- А ты сиди и помалкивай, - сказала ей мать. - Что же мы напишем отцу, сынок?
Есенин вспомнил, как однажды в воскресенье в избе собрался совет старших - определять его судьбу. Момент был значительный и, пожалуй, даже торжественный. Из Москвы прибыл по такому случаю отец Александр Никитич. Он был тоже торжественный и тихий, тонкое, правильных черт лицо его выражало молчаливую радость и уверенность. На сына смотрел со сдержанной - себе на уме - улыбкой. Отец втайне гордился им: из всех сельских ребят сын был каким-то особенным, что-то носил в душе своё, неоткрытое, но что именно - отец разгадать не мог, и это лишало покоя.
Над селом неторопливой чередой плыли медлительные звуки колокола - кончилась обедня.
Отслужив обедню, пришёл на совет законоучитель - священник Смирнов и с ним его дочь Капитолина; у отца Ивана открытый лоб, высокий и умный, - длинные пряди волос откинуты назад, - чёрные и крупные глаза горячо блестели; говорил рассудительно и отчётливо, точно читал проповедь о пользе учения: крестьянские юноши и девушки одарены от природы, но им не хватает образования.
Все чинно сидели за столом, пили чай с пирогами, вели беседу. Есенин стоял в сторонке, покорный и улыбающийся, слушал всех с интересом, но так, будто речь шла не о нём, а о ком-то постороннем.
Явился дед, Фёдор Андреевич Титов, отец матери, опрятный, в чистой светлой рубахе, перетянутой в талии витым пояском с кистями на концах, борода расчёсана, приглаженные волосы маслянисто поблескивают, глаза сияют весело и задорно. Он подсел к углу стола; мать налила ему чашку чая.
"Будем учить дальше", - сказал Александр Никитич твёрдо, с решимостью.
Дед Фёдор по-молодому проворно обернулся к внуку.
"Учить его надобно непременно. А то что же ему, собак гонять по селу? Пора нам своего учёного человека иметь при семье. Всё-таки учитель!"
Отец положил руку сыну на плечо.
"Марать бумагу стишками прекращай. Стишки и всяческая писанина - чепуха, Сергей. Всё это будет помехой в ученье. Это тебе мой наказ".
Сын сдержанно промолчал.
...И вот теперь он сбежал из школы, и надо в письме к отцу объяснять, почему не хочет учиться, и спрашивать, что ему дальше делать.
Он слез с печи, на ощупь сунул ноги в валенки, сел к столу; из-за икон достал ручку с заржавленным пером, загустевшие чернила разбавил водой.
Тягостная тишина стояла в избе, когда Есенин старательно исписывал листок; лишь перешёптывались в углу богомолки. Вложил листок в конверт, заклеил, надписал адрес: "Москва, улица Щипок, мясной магазин Крылова для прикащика Есенина Александра Никитича". Надписал и вдруг поёжился - то ли от охватившей внезапно тоски, то ли от стыда или от глухого, необъяснимого отчаяния.
Мать подержала конверт за уголок, задумчивая и, кажется, сильно расстроенная, положила обратно на стол. Ей до слёз стало жалко сына.
- Ну, вот... - Она вздохнула. - И написали... А пока придёт ответное письмо от отца, вернулся бы в школу, сынок... - Она сказала это робко, просительно, наверняка зная, что он заупрямится.
Но он ответил:
- Хорошо, мама, поедем. - И сразу же повеселел, в нетерпении засуетился. - Завтра же с рассветом и тронемся.
Мать сразу расцвела и помолодела, двигалась по избе легко, с удивлением глядя на сына, не умея понять, что же с ним произошло. Потом подошла к нему, приникла сухими губами к его голове. Из глаз матери выкатились крупные и тёплые слёзы.
В сизых космах мороза ввалился в избу дядя Саша в дублёном полушубке с бараньим воротником, в треухе из собаки; сняв рукавицы, сунул их в печурку, обмёл у порога валенки жёстким веником.
- Встал, сокол ясный! - Он кивнул Есенину. - Вот стервец, надавал всем хлопот!
Дед велел ему:
- Готовь подводу для дальней дороги. Отвезёшь его назад...
Рассвет они встретили далеко от села. После бурана поле белело сугробами, пышными и чистыми. По ним вдоль одиноких вех пролегала дорога, ещё свежая, ненакатанная. Есенин оглядывался, пытаясь угадать, где он сбился с пути и встретил волков. Да нет, какие в самом деле волки, ему просто показалось тогда!..
Из-за тёмной гряды леса вдали выползло косматое солнце, и розовый свет, подобно позёмке, потёк по сугробам, обнимая белую равнину всё шире, шире. Есенину представилась огромная, без конца и края Русь, вся заваленная снегом; по ней нёсся розовый свет зимнего утра. Он, вздрогнув, передёрнул плечами радостно, от полноты чувств: его влекло за какие-то неведомые пределы неосознанно, но неодолимо. Точно путник в пустыне, ощутил вдруг здесь, в заснеженном поле, неутолимую жажду, которая заставляла кричать: хочу знать! Знать! Многое знать, без разбора, чтобы насытить душу сполна; где они встретятся, эти знания, в спас-клепиковской школе или где ещё, возьму, буду хватать охапками! И с сынками богатых справлюсь! Охватило радостное нетерпение: скорей, скорей на место за парту, скорей снова услышать знакомый голос учителя... Вспомнил свои слова: "Буду работать в поле. Женюсь..." Понял всю их нелепость и засмеялся.
Мать повернулась к нему.
- Ты что, Серёжа? - Она была закутана в тёплый шерстяной платок, виднелись одни глаза, тёмные ресницы стали белыми от инея; глаза улыбались - она тоже была очарована и этим утром, и снегами, и морозным бодрящим воздухом; а сын - вот он, рядом с ней, он возвращается в школу...
- Ничего, так, - помедлив, ответил Есенин, встал в санях, держась за плечи дяди Саши. - Погоняй! - И тут же невольно вырвалось: - Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!..
Есенин провёл мать в комнату, где находился старший учитель Хитров; тот стоял у окна спиной к вошедшим, грел ладони о стакан с горячим чаем. На краю стола возвышалась стопка исписанных листков и тетрадей, в углу на шаткой этажерке голубел глобус. Мать низко, почти касаясь рукой пола, поклонилась.
- Не обессудьте, Евгений Михайлович, что помешали.
Учитель круто обернулся - коренастый, крепкий, ёжик густых, как бы спрессованных волос обмётан сединой, лицо русское, широковатое, с коротко подстриженной бородкой и усами, взгляд строгий и в то же время доброжелательный, участливый.
- Вот, привезла, - смущённо объяснила мать и подтолкнула сына чуть вперёд, на глаза учителю.
- Вот уж действительно возвращение блудного сына! - тихонько, с иронией воскликнул учитель.
- Не храните к нему зла, Евгений Михайлович, - сказала мать. - Это он по дурости своей так сделал. Не подумавши.
Хитров подошёл ближе.
- Я учитель... - начал он и замолк, не зная, как звать эту женщину, с таким достоинством державшуюся перед ним.
- Татьяна Фёдоровна, - подсказал Есенин.
- Я учитель, Татьяна Фёдоровна, - повторил Евгений Михайлович, - я не имею права хранить зло на учеников, какие бы они ни были. А характеры у них разные, повадки тоже... Вот, к примеру, ваш сын. - Учитель легонько коснулся рукой плеча Есенина; усы шевельнулись от усмешки. - Знаете ли вы, уважаемый, сколько вы доставили хлопот всей школе? Искали вас по всему городку. Да-с!.. Пока не догадались, что вы, господин Есенин, изволили сбежать домой.
Есенин, опустив глаза, виновато переминался с ноги на ногу.
- Примите его, пожалуйста... - попросила Татьяна Фёдоровна.
Учитель помолчал, как бы что-то взвешивая или решая. Есенин заволновался: а вдруг откажет - и, опережая его ответ, попросил, торопясь:
- Примите, господин учитель.
Глаза Евгения Михайловича потеплели.
- Примем, - сказал он. - Конечно же примем. Тебе учиться надо, дорогой друг. Долго и упорно учиться. Теперь неучёному место в жизни - самое последнее. События на свете становятся всё сложнее, в них неучёному - как в лесу без дороги... Но ты не выкинешь больше какой-нибудь шутки?
- Нет, - сказал Есенин.
- Стричься будешь?
- Буду. - Он тут же представил, как волосы его осыпаются под машинкой, точно спелая рожь, срезанная жнейкой, и поморщился.
Хитров словно поймал его мысль.
- Да, да. С кудрями придётся расстаться, ничего не поделаешь. Но это на время... Стихи пишешь?
У Есенина сильно заколотилось сердце - прикоснулись к тому, что он оберегал как самое заветное; кровь отлила от лица, он выдохнул еле слышным шёпотом:
- Пишу.
- Вот и ещё один стихотворец прибавился... - Учитель указал на стол. - Видишь эти листки и тетради? Это всё, дружок, стихи. Пишут, пишут, не щадя живота своего... Сколько же в России стихов!
Мать опасливо спросила учителя:
- Говорят, Евгений Михайлович, очень уж дерутся тут у вас...
- Дерутся, Татьяна Фёдоровна. А как же иначе? Юные, самолюбивые, неуступчивые.
Мать горестно взглянула на сына.
- Покалечат ведь, уродом сделают.
- Ну, это вы, матушка, уже через край... Покалечат! Такого не бывало и не будет. Так, мальчишеские споры... Успокойтесь, пожалуйста.
Вскоре Есенин посадил мать в сани, укутал ей ноги тулупом, прикрыл соломой. Дядя Саша наскоро собрал не доеденное лошадью сено, сказал племяннику:
- Живи, Серёга, не трусь.
- Слушайся, сынок, старших, не перечь, не упрямься, в драки не лезь, - просительно наставляла мать. - Спаси тебя Царица Небесная... Дай тебе Бог счастья... Трогай, Саша!
Есенин молчал, напряжённо сглатывая подкатившую к горлу горечь, и никак не мог проглотить. Охватило отчаяние одиночества. Чувство это было ново для него и незнакомо ранее, и оно сильно встревожило его. Он не отрываясь провожал взглядом сани, пока они не скрылись за поворотом...
3
Позади магазина, в полуподвале, было тесно и темновато, свет скупо проникал в окошки, прорубленные под самым потолком. Вдоль стен на больших железных крюках висели бараньи и говяжьи туши. Запах мяса, жира и крови был густ и недвижен. От этого запаха болела голова и закладывало тяжестью грудь. Посреди помещения высились огромные, в два обхвата, будто литые чурбаки, поставленные на попа, - "стулья". На одном из таких "стульев" Александр Никитич разделывал баранью тушу, разрубая её на части. Он методично взмахивал увесистой секирой, сопровождая каждый удар нелёгким уханьем...
Сколько через его руки прошло таких вот туш, сколько совершено взмахов топора - не счесть. К вечеру натруженные плечи ныли, виски как бы распухали, а мысли тупели. Бросить бы давно это нелюбимое занятие, но где найдёшь лучшее? Тут он уже вроде бы свой, с тринадцати лет служит, с мальчиков. Да и хозяин издавна ценит - за честность, за старательность, за спокойный и рассудительный нрав. А хозяин, Дмитрий Ларионович Крылов, человек образованный, нежадный и на купца-охотнорядца совсем непохож - скорее на артиста или на адвоката; со служащими ведёт себя просто и с учтивостью; иной раз и обиделся бы на него, да как-то не получается: придёт, улыбнётся мило, даже застенчиво, попросит прощения, если обидел...
Утром Крылов заглянул в разделочную. Это был высокий, поджарый человек с чёрной бородкой клином на удлинённом лице, под глазами отвисали складками фиолетовые припухлости - он предавался ночным весёлым застольям с друзьями и женщинами. Изысканно одетый, хозяин осторожно обходил "стулья" и висевшие туши, чтобы не запачкаться.
- Погодите махать топором, Александр Никитич, - попросил Крылов, приближаясь к Есенину. - Придётся вам сплясать, так уже заведено.
- Будет вам, Дмитрий Ларионович, я уже наплясался вдоволь возле этого барашка. Письмо, что ли, пришло?
- Письмецо. - Крылов протянул приказчику конверт. - Желаю, чтобы оно принесло вам нечаянную радость.
- Какая радость может прийти из деревни! - Александр Никитич вытер руки об уголок фартука, разорвав конверт, вынул сложенный вчетверо листок, придвинулся ближе к свету, прочитал; потом устало, с потерянным видом, опустился на табуретку.
- Что с вами, Александр Никитич? - спросил Крылов встревоженно. - Плохие известия? Горе какое?
- Беда, Дмитрий Ларионович, - ответил приказчик. - Сын из школы сбежал. Учиться не хочет. Как теперь с ним быть - ума не приложу...
Александра Никитича обступили работники, оказавшиеся поблизости. Он не раз открывал им свои мечтания: сам он дальше мясника не пошёл, а сына своего Сергея непременно пошлёт готовиться на учителя, сколько бы это ни стоило - должность благородная, чистая и уважаемая. А этот завтрашний учитель вон что выкинул. Теперь стыдно на глаза людям показаться.
- Это нехорошо. - Крылов с сочувствием покачал головой. - Это беда, я вас понимаю. Но, может быть, он без способностей, и учение ему, извините, не впрок. Иного хоть за уши тяни к знаниям да к просвещению, а он упрётся - и ни с места. Бывают же такие незадачливые ребята. Ваш сын ведь в деревне родился и рос, а деревня российская отстала от города лет на сотню, если не больше.
Александр Никитич строго взглянул на хозяина:
- Деревня ни при чём, Дмитрий Ларионович. По окончании сельской школы сын получил похвальный лист. А листами такими мало кого награждают.
- Похвальный лист! Это любопытно. Значит, мальчик грамотный. Может быть, он у меня в конторе послужит? Здесь и учиться способней. Я глубоко уважаю вас, Александр Никитич, и помогу вам с большой охотой. Если сын по складу своего характера пошёл в вас, то можно рассчитывать и на его честность, и на прилежание, и на старание. Конторская работа, сами знаете, интеллигентная.
- Благодарствую, - сказал Александр Никитич с зарождающейся надеждой. - Это была бы самая верная дорога для него. Начнёт ходить на какие-нибудь курсы, а там, глядишь, и в учительский институт тропа...
- Правильно рассуждаете, Александр Никитич. В этом деле можете смело положиться на мою помощь. Да и для меня честный и расторопный малый в конторе - просто находка. Ещё учтите: сын будет всегда у вас на глазах.
Александр Никитич помрачнел, с огорчением и с досадой взмахнул исписанным листком.
- Не очень-то нужен ему мой глаз. Стишками балуется. Втянулся в это дело до страсти. А чего хорошего ждать от стишков, понимаете сами. Вот несчастье-то где... Нагляделся я на них, на поэтов, они частенько наведываются сюда, в наш магазин. Забулдыги, смутьяны, пьяницы. Одна срамота - смотреть жалко. Локти продранные, на ногах опорки, космы сосульками висят, а держится как барин, всех презирает - гордыня, вишь, обуяла!
Шея Крылова, скованная жёстким, будто фарфоровым, воротничком, вытянулась, кадык проступил резче, смоляная бородка вскинулась пикой.
- Стишками, говорите?.. Это действительно несчастье, Александр Никитич. Стихи, статейки разные до добра не доведут. Сперва статейки в газетах, а потом и прокламации на стенах домов, на заборах. А от прокламаций до выстрелов - один шаг. Не больше... Атам - острог, каторга. Вспомните-ка пятый год. С прокламаций да с ораторов на сборищах начались уличные беспорядки...
Декабрьские дни и ночи Александр Никитич помнил хорошо, они как бы стояли за спиной, неспокойные, с гулкими выстрелами на пустых улицах в полночь. Наборщики и печатники сытинской типографии часто заглядывали в магазин Крылова. Многих Александр Никитич знал в лицо и по именам. Громко, никого не стесняясь, они высказывали страшные, режущие слух слова: назревает большой бунт, царский трон рухнет, народ возьмёт власть в свои руки, восторжествуют правда и справедливость...
По улицам скакали, цокая по булыжнику подковами, нарядные драгуны и казаки в лохматых папахах, разгоняли толпы рабочих. Сквозь окна доносились вскрики, слышалась беспорядочная пальба.
А однажды среди ночи в стёкла общежития плеснулся красный тревожный свет. Александр Никитич наскоро оделся и вышел со смутным предчувствием несчастья - беспорядки его пугали, лишая спокойствия и размеренности. Совсем близко, в конце переулка, что-то горело. Зарево обнимало полнеба. Александр Никитич замешался в людскую толпу, она вынесла его на Валовую улицу.
Подобно гигантскому костру, пылала типография Сытина. Она была оцеплена конными войсками - никому не позволялось приближаться к пожарищу, а того, кто пытался тушить огонь, хлестали нагайками...
Потом он узнал, что по приказу свыше типографию подожгли пьяные драгуны - решено было уничтожить гнездо революционной пропаганды. Тогда зародилось было в груди у Александра Никитича злорадное чувство и против царского строя, и против собственников, на которых приходится трудиться. Но это чувство вскоре заглушили заботы, думы и тревоги о доме, оставленном в дальнем рязанском селе, на Оке.
Теперь, в разговоре с хозяином, это чувство возникло вновь.
- Боитесь вы их, Дмитрий Ларионович, выстрелов-то?
- Выстрелов и надо бояться, - сказал Крылов. - За каждым выстрелом смерть стоит. Кому же охота принимать её?
- Что верно, то верно. Смерть никому не люба, ни богатому, ни бедному.
- Бунтарство к хорошему никогда ещё не приводило. Постреляют, пожгут, наломают дров - на этом всё и закончится. Надо пробиваться в люди без применения выстрелов. Умом, талантом, прилежанием, наконец. Каждому своё, Александр Никитич.
- Тоже верно, - согласился приказчик.
- Ваш сын, к примеру, не желает учиться, кто же в этом виноват? Хозяин, государственный строй? Ничуть не бывало. Значит, не способен к учению. Лень сама по себе не существует. Лень - она от неспособности. А если у человека нет ни ума, ни таланта, то никто ему своего не вложит.
- Мой сын способный, в этом не сомневаюсь, - убеждённо сказал Александр Никитич, вставая. - Только вот пристрастился к стихам, сбивают они его с пути.
- И собьют... если этот недуг не пресечь в самом начале... Я тоже когда-то в юности увлекался поэзией, писал в альбомы барышням. Но прошло бесследно.