу, там из европейцев до сих пор еще никто не был. Если нам удастся заснять Далай-ламу, мы станем богатыми и знаменитыми". Я согласился. Двинулись в путь. Знаете ли вы, что такое Гималаи? Хо-о-о!
Он поднимает руки, потрясая ими над головой.
- Гималаи - это так…
Держит ладонь вертикально, а другой, встав на носки, перемахивает через нее.
- Там я видел светящиеся леса. Ночь! А лес, как раньше иллюминированный парк на Маргит-сигет - весь так и сияет. Это оттого, что там много, много светлячков. Честное слово, я не вру.
Положив левую руку на сердце, он поднимает правую, как для клятвы.
- Я с вами - как моряк с моряком. Удалось ли нам заснять Далай-ламу? Хо! Куда там! И через границу не прошли! В каком-то монастыре нас чуть-чуть не убили, ночью едва удрали. Через весь Китай двинулись в Шанхай. Шанхай - большой город, там жить можно. Но в Чунцыне я чуть было не женился. Мы там задержались в доме одной вдовы, у которой четыре дочери, и богаты чертовски! Рисовые и чайные плантации, фруктовые сады, два отеля, кинематограф, курильня опиума…
Кутрон умолкает и задумывается, глядя из-под косматых бровей куда-то в даль грустным взглядом.