Слушая стихи, Есенин не замечал, как непроизвольно двигались его руки, выдавая внутреннее напряжение, - он завидовал тем, кто уже заявил о себе во всеуслышание, он же топчется на месте, хотя стихи его не уступят стихам иных известных поэтов.
- Что до меня, - сказал Роман Григорьевич, - то я предпочитаю всем новым и голосистым юношам Александра Александровича Блока. Этот человек вобрал в себя всю российскую, петербургскую боль. Чуткость его к малейшим колебаниям человеческой души поражает остротой и участием. Каждая его строчка преисполнена чувством печали, любви и тонкого ума и вызывает слёзы и мучительную тоску о несвершившемся. Как вы относитесь к Блоку, Сергей Александрович?
- Как к Богу.
Признание это как бы подытожило разговор о поэзии.
- Почему же вы замолчали, Есенин? - спросил Попов.
Вмешалась Марфа Ильинична:
- Хватит вам о стихах. Пускай поест.
- Не будет он, мама, не освоился ещё, - сказала Анна. - Освоится со временем, сам станет просить.
Есенин застеснялся ещё больше, от чая отказался, начал прощаться. Марфа Ильинична хлопотливо сокрушалась:
- Так и уйдёте голодным, Серёжа?..
- Я сыт, честное слово...
Попов не преминул напомнить ему:
- За вами, Есенин, стихи для журнала. Не забудьте.
- Спасибо. Не забуду.
Анна провожала его до трамвайной остановки.
- Чего ты сбежал? Не приглянулись мои родные?
- О, они чудесные! Мне среди них было хорошо... Только вот, понимаешь... Маяковского уже читают наизусть, а я всё в нетях, про меня никто даже не подозревает, что есть на земле такой - Есенин.
Она засмеялась: у него был вид обиженного ребёнка.
- Потерпи, милый. Ничего не случится раньше того, чем это должно случиться...
20
Внезапная пропажа критика Русинова привела московскую полицию в замешательство: как это так, канул человек в пучину небытия и концов не оставил? Даже протокола невозможно составить. Должны отыскаться концы!
Полицейский чиновник Фёдоров, получивший нагоняй от начальства, тормошил суриковцев, к которым Русинов был приставлен как агент. Фёдоров наведывался в кружок почти ежедневно, всегда одинаково учтивый, с виноватой улыбкой говорил: "И рад бы не тревожить вас, господа, но служба требует".
Кошкаров-Заревой и Есенин сидели в помещении вдвоём, когда вошёл полицейский чиновник. Он казался похудевшим, задерганным, даже колечки усов развились и обвисли - очевидно, было новое внушение за нерасторопность, за леность.
- Я опять к вам, господин Кошкаров, - сказал он, как бы вползая в кабинет. - Извините за столь частые беспокойства. Здравствуйте, господин Есенин!
Кошкаров-Заревой был корректен и учтив, он придерживался мудрого правила: не следует доводить псов до того, чтобы они рычали, а то и кинулись на тебя.
- Милости просим, Пётр Степанович. Чем можем служить сегодня? Садитесь, пожалуйста.
Полицейский чиновник осторожно присел на краешек стула и выпрямился.
- Я изучил список членов вашего кружка, Сергей Николаевич, представленный мне господином Есениным. Почти со всеми я познакомился, допросил, то есть побеседовал... Но в списках я почему-то не обнаружил господина Агафонова. Вы умышленно не включили его или просто по забывчивости? - Он всем корпусом повернулся к Есенину.
Тот ответил, в неподдельном изумлении поводя плечами:
- А почему он должен быть в списке? Не должен.
- Как так! - Фёдоров взглянул на Кошкарова-Заревого, возможно, в этот момент рушилась последняя его надежда отыскать виновника исчезновения агента.
- Мы исключили Агафонова из членов за недостойное поведение, несовместимое с правилами и уставом кружка. Произошло это в тот день, когда он попробовал устроить здесь митинг, помните, это было при вас, Пётр Степанович. Больше эту особу мы не встречали. Где Агафонов, что с ним - нам неизвестно.
- Ах, какая жалость! - вырвался у Фёдорова отчаянный возглас. - Где его теперь искать, ума не приложу. В Калуге такой не проживает и не проживал. - И спросил, рассчитывая застать их врасплох - избитый, обветшалый приём следователей: - Скажите, а какова его настоящая фамилия?
Сергей Николаевич откинулся на спинку стула, неприметно переглянулся с Есениным.
- Неужели он носит другую фамилию? Вот это новость! А мы и не догадывались...
- Ну, для нас это не в диковинку, - кашлянув, сказал Фёдоров, но тут же предупредил: - Под какой бы личиной ни скрывался преступник - докопаемся. И пощады ему не будет!
- Другая фамилия! - притворно удивлялся Кошкаров-Заревой. - Какая же, если не секрет?
- Пока не установлено. Но это дело недолгое.
Кошкаров-Заревой, подавшись вперёд, навалился грудью на стол, спросил почему-то шёпотом:
- А господин Русинов так до сих пор и не найден?
- Нет, - ответил Фёдоров резко.
- А вы не допускаете, Пётр Степанович, что он замешан в каком-нибудь деле, в уголовном, а то, возможно, и в политическом и попросту скрывается от ответственности?
- Нет, не допускаю. - Полицейский чиновник встал, раскланялся и направился к выходу, прямой, суховатый. - Если что-либо услышите об упомянутых мною лицах, прошу сообщить мне. Я на вас полагаюсь, господин Кошкаров.
- Не замедлю ни единой минуты, Пётр Степанович. - Сергей Николаевич проводил Фёдорова до двери. Вернувшись, сказал Есенину: - Жалкий тип. Беспомощный и неумелый. Куда ему тягаться с Агафоновым? Тот в своём яростном энтузиазме весь полицейский корпус один в плен возьмёт! Но, чёрт, неприятно всё время находиться под полицейским прицелом... Ох, рыщут за Агафоновым! Не влетел бы парень в сеть, как глупая плотва. Рискованный, дьявол, сам на рогатину прёт... - Он подошёл к окошку, опёрся о подоконник, проговорил, не оборачиваясь: - Вам не кажется, Сергей Александрович, что вы слишком уж увлеклись общественной деятельностью? И здесь, в кружке, и в типографии. Создаётся невесёлое впечатление, что вы не успеваете или забываете оглянуться назад. А это, голубчик, крайне необходимо. И именно для вас. А то, чего доброго, и не заметите, как подойдут к вам со спины. С наручниками. Что тогда? - Он отошёл от окна. - Вы, конечно, догадываетесь сами, что у вас недостаточно знаний. Чем вы, собственно, собираетесь заняться? Кроме службы, я имею в виду...
Есенин встал, слушал с опущенной головой, признавая справедливость его опасений, его правоту.
- Отсутствие образования может задержать ваше развитие как поэта, - продолжал Кошкаров-Заревой. - Вам требуется систематическое учение. Нехватку его вы очень скоро почувствуете сами.
- Я уже чувствую, Сергей Николаевич, - признался Есенин, - С осени решил посещать вечернее отделение университета Шанявского.
- Вы меня успокоили, Серёжа, - обрадованно сказал Кошкаров-Заревой. - Я как раз собирался посоветовать вам именно это учебное заведение. Оно как будто специально для таких, как вы. Там вы получите самое необходимое на первых порах... Итак, Сергей Александрович, какие вопросы поставили на сегодняшнем заседании?
- Чтение и разбор стихов Ширяевца и Фомина. Ни тот ни другой присутствовать не будут, - доложил Есенин. - Отзывы и оценку стихам пошлём авторам в письменной форме.
21
Этот сентябрьский вечер Есенин запомнил навсегда. Он зашёл в корректорскую за Анной. Она нетерпеливо ждала его.
Всем сослуживцам было известно, что их Серёжа впервые идёт в университет.
Доброе, очкастое лицо Воскресенского сияло радостной гордостью. На его глазах кристаллизовался дар будущего поэта, теперь этот драгоценный дар будет отшлифован мудрыми наставниками.
- Вы счастливец, господин Есенин. - Воскресенский откинул со щеки длинную русую прядь. - Всё приходит к вам в срок - не раньше, но и не позже, чем надо. Не упускайте времени, не транжирьте его. Каждый год у вас должен равняться двум. Не забывайте того замаха - помните? - что вы сделали, когда мы впервые шли к суриковцам. Угрозу вашу я помню.
Анна спросила заинтересованно:
- Какую угрозу?
- Секрет, Аня.
Анна тронула Есенина за локоть, настаивая:
- Скажи, что за угроза?
Есенин рассмеялся:
- Владимир Евгеньевич пошутил. Никому я не грозил и не собираюсь. Разве это на меня похоже? Я просто сказал, что хочу стать поэтом. Идём, Анна, а то опоздаем.
Воскресенский напомнил:
- Сергей Александрович, не забудьте найти в университете поэта Ивана Филипченко. Передайте ему мой поклон и скажите, что я желаю ему успехов в учении и в творчестве.
- Хорошо. Обязательно найду и передам...
Ветви деревьев вдоль улиц обвисли и поседели от пыли, налипшей на листья пластами, и казалось, деревьям не терпелось встряхнуться, а ещё лучше - искупаться. Но ни ветра, ни дождя не было. Жиденькие слоистые облака тянулись над городом, разбредались в блёклой сини, скапливались по краям неба, темнея и тяжелея. Жёлтые, сухие листья, подобно обрывкам пергамента, скрежетали, скользя по булыжной мостовой, хрустели под лошадиными копытами.
Есенин и Анна прошли по Пятницкой, миновали мосты и, обогнув собор Василия Блаженного, поднялись на Красную площадь. По ней двигались, дребезжа и позванивая, трамваи. Обгоняя обозы ломовых извозчиков, мчались лихачи, шурша по брусчатке резиновыми шинами. Лучи скатывающегося под гору солнца били косо, подобно красным струям, и вымывали площадь до слепящего глянца. На Спасской башне проиграли куранты, вспугнутые звоном, взвились растрёпанные стаи ворон и галок, покружились, похлопали крыльями и опять сели на зубцы стены, на колокольню, на башню.
На Тверской Есенин и Анна впрыгнули в трамвай, он довёз их до Триумфальной площади, а отсюда переулками они выбрались на Миусскую площадь. И вот он. Народный университет, длинное здание с зеркальными оконными стёклами, пылавшими в закатном пожаре. Прежде чем войти в его гостеприимные двери, Есенин, сняв шляпу, поклонился:
- Храм науки! Прими в свои пределы крестьянского сына, глупого, неразумного... - Он произнёс это шутливо, с мальчишеским озорством, но Анна безошибочно знала, что он был внутренне взволнован в этот момент, серьёзен и наверняка обращался к своему Богу с наивным призывом о помощи в учении.
Слушателей в аудитории было полным-полно. Анна и Есенин едва отыскали себе места в задних рядах. Первую лекцию по русской литературе читал молодой, но уже известный профессор. Избалованный вниманием и любовью слушателей, он строил свою речь наподобие актёрского монолога, используя хорошо поставленный голос и подкрепляя высказывания по-театральному выразительными жестами.
Есенин слушал увлечённо. Обернувшись к Анне, он сказал, как всегда впадая в крайность:
- Этот мужик знает своё дело. По-моему, это гениально!
В перерыве Есенин и Анна, выйдя из аудитории, очутились в оживлённой, шумной толпе молодых людей. Голоса сливались в прибойный гул. Анна ненадолго оставила Есенина одного. А когда вернулась, то увидела вокруг него человек пять-шесть. Он уже читал им свои стихи. Когда возвратилась Анна, он протянул ей руку, вовлекая в круг.
- Познакомься, Анна. Это мои друзья! Это вот Василий Наседкин, поэт, приехал из Башкирии. Гляди, он и сам похож на степняка-башкира. Лицо широкое, скуластое, а глаза узенькие.
Наседкин хитро посмеивался, но уже было ясно, что он подпал под обаяние этого человека, ворвавшегося в их компанию, как свежий ветер.
- А этот - Борис Сорокин, начинающий критик. Он сюда из Пензы прикатил. Учился в том же здании, где когда-то набирался знаний великий Белинский. Поэт Николай Колоколов, бывший семинарист, исключён из Владимирской духовной семинарии за участие в рабочей забастовке... И вообще, Анна, прошу любить и жаловать - чудесные, одарённые ребята!
Анну уже не изумляло, как стремительно сходился Есенин с новыми людьми, как легко, словно бы играючи, завладевал их расположением и доверием. В ладном сером костюме, с пышным бантом на шее, он будто излучал сияние, одаряя светом своим всех, кто ему приглянется.
Теперь воскресные дни Есенин и Анна стали проводить в университетской библиотеке. Со священным трепетом брался Есенин за каждый учебник, трактовал ли он русскую или западноевропейскую литературу, касался ли истории России или Франции, открывал ли основы философии или эстетики. Обо всех этих дисциплинах он знал понаслышке, теперь же столкнулся с ними вплотную. Всё это было для него ново, захватывающе, маняще. И всё надо было обдумать, усвоить, помня наказ Воскресенского: взять в два раза больше, чтобы год засчитывать за два.
Есенин чуть склонился к Анне, сказал шёпотом:
- Помнишь, профессор говорил о Баратынском? Вот он:
Расстались мы; на миг очарованьем,
На краткий миг была мне жизнь моя;
Словам любви внимать не буду я,
Не буду я дышать любви дыханьем!
Я всё имел, лишился вдруг всего;
Лишь начал сон... исчезло сновиденье!
Одно теперь унылое смущенье
Осталось мне от счастья моего.
Есенин замолчал, задумчиво уставившись в одну точку.
- Как, должно быть, это страшно для человека: иметь всё и вдруг всего лишиться, из богача сделаться нищим...
Время шло за полдень. Тучи наглухо задёрнули небо, свет едва просачивался сквозь них, и в помещении становилось всё сумрачней.
- Ты устал, Серёжа? - спросила Анна.
- Немножко.
- Пойдём домой. Поздно уже.
Они сдали учебники, книги и вышли в вестибюль. На улице пошёл дождь. Облака, мутные, водянистые, повисли над городом, почти касаясь крыш, и сочились мелкой, подобной пыли, влагой, бесконечной, как затягивающая скука. Маслянисто и чешуйчато отсвечивали мостовые. Мимо окон мелькали раскрытые зонты, мокрые конские бока, украшенные медными бляхами сбруи, поднятые парусиновые верха извозчичьих пролёток. Конца дождю не предвиделось.
- Анна, знаешь, что мне пришло в голову, - сказал Есенин. - Почему бы не переждать нам дождик у ребят? Николай Колоколов живёт совсем рядом.
- А это удобно?
- Конечно! Двери для нас открыты настежь круглые сутки.
Они выбрались из помещения и через площадь побежали к знакомому переулку. По крутой, давно не метённой лестнице, где скопился сумрак и пахло чем-то затхлым, как во всех старых полукаменных домах, поднялись на второй этаж. В холостяцкой комнате, продолговатой, угрюмой, но тёплой, заваленной журналами, книгами, газетами, они застали самого хозяина, Николая Колоколова, и гостей его - Василия Наседкина и незнакомого Есенину худощавого человека с длинными тёмными волосами, с высоким лбом и реденькими усами. Колоколов представил его:
- Иван Филипченко, в прошлом - пастушонок, батрак, половой в чайной, санитар, переплётчик, чернорабочий. Но, повторяю, всё это в прошлом. Ныне Иван Гурьевич - поэт, каменотёс слова...
Есенин пристально вглядывался в высоколобого и, вспомнив просьбу корректора, сказал:
- Меня просил передать вам поклон Владимир Евгеньевич Воскресенский. Он желает вам успехов в учении и творчестве.
Филипченко словно расцвёл, крепко сжал Есенину руку:
- Спасибо. Вы его знаете?
- И давно. Он наш старший товарищ. - Есенин кивнул при этом на Анну. - Познакомьтесь, ребята. Эта девушка будет моей женой. Мы вместе работаем у Сытина в корректорском отделении.
Анна вздрогнула и слегка отшатнулась от него.
- Ты сумасшедший?
- Отчасти, Анна.
- Заранее поздравляем, - сказал Филипченко. - Иметь таких людей рядом, я говорю о вашей будущей жене и о Владимире Евгеньевиче, - это, поверьте мне, счастье.
- А вы, значит, тоже стихами пробавляетесь? - Есенин говорил нарочито упрощённо, чтобы не выказывать своего восхищения и поэтами и поэзией.
- Пробавляюсь, - в тон ему ответил Иван Гурьевич. - Желаете слушать?
- Я сам люблю читать стихи и люблю их слушать.
- Тогда извольте садиться...
На дворе распоряжалась непогода, ветер как бы с разбегу налетал на здание, надавливал на окно, по стеклу стекали струйки дождя. А на столе тоненько выводил свою извечную мелодию самовар, одаривая людей уютом и спокойствием, располагая их к дружеским беседам и стихам.
Иван Филиппенко, высокий, худощавый, с крупными тёмными глазами, с впалой грудью человек, видимо немало перенёсший на своём недолгом веку, оглядев слушателей, произнёс заглавие:
- "С работы".
Голосом жарким, накалённым страстью стал торопливо читать:
Гуляющих дам, кавалеров каскады,
Свадебный поезд, кортеж погребальный,
Кортеж триумфальный, -
Стой!
И не движься, пока не пройдёт толпа за толпой,
Близ вас, мимо вас в глухие концы.
Вы все, кто имеет дворцы,
Небоскрёбы, особняки,
Магазины, заводы и рудники,
У кого от безделья мигрень,
Посторонитесь, рабочий идёт!
Уступите асфальты, к фундаментам станьте,
Дайте дорогу ему, современному Данте,
Пробывшему день
В мытарствах мук, по Кругам Испытанья, как Тот!
Есенин, слушая, думал о том, что каждый поэт пишет о пережитом, о выстраданном им самим. Чем глубже страдания, тем сильнее звучит крик ненависти, тем выше гражданственная значимость каждого слова. Это не слезливые и покорные жалобы на свою судьбу, какие во множестве встречаются в произведениях поэтов-самоучек. Это яростный протест и угроза.
А поэт кидал тяжёлые слова, и казалось, они пробивали стены и летели в пространство, в лица извечных врагов.
- Эти стихи были напечатаны в газете "Правда", - сказала Анна. - Я их читала. Они произвели на меня большое впечатление. Сильные стихи.
- Спасибо, девушка! - Филипченко, ещё не остывший от возбуждения, сжал локоть Анны. - Только живые нуждаются в поощрении - мёртвым похвала не нужна, они совершили всё, что им было положено, и оставили по себе память. Живым надлежит продолжать их дела, живые жаждут поддержки. Каждый из нас жаждет её, чтобы говорить слова, накалённые страстью докрасна, чтобы выражать исступлённую до беспамятства любовь и чтобы гнев был испепеляюще жарок! Иначе мы не свалим врагов своих, не завоюем любви ближних. Революция не терпит равнодушных.
Есенин, держа в ладонях стакан с горячим чаем, сидел неподвижно и слушал, и всё сказанное Филипченко казалось ему значительным и веским, особенно после замечания Анны, что эти стихи печатались в "Правде". "Должно быть, приятно публиковаться в газете, да ещё в какой - в революционной, большевистской", - подумал он и тут же вспомнил просьбу Бонч-Бруевича написать что-нибудь "социальное". А почему бы и нет? Он обязательно это сделает...
- Теперь читайте вы, - пригласил Филипченко, обращаясь ко всем, и смущённо улыбнулся. - Поглядим, на что вы годны, молодые.
Есенин понял: перевес в возрасте на пять-шесть лет, увидевшие свет стихи уже давали Филипченко право вести себя как старшему. Колоколов поглядел на Василия Наседкина:
- Начинай ты...