- Если и был "хвост", то мы его обрубили, а если не было, тем лучше. - Агафонов ловким движением сорвал седую бороду, отлепил усы, сдёрнул брови, и Есенин ахнул - перед ним стоял и улыбался человек с юным и смелым лидом: глаза горели, зубы сверкали. - Чёрта с два они меня сцапают! - сказал Агафонов. - Лучше вспыхнуть и сгореть, как Каляев, чем чадить незалитой головешкой. Прощайте, Есенин. Рад был познакомиться с вами. Мы ещё встретимся. - И сгинул в полумгле.
11
Берёзовые рощи, окружавшие Москву, пылали оранжевым огнём. Оно нестерпимо слепило, это оранжевое пламя, охватывая лесные пространства всё шире и шире, и не было конца этому палу - по земле шла осень, шуршала широким, в ярких листьях сарафаном. Воздух от прозрачности словно бы звенел тонко и радостно.
Суриковцы, доехав на поезде до Кунцева, оживлённой толпой направились за село Крылатское на берег Москвы-реки; крутые, волнистые холмы густо заросли молодым дубняком; сквозь его чащобу проглядывала, сверкая на солнце, поверхность реки.
Кошкаров-Заревой, в светлой чесучовой паре, помолодевший, лёгкой и бодрой походкой провёл друзей-литераторов на излюбленное место - к старому, кряжистому дубу, одиноко стоявшему на высоком взгорье. Здесь поэты часто собирались под предлогом пикников, тут велись беседы, споры, выяснялись взаимоотношения, политические позиции, высказывались суждения о современных проблемах. Прямо на траве, под дубовым шатром расстилались скатерти, расставлялись бутылки с вином, закуски...
Есенин впервые участвовал в такой "маёвке", и ему всё было ново и интересно до чрезвычайности. Мысли его разбегались, он не знал, кого слушать, не успевал наблюдать за всеми.
Агафонов, искусно загримированный, поблескивая мёртвой сединой бороды и бровей, стоял на коленях перед скатертью и горячо, молодым голосом убеждал Воскресенского, который также стоял на коленях по другую сторону "белого стола" с угощениями.
- Царя Николая надо убрать! - кричал Агафонов. - Убить! В России не должно быть даря, царского трона! А скипетром будем колоть орехи!
Воскресенский тянулся к нему через скатерть.
- Простите мне, но вы, господин Агафонов, глупец. Или тайный враг революции. А возможно, и того хуже...
Агафонов побледнел:
- Я прошу вас меня не оскорблять. И намёков не делать. А не то вопрос можем разрешить по-иному, был такой вопрос у нас в ссылке. - Он торопливо, путаясь дрожащей рукой в лёгких полах пиджака, вынул из заднего кармана брюк плоский браунинг. - Место подходящее, секундантов в избытке. Сойдёмся?..
Презрительная улыбка скользнула по лицу Воскресенского:
- Может быть, вы и бомбу вытащите для дуэли? Ведь вы, савинковцы, больше бомбами любите швыряться. Авантюристы!
- Если надо будет, вытащим и бомбу! - пригрозил Агафонов.
- Стреляться с вами я не стану. Я вам не купринский прапорщик. - С лица Воскресенского не сходила презрительная, осуждающая усмешка. - Стыдно нам, революционерам, стреляться. Поединок может состояться лишь в том случае, если в решающий момент битвы мы окажемся по разные стороны баррикад... И потом, я вас не оскорблял, господин Агафонов. Я сделал свои личные выводы относительно ваших целей...
Кошкаров-Заревой отделился от своей группы, быстро подошёл к Агафонову и Воскресенскому - пиджак снят, на белой рубашке выделялись голубые подтяжки. Он уже подвыпил.
- Господа! Опомнитесь. Приехали повеселиться, а вы ссору затеяли. Платон Миронович, спрячьте оружие.
- Виноват, Сергей Николаевич. - Агафонов сразу остыл, в смущении сунул браунинг в карман. - Выпьем, Воскресенский?
- Выпьем, - согласился Владимир Евгеньевич.
Они чокнулись и выпили.
К ним присоединился критик Русинов, молодой человек в светлом костюме; на загорелом лице не заметно было ни одной морщинки, волосы напомажены и разделены на косой пробор, на верхней губе строчка усиков. Слушая спорщиков, он вставлял смелые замечания, часто такие, о которых человеку его круга, казалось бы, даже подумать невозможно, настолько они были вольны и опасны. Все считали - и это было верно, - что он горяч, не обкатан и полицейский "рашпиль" ещё не коснулся его характера.
Есенин следил за Русиновым и удивлялся: молодой, а уже такой знающий, во всех событиях разбирается умно, судит категорично, и это получается у него авторитетно. А к его слову прислушивались, он ведь критик. Есенин завидовал ему, его учёности, лёгкости в обращении с людьми, и эта лёгкость шла Русинову, придавая ему обаяние. Изредка он подливал масла в огонь, и спорщики приходили в неистовство, спор переходил в ссору со взаимными оскорблениями. Но он умел также и загасить вспыхнувшее пламя.
- Господа, на горизонте появились полицейские. Умерьте свой пыл...
Среди дубового частокола не спеша двигались трое городовых, рослых, с саблями на боку; жёстко скрежетал под их ногами палый лист. Они озирали окрестности, где расположились группами подвыпившие люди.
Направились к суриковцам. Подойдя, остановились.
- Читайте, Есенин! - полушёпотом приказал Кошкаров-Заревой.
- Что читать, Сергей Николаевич? - спросил Есенин несколько растерянно.
- Читайте что попало.
- Я последнее прочитаю. - Есенин отодвинулся от скатертей, вокруг которых полулежали и сидели люди.
Матушка в Купальницу по лесу ходила, -
звонким голосом начал он, сразу позабыв о распрях, дуэлях, и деревья с высушенными, хрусткими листьями как бы откликались ему:
Босая, с подтыками, по росе бродила.
Травы ворожбиные ноги ей кололи,
Плакала родимая в купырях от боли.
Не дознамо печени судорга схватила,
Охнула кормилица, тут и породила.
Есенин замолк. Он глядел и на друзей своих - "самородков", и на городовых. Медлил...
- Читайте, Есенин! - крикнул Агафонов.
А Воскресенский мягко попросил:
- Заканчивайте, Серёжа.
И Есенин всё так же звонко и с ликованием прочитал дальше:
Родился я с песнями в травном одеяле.
Зори меня вешние в радугу свивали.
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Есенин читал, глядя на молодые дубы, на Москву-реку, на столицу:
Только не по совести счастье наготове,
Выбираю удалью и глаза и брови.
Как снежинка белая, в просини я таю
Да к судьбе-разлучнице след свой заметаю.
- Браво, Есенин! - крикнул Агафонов. - Браво!
Воскресенский поднялся и сказал Есенину:
- Пока что это у вас лучшее. На мой взгляд, конечно. Это да ещё о глухарях... Спасибо.
Полицейские, неуклюже поаплодировав для поощрения поэта, ушли.
Критик Русинов доверительно обнял Есенина:
- Молодчина. Откровенно говоря, не ожидал... Это новое слово, делаю оценку не как слушатель, но как критик.
- Благодарю. - Есенин был растроган похвалой, и Русинов понравился ему ещё больше.
А поздно вечером Русинов устало сидел в полицейском участке и прилежно, со всеми подробностями рассказывал Петру Степановичу о "пикнике" литераторов. Полицейский чиновник записывал хоть и торопливо, но подробно, изредка вытирая платком пот со лба.
12
Есенин сидел один в своей комнатке. Наступал Новый год. Приближение праздника усиливало ощущение одиночества, забытости и нелюдимой тишины. День потухал. Узорчато обмётанные морозом стёкла окошек розовели, затем меркли, синея. Постоял у окна, теплом дыхания протаял "глазок" в инее. Темнело. Он открыл дверцу печки, и сразу огонь пылающих поленьев трепетно и счастливо озарил комнату. Стало немного веселее. С плиты снял таз с горячей водой, добавил в него холодной и вымыл волосы. Надел чистую рубаху, повязал галстук. Затем зажёг свет и, пробормотав: "Моя студенческая келья вдруг озарилась... Муза в ней..." - сел к столу писать стихи, настроив себя на песенный, на сказочный лад.
В шапке облачного скола,
В лапоточках, словно тень,
Ходит милостник Микола
Мимо сел и деревень.
На плечах его котомка,
Стягловица в две тесьмы,
Он идёт, поёт негромко
Иорданские псалмы...
Злые скорби, злое горе
Даль холодная впила;
Загораются, как зори,
В синем небе купола.
Наклонивши лик свой кроткий,
Дремлет ряд плакучих ив,
И, как шёлковые чётки,
Веток бисерный извив.
Ходит ласковый угодник,
Пот елейный льёт с лица:
"Ой ты, лес мой, хороводник,
Прибаюкай пришлеца".
Заневестилася кругом
Роща елей и берёз.
По кустам зелёным лугом
Льнут охлопья синих рос.
Тучка тенью расколола
Зеленистый косогор...
Умывается Микола
Белой пеной из озёр.
Под берёзкою-невестой,
За сухим посошником,
Утирается берестой,
Словно мягким рушником.
И идёт стопой неспешной
По селеньям, пустырям:
"Я, жилец страны нездешней,
Прохожу к монастырям".
Высоко стоит злотравье,
Спорынья кадит туман:
"Помолюсь схожу за здравье
Православных христиан".
...Ходит странник по дорогам,
Где зовут его в беде,
И с земли гуторит с Богом
В белой туче-бороде.
Говорит Господь с престола,
Приоткрыв окно за рай:
"О мой верный раб, Микола,
Обойди ты русский край.
Защити там в чёрных бедах
Скорбью вытерзанный люд.
Помолись с ним о победах
И за нищий их уют..."
Ходит странник по трактирам,
Говорит, завидя сход:
"Я пришёл к вам, братья, с миром
Исцелить печаль забот.
Ваши души к подорожью
Тянет с посохом сума.
Собирайте милость Божью
Спелой рожью в закрома".
Есенин развеселился, облегчённо расправил плечи, словно стряхивая надоевшую кладь. Он пожалел, что не удрал на праздники в Константиново. Сейчас там оживлённо и в то же время таинственно: парни собираются в компании, к застольям, девушки готовятся к ворожбе, к гаданиям - станут кидать сапожок через ворота: в какую сторону упадёт носком, оттуда и жди суженого...
Дописать стихи ему не дали.
В облаке студёного пара, широко растворив дверь, ввалился Воскресенский, в распахнутой шинели, фуражка на затылке; в обеих руках - кульки, свёртки.
- Владимир Евгеньевич! - Есенин бросился навстречу Воскресенскому. - Вот неожиданность, прямо как снег на голову.
- Я именно так и рассчитывал - снегом на голову. Закройте за мной дверь. Ну как, вечный студент похож на Деда Мороза?
- Вылитый! Лучшего и не сыщешь на всём свете!
Есенин принял у него свёртки, помог снять шинель, повесил её на крючок у печки. Корректор протёр платком затуманенные стужей стёкла.
- А вы вообразили, что вас все кинули, чувствовали себя заброшенным, неприкаянным, так ведь?
- Так, - подтвердил Есенин, радуясь и смеясь.
- Погодите, ещё и князь Вещерский нагрянет. Вы его знаете. Это ваш Агафонов, социалист-революционер. Видел я его нынче. Идёт по улице шибко, всё время оглядывается, нет ли шпика по пятам. Обещал навестить вас.
- Смелый человек он, Владимир Евгеньевич, - сказал Есенин с оттенком зависти. - И как всё странно на Руси; князь, а революционер.
Воскресенский присел к печке, грел у огня руки, потирая ладонь о ладонь.
- Сейчас революционером быть интересней, чем князем: опасности, романтика, приклеенные бороды, побеги с каторги... И он знает: за революцией будущее, Но присмотритесь к нему: идеи его непрочны, шатки, сущность своих замыслов он прикрывает пышной фразой, поскреби её - и увидишь гниль. Облик свой он гримирует искусно. Но душу ведь не загримируешь. Хотя, не скрою, поступки его до отчаянности смелы, надо отдать ему должное...
Некоторое время спустя в дверь довольно громко и нетерпеливо постучали, вошёл Агафонов, меховой воротник пальто и шапка, борода, усы и брови промороженно поблескивали.
- Здравствуйте, Есенин! - Поставил камышовую кошёлку с провизией на пол, разделся, с привычной ловкостью сорвал с лица приклеенную бороду. - Где у вас умывальник?
Есенин отвёл его за печку, к рукомойнику. Агафонов мылся, расплёскивая воду, и вошёл посвежевший, совсем юный, до бесшабашности весёлый.
- Вы не привели за собой "хвоста"? - коварно спросил корректор. - А то придётся чокаться под наблюдением полицейского ока. Это уж непременно.
- Не на того напали. "Хвост" обрублен. Не волнуйтесь.
Потом несмело переступил порог пожилой мужчина в дорогом пальто с бобровым воротником и бобровой шапке, надетой щегольски, этак - "чёрт побери всех!" - скошенной на правую бровь. Есенин сперва не узнал вошедшего, а у гостей тот вызвал тревожное недоумение.
- Добрый вечер, Сергей, сын Александров!
Только теперь, услышав голос вошедшего, Есенин догадался, что перед ним был во всём своём неожиданном аристократическом блеске босяк с Сухаревского рынка Иннокентий Кочегаров, Коробейник.
- Удивлены моим видом? У нас так: сегодня пан, завтра пропал. Вы ведь знаете моих чертей: мигну - из-под земли всё добудут... Здравствуйте, господа! - Он подал руку Агафонову и Воскресенскому. На пальце Кочегарова блеснул перстень с крупным дорогим камнем. - Потянуло вдруг к теплу, к хорошим людям. Примете?
Агафонов насторожился, заслонил рот ладонью.
- А вы кто будете?
- Я Иннокентий Кочегаров. - Чёрная, отлично сшитая пара, белая рубашка, великолепной работы булавка в галстуке, бородка с проседью, медлительные жесты - всё это отдавало чем-то снисходительно барским. - Я есть босяк, обыкновенный русский босяк, бездельник, бродяга, обременяющий землю. Случайно встретился на Сухаревке с этим юношей... - кивнул на Есенина. - Он своими стихами, будто ливнем, омыл мне душу. Другим он меня, нет, не сделал, но глубочайше заинтересовал, захотелось ещё раз взглянуть на него. Мои ребята разузнали место его нахождения, и вот я перед вами! Так примете?
- Конечно, - ответил корректор. - Располагайтесь.
- Благодарю. Одну минуту. - Приоткрыв дверь, Иннокентий Кочегаров хлопнул в ладоши.
И тотчас в комнату ввалились двое. Есенин распознал их сразу, как старых знакомых, - Лохматого, что доставал ему книги, и другого, с повязкой на глазу. Они бережно поставили у порога две большие корзины, молча, почтительно поклонились, не сводя с Кочегарова глаз. Тот подал знак, и они тут же исчезли.
В корзинах было столько вин, закусок, фруктов, что всё это не уместилось на утлом столике холостяцкой комнатёнки: многое пришлось разложить на подоконниках, а бутылки расставили прямо на полу.
Агафонов зорко приглядывался к пришельцу и вдруг сказал ему:
- Из вас, господин Кочегаров, мог бы получиться неплохой мститель.
- В каком, простите, смысле?
- Мстить властям за попрание правды народа, его достоинства.
Кочегаров прищурил трезвые умные глаза:
- Я вас, кажется, понял. Ежели не ошибаюсь, вы из тех господ, которые бросают бомбы в сановников.
- Вот именно!
- Не гожусь. Я человек пьющий, рука не тверда и могу кинуть снаряд не в того... Да и устарел для таких забав. Опоздал...
- Жаль, - Агафонов нервно вздохнул. - А вы субъект подходящий. Лицо у вас - хоть медаль выбивай. Люди с такими отважными лицами идут на риск бестрепетно, а при неудачах пощады не вымаливают.
В комнату вошёл Александр Никитич, принёс стопку разрозненных тарелок, вилки, ножи. Он едва скрывал изумление, встретив у сына столько гостей.
- Не скучаешь, сынок, - промолвил он и подумал: "И чего они все в нём находят? Мальчишка как мальчишка..." Поглядел на Иннокентия Кочегарова, улыбнулся: - Долгонько к нам в магазин не захаживали, господин Кочегаров. Какой вы нынче франт! И шуба на хорьке. Разбогатели, видать.
- В нашем деле разбогатеть ничего не стоит.
- Это мне известно. А вот с этим господином встречаюсь впервые. - Александр Никитич взглянул на Агафонова.
- Рад познакомиться, - откликнулся Агафонов и назвал себя. - Я друг и поклонник вашего сына.
Александр Никитич покачал головой:
- Ну и дружками ты обзавёлся, Сергей! Заведут они тебя - и не выберешься...
- Не заведут, папаша, - Есенин улыбнулся. - Не тревожься... Сидеть вот не на чем. Сбегаю в "молодцовскую" за табуретками.
- Сам схожу.
- Я призываю вас к скромности, господа, - сказал Есенин, когда отец вышел из комнаты. - Отец мой - человек определённых правил, честный работник, чтит хозяина, и разговоры ваши наводят на него ужас... Воздержитесь для моего блага.
Через полчаса на Спасской башне Кремля отзвенело двенадцать. Воздух был проморожен и чист, и звон часов донёсся сюда - проник в открытую форточку. Все встали, чокнулись стаканами с шампанским, поздравили друг друга с наступившим тысяча девятьсот тринадцатым годом. Отец и сын обнялись. Общий стол, настроение праздника, гости - всё это размягчало сердца, примиряло. От теплоты, от разлившегося по всему телу хмеля было легко и бездумно. Голоса гостей то уплывали, то набегали вновь, окатывали с головы до ног.
А среди ночи нагрянули Крыловы: Дмитрий Ларионович и Олимпиада Гавриловна. Стало ещё более шумно и суматошно. Александр Никитич обомлел от внезапности. Раздевая хозяев, он непрерывно повторял:
- Вот радость так радость. Приехали, не побрезговали скромным нашим житьём-бытьём. Благодарствуем и радуемся. В такой праздник...