- В Константинове у меня была первая в жизни попытка составить книжку стихов, конечно, пока ещё рукописную. Стихов набралось две тетради. Я и название книжке придумал: "Больные думы". Честно говоря, тут не обошлось без неосознанного влияния Надсона. Не просто "думы", не какие-нибудь "звонкие", "ранние", наконец "сельские", а "больные"! Ну разве это не противоречило самой сути моих тогдашних стихов? Вслушайся:
Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха.
Выходи встречать к околице, красотка, жениха.
Что же тут "больного"? Нет, при всём моём уважении к искренней, но больной поэзии Надсона - нам с ним не по пути. Никаких "больных дум"!
- Какое же название, Серёжа, ты думаешь дать своей первой книге стихов?
- Какое? А оно уже придумано. Русское. Старинное.
- Какое же?
- "Радуница".
- Немного непонятно, но очень поэтично, волнующе, даже музыкально. - Она повторила нараспев: - "Ра-ду-ни-ца". Это что же - от слова "радость"?
- Глубже, многозначней. У тебя, Анна, чуткое ухо. В этом слове сливаются "радость", "радуга", "радушие". Так русские люди называют День поминовения усопших родителей и родственников. Это идёт от древнеславянских, дохристианских, ещё языческих обычаев - пить и есть на погостах, приглашая к трапезе и покойников, как бы предсказывая им радость светлого воскресения из мёртвых. Несомненно, это отголосок древнейшего культа предков. А как по-российски душевно, потаённо звучит это светлое слово: "радуница".
Анна улыбнулась:
- Счастливый ты человек, Серёжа. Для тебя ясен смысл жизни, есть любимое дело.
Скорбно, панихидно звучала колокольная медь, а им, молодым и влюблённым, этот похоронный звук не мешал радоваться жизни, и уже не печалили их золотые, багровые, тленно-коричневые осенние листья - к чему тужить? Кроме погребального есть и малиновый звон сорока сороков московских церквей, а листья весной вновь брызнут зелёной кровью, и всё начнётся сначала: любовь, красота, счастье, поэзия.
Где-то поблизости кого-то хоронили. Донёсся простуженный тенорок иерея: "И сотвори ему ве-е-ечную па-амять..." Небольшой хор - в нём преобладали женские голоса - затянул: "Ве-е-еч-ная па-а-мять..." Сергей и Анна невольно прислушались.
Навстречу им вышла многоцветная, экзотически яркая ватага цыган и цыганок. Откуда взялись эти черноглазые и чернобровые извечные кочевники на Ваганьковском кладбище? Может, и они кого-то здесь хоронили? Впереди толпы шёл, размахивая руками, пожилой цыган без шапки, с всклокоченными волосами, в оранжевой рубахе, стянутой коричневой плисовой жилеткой, на которую стекала иссиня-чёрная борода. А за ним мелькали красные, жёлтые, синие рубахи, чёрные жилетки, цветастые шали.
Завидя Анну и Есенина, чернобородый цыган, по-видимому вожак табора, артистически ловким движением вытолкнул из толпы нарядно одетую молодую цыганку с огромными антрацитово-чёрными глазищами, смуглую, с ниткой кораллов на шее, в жёлтой, пунцовыми цветами шали.
Цыгане свернули на боковую аллейку, а таборная красавица с дикой грацией направилась к посланным самой судьбою клиентам. Гордо подняв голову, отчего, блеснув, закачались серебряные полумесяцы серёг, цыганка певуче и вместе с тем гортанно запричитала:
- Ай какая красавица! Подойди, погадаю. Всё, как есть, расскажу, ничего не утаю. От судьбы не уйдёшь, но судьбу можно угадать. Позолоти ручку...
Анна быстро взглянула на Есенина, не зная, как ей поступить, а Сергей уже улыбался открыто и обаятельно. Он, не глядя, запустил руку в пиджачный карман и захватил оттуда в горсть какие-то монетки и две смятые денежные бумажки:
- Гадай, цыганочка!
Таборная девушка проворно, по-кошачьи мягко забрала деньги, сунула их куда-то под шаль и, распустив широченные юбки, схватила левую руку Анны. Анна почувствовала, что рука цыганки холодна, словно только что вынута из обжигающе-студёного родника, и вздрогнула. Цыганка заметила это и улыбнулась одними уголками вишнёво-красных губ.
- Руки холодные, сердце горячее, - объяснила она и молниеносно окинула огненно-чёрными глазищами Сергея. - Ничего не утаю, красавица. Такого молодца приворожила! Как тебе правды не сказать?
Она уставилась в левую ладошку Анны, словно и впрямь читала ветвистые линии на её руке. Помолчав с полминуты, вдруг заговорила совсем другим тоном - грустным, безнадёжным, завистливым, хотя эта недружественная интонация не соответствовала смыслу её отрывистой речи:
- Любишь. Недавно любишь, а надолго. Эх, конца не вижу твоей любви, красавица. Сто девушек и ещё сто замужних женщин сохнут от зависти к тебе. Им не завидовать, а отбивать надо у тебя молодца. Таких красавцев я не видывала. - Она снова полыхнула на Сергея чёрным пламенем нерусских глаз. - Глаза - как васильки во ржи. Волосы - золотая рожь. Полевой царевич. Где такого отыскала, красавица? - Отвела глаза от Сергея и недобро зачастила, разглядывая Анну, словно желая понять, чем же она сумела приворожить синеглазого королевича: - Не таись, красавица. Всю тебя насквозь вижу. У меня бабка - колдунья, от неё ясновидение я переняла. Любит он тебя, и ты гордишься этим. Ой-ой как высоко занесла тебя гордость! Не прячешь своё сокровище. Нате, смотрите, с каким синеглазым живу-гуляю. Любит он тебя, правда, не пойму, за что? Есть красивее. Есть горячее кровью. Есть умнее. Неужели хитростью голову ему вскружила?
Анна сердито отдёрнула руку, но цыганка на лету её поймала и вцепилась так крепко, что Анна не нашла в себе силы ещё раз высвободить руку: мели, дескать, Емеля, твоя неделя!
К своему изумлению, Анна заметила, что Есенин, по-видимому, всё время слушал с интересом болтовню гадалки да и сейчас ждёт её слов, даже шею вытянул.
- Зачем сердишься? - миролюбиво упрекнула цыганка. - Счастливые не должны сердиться. А у тебя счастье. Держись за него. Счастье один раз в жизни даётся.
Лицо цыганки на миг словно засветилось изнутри, и она стала дивно хороша дикой, нездешней, тёмной красой.
- Нет, не хитростью ты полонила синеглазого. Открытым сердцем. Преданностью. Ты ему всё - и жена, и сестра, и мать, и советчица-подруга. Его интерес - твой интерес. Ради него от себя отказываешься. Так и надо. А ещё ты хочешь, красавица, от него ребёнка. Не дочку, а сына. Нет! Меня не проведёшь, я внучка вещуньи. Мою бабку в Бессарабии знали, в Венгрии. Затаила ты, красавица, мечту в сердце своём. Рожу, дескать, ему сына, навсегда будет мой, потому что и глаза у сына будут отцовские, синие.
Неожиданно цыганка отпустила Аннину руку, сказав при этом как-то равнодушно, лениво, будто нехотя:
- Разлуки ты боишься, как жеребёнок небесного грома.
Не узнавая себя, против своей воли поддавшись дешёвым, по её мнению, таборным, обманным словам, Анна похолодевшими губами пролепетала:
- А будет разлука?
- Не знаю, - резко, будто не своим голосом оборвала цыганка и, словно забыв о стоящей рядом Анне, всем корпусом повернулась к улыбающемуся Сергею.
Гадалка смотрела на него с суеверным удивлением, как на чудо, как на сбывшийся на минуту сон, как на обольстительный сказочный образ, вызванный колдовскими чарами. Смотрела, жадно смотрела, пока не рассеялся, не растаял, как радужное облако.
Вряд ли она профессионально льстила и бормотала привычные для гадалок вычурные словосочетания. Похоже было, что она просто открывала восхищенное девичье сердце, бессвязно выговаривая не предсказания, а пожелания:
- Пойдёшь по земле, словно земли не касаясь. Любить тебя будут все, кто носит юбки, а не шаровары. Всё! Понимаешь? И молодые и старые. А жить будешь долго-долго. Многих переживёшь. Правду говорю. Не вижу конца твоей жизни, не научила меня вещунья-бабка гадать таким, как ты.
Шурша широкими сбористыми юбками, развевая концы жёлто-красной шали, цыганка как зачарованная быстро и легко ушла, ни разу не оглянувшись, словно уносил её никем не замечаемый ветер.
Есенин и Анна провожали гадалку глазами, полными удивления и какого-то необъяснимого беспокойства. Первым очнулся от этого наваждения Есенин. Он бережно взял Анну под руку и задумчиво сказал:
- Красива какой-то демонической красотой. Когда смотришь на такую Кармен, поневоле веришь, что цыганское племя пришло к нам из сказочной Индии.
Анна молчала. В её ушах всё ещё звучал голос цыганки, которая - страшно подумать! - сказала так много неопровержимо верного. Как могла она, эта дикарка из табора, наверняка неграмотная, проникнуть в тайное тайных Анны, в её, правда смутную и несказанную, но властную мечту соединиться с Сергеем, стать его женой и - Боже, как это стыдно! - родить ему ребёнка. И не девочку, а мальчика, синеглазого сына, который крепчайшими узами привяжет любимого Сергея к ней, и тогда не будут ей страшны предсказанные этой молодой ведьмой молодые и старые женщины, с первого взгляда влюбляющиеся в синеокого и золотоволосого красавца. Ах, Сергей, Сергей, если бы ты мог понять и почувствовать, как беззаветно, безоглядно, самоотверженно и страстно тебя любит Анна, которую все окружающие (да и она сама) всегда считали рассудительной, наделённой от природы не горячим сердцем, а холодным умом!
Совсем недавно Анна, к ужасу своему, обнаружила в себе ревность, то самое безрассудное чувство, которое до сих пор считала уделом мелких натур, собственников, честолюбцев и мещан! И - подумать только! - она тайно ревновала Сергея к какой-то неведомой ей Наталье, Константиновской сельской девушке, с которой теперешнему Сергею - студенту, поэту - и поговорить-то не о чем! Вот когда Анна впервые в жизни пожаловалась на судьбу, лишившую её красоты, обаяния, поэтического дара или какого-нибудь иного таланта! Знал ли Сергей об этих её тайных думах? Вряд ли. Она женским безобманным чутьём постигала, что он тянется к ней, она ему с каждым днём желанней, необходимей. Он шёл рядом бесконечно близкий, любимый.
Сергей с присущей ему ласковостью пожал её руку выше локтя, и она вся затрепетала от этой, может быть, даже случайной, мимолётной ласки.
- Знаешь, Анна, говорят, вольнодумец и циник Вольтер был немного суеверен, а умнейший человек своего века Пушкин поворачивал коня обратно, если ему дорогу перебегал заяц.
- Анекдоты, - неуверенно возразила Анна, понимая, что Сергей говорит о только что прозвучавшей на кладбище ворожбе. Она испугалась, что он, чего доброго, начнёт анализировать бессвязные бормотанья ведьминой внучки.
Но Сергей думал о другом. Его не рассмешили, но и не обрадовали слова цыганки о том, что он, Есенин, жить будет долго-долго и даже конца не видно его жизни. Он много раз задумывался о сроке жизни, отпущенном ему, и, уж конечно, не чьё-то гаданье могло приоткрыть ему эту тайну.
Есенин чувствовал всем своим существом, что он здоров, силён, жизнелюбив. Но, прислушиваясь к себе, он иногда, правда очень редко, томился предчувствием раннего ухода из жизни. Почему появлялось это чувство обречённости, догадка о ранней смерти, он не знал.
- Отгадай, о чём я сейчас думаю, Анна? - спросил Есенин, следя за двумя голубями-сизарями, которые, покачивая взад-вперёд головками, пересекали впереди них аллею.
- Не знаю, Серёжа, - попыталась отшутиться Анна. - Я не таборная ворожея. И бабка моя не колдунья.
- Я иногда думаю о недолговечности поэтов. Может быть, они сгорают на огне своего трудного искусства? Помнишь, у Пушкина: "Высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить..." Слова-то какие! "Высокая страсть". "Для звуков жизни не щадить"! А ведь Пушкин отличался исключительной точностью определения жизненных ощущений. Пушкин не дожил до сорока лет. А Лермонтова не стало в двадцатисемилетнем возрасте. Они прожили по полжизни, никак не более, хотя каждый сделал за этот срок по крайней мере за десятерых талантливейших!
- Оба они погибли на дуэли, - напомнила Анна, почувствовав почему-то холодок в сердце. Ей не нравилось направление есенинской мысли.
- Ты права, но не совсем. В стихах Лермонтова очень настойчив мотив раннего ухода из жизни. Он и без мартыновской пули наверняка умер бы молодым, А талантливый поэт Дмитрий Веневитинов? Он скончался двадцатидвухлетним. А Семён Надсон? Он прожил всего двадцать пять лет.
Есенин увлёк Анну на скамейку у могилы какого-то купца Поликарпова. Они сели, и Сергей продолжал говорить на эту невесёлую, тревожащую Анну тему:
- Верующим хорошо. Они убеждены, что земная жизнь - это только кратковременное испытание их духовных сил, а за гробом их ждёт счастливая участь: "Иде-же несть болезни, печали и воздыхания, но жизнь бесконечная..."
Но мы-то с тобой знаем, что это красивая ложь, самообман. И я со щемящей болью смотрю иногда на облака, на деревья, на цветы, как будто прощаюсь с ними. Не часто это, но бывает. Я не читал тебе одно стихотворение, оно прямо-таки выплеснулось из души. Слушай!
Край родной! Поля как святцы,
Рощи в венчиках иконных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных,
По меже на перемётке
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в чётки
Ивы, кроткие монашки.
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Всё встречаю, всё приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть,
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
Анна сидела, как воробышек в стужу. По щекам её текли слёзы, и она не в силах была остановить их.
Есенин, как показалось Анне, с горестным удивлением и каким-то восторгом медленно повторил последние строки:
Я пришёл на эту землю,
Чтоб скорей её покинуть.
Анна вынула из кармашка батистовый платок и торопливо смахнула слезинки:
- Ты, Серёжа, сам не знаешь, какой ты необыкновенный поэт. Я знаю, что этого нельзя тебе говорить, это вредно тебе слушать, но, прости меня, я не в силах смолчать. Давай думать, что всё будет хорошо и эта таборная пророчица верно предсказала тебе долгую-долгую жизнь. - И закончила своё суждение неожиданным для себя, несвойственным ей простодушным вопросом: - Ты меня хоть немножечко любишь?
- Анна!
Он бережно, с нескрываемой нежностью ладонями сжал её виски и впервые поцеловал в губы - крепким, долгим, блаженно-обессилившим её поцелуем.
Они молча пошли к кладбищенскому выходу, только теперь заметив, что похожее на обширную рощу кладбище окутывают синие сумерки и вот-вот в бездонных глубинах неба загорятся считающиеся вечными звёзды. А может быть, и звёзды, как человеческие жизни, не вечны и вселенная полна неразгаданных тайн угасания одних и вспыхивания других, новых звёзд?
- Ты переживёшь меня, Анна, - спокойно, без всякой рисовки, без патетики сказал Есенин. - Передай моим друзьям, чтобы они похоронили меня здесь, на Ваганьковском кладбище. Тут я впервые поцеловал самую чудесную на свете девушку.
- Серёжа, не говори так! - вырвалось у Анны. - Прошу тебя. Не омрачай мне этого счастливого вечера.
Он промолчал. Они вышли с кладбища и не сговариваясь направились к Есенину, на квартире которого Анна была всего несколько раз да и то мимолётно - то заносила книгу, то заходила, чтобы сразу же увести Сергея на прогулку.
На московских улицах было светлее, чем на кладбище.
Они ещё издали увидели, что их поджидает, сидя на лавочке у дома, Воскресенский. При их приближении он поднялся, поправил очки:
- Ну, симоны-гулиманы, лентяи преподобные, где вас черти носили? - Голос его звучал притворно сердито: - Битый час сижу на лавочке и чертей, что вас где-то носят, проклинаю.
- Где мы были, туда чертям вход воспрещён, - задорно отозвалась Анна. Глаза её сияли, на щеках розовел румянец, она выглядела счастливой.
- Что-то таких мест в Москве не знаю, - ворчал Владимир Евгеньевич. - Не в церкви же вы такую уйму времени провели?
- Ну а как вы смотрите на Ваганьковское кладбище? - озадачил его Есенин. - Уверяю вас, там не водится ни одного чёрта.
- А чаем вы меня напоите? - блеснул очками Воскресенский, считая допрос оконченным.
- Будет вам чай, и даже с баранками, - весёлым голосом пообещал Сергей.
В квартире он засуетился - накрыл стол широченной газетиной, схватил чайник, чтобы наполнить его водой. Но Анна спокойно и решительно отобрала у него чайник, кивнула на Воскресенского: поговори, мол, с гостем, а с чайником я сама управлюсь.
И верно, через пять минут чайник был на керосинке, на столе появилась не только чайная посуда, но и обещанные баранки, нанизанные на мочало, сахарница, полная пилёного сахара, стеклянная банка с вишнёвым вареньем.
Собирая на стол, Анна прислушивалась к разговору Сергея с Воскресенским. Впрочем, говорил Владимир Евгеньевич, а Сергей только вставлял одно-два слова.
- В этом наиважнейшем вопросе, - убеждал Сергея корректор, - нужно предвидение, нужна правда.
Сергей не без ехидной усмешки напомнил:
- А знаете, что говорит наш общий друг наборщик Лука Митрофанов?
Нынче правда на небесах
Да в аптеке на весах.
- Чепуху городит Лука, - отмахнулся Воскресенский. - Во главе нашей партии стоит человек, смотрящий вперёд на десятилетия. Он обладает даром анализировать историческую, политическую, наконец экономическую обстановку и предвидеть ход истории и даже предугадывать даты будущих событий.
- Это Ленин, что ли? - уже без тени иронии спросил Сергей.
- Он. Так вот, Ленин из-за рубежа готовит большевистское подполье России к действиям во время большой войны, которую считает неизбежной.
- Простите, Владимир Евгеньевич, - несмело вступила в разговор Анна. - Я далека от политики и политических пророчеств. Вы можете открыть нам предвидение вашего Ленина: когда же начнётся этот, как он утверждает, неизбежный военный пожар? Через год? Через два?
Есенин удивился: Анна опередила его с этим вопросом и задала его почти в тех же словах, какие готовы были сорваться у него с языка.
Воскресенский покосился на Анну и с досадой в голосе передразнил её:
- "Через год? Через два?" - И, выдержав паузу, обрушил неожиданное, ошеломляющее: - Да вы что, с луны свалились? Неужели газет не читаете да и попросту не видите, что происходит вокруг? Вот вы оба каждый вечер ходите мимо ресторации "Древность". Неужели не обратили внимания, что там ежевечерние и еженощно - дым коромыслом? А что творится в "Яре" и "Стрельне"? Пиршества, купецкие дебоши. Миллионеры и тысячники в исступленье бьют зеркала, мажут горчицей продажные рожи официантов, крушат аквариумы и люстры. Шампанское, коньяк, смирновская водка льются рекой. Это гульба напоследок. Это - канун войны.