Есенин вспомнил слова одного из профессоров университета Шанявского о том, что в Российской империи проживают представители более ста наций и народностей, и ему стало за себя стыдно - он не знал огромного большинства этих национальных меньшинств. Где-то там в хвойной тайге и ягелевой тундре, менее известных ему, чем североамериканские прерии, живут его соотечественники - коряки, остяки, вогулы, якуты, самоеды, и он, русский поэт, не знает о них ровным счётом ничего.
Ему вдруг страстно захотелось как можно скорее, может быть, в этом же году пуститься в путешествие - увидеть, услышать, поближе узнать всю многонациональную Русь, "всяк сущий в ней язык". Но тут же он охладил свой порыв: любое путешествие требует прежде всего денег - так устроен этот несуразный, раздираемый раздорами мир. Нет, в ближайшее время ему нечего и думать о путешествии по Руси, а ведь Россия - это только одна шестая часть планеты Земля. Как же велик и неогляден весь земной шар, населённый разноязыкими землянами!
В этих раздумьях шла бессонная ночь. Есенин заснул лишь под утро.
А проснувшись, глянул в окно - и ахнул! Всё кругом было бело от первого в этом году снега, и белизна эта была такой первозданно чистой и непотревоженно свежей, что даже мех зайца-беляка показался бы на фоне её тускло-серым. А снежинки всё падали и падали, как будто с необозримых высот непроходимая черёмуховая заросль осыпала землю белыми, лёгкими, почти невесомыми лепестками.
Есенина с детства волновало всё первичное в круговороте природы - первый крик прилетевшего весной с юга грача, первые льдины апрельского ледохода, первая красная ягодка земляники, и особенно первый снег.
Падали, падали снежинки. Лебяжье-белое, снежное крошево манило в лес - вот где, должно быть, сейчас белая тишина, занесённое снегом бездорожье, снежная бахрома на зелёных сосновых лапах. Есенин тихо произнёс:
Заколдован невидимкой,
Дремлет лес под сказку сна,
Словно белою косынкой
Подвязалася сосна.
Ему так хотелось, чтобы сейчас рядом с ним была Анна, он даже обернулся. Ах как ему недоставало сейчас Анны - карего золота её глаз, соболиных её бровей, коротко остриженных каштановых волос, милого, чистого, словно только что вымытого тёплой водой с душистым мылом лица, девически стройной фигуры, её обаяния, её неброской красоты. Анна провела с ним в этой комнате всего-навсего три счастливые ночи, а потом в их любовь вмешалась семья Анны: отец Роман Григорьевич, старшая сестра Серафима и решительнее всего - мать, Марфа Ильинична.
Есенин вскоре догадался, с какой целью Марфа Ильинична уводила Анну к больной родственнице на Божедомку. А на другой день устроила большую стирку, которая допоздна заняла обеих сестёр Изрядновых.
Потом Марфа Ильинична заболела или просто сказалась заболевшей, и Анна стала неотлучной сиделкой около захворавшей матери.
Анна в последние дни заходила к Сергею только после работы на час-два, да и то чересчур часто поглядывала на часы-ходики, стрелки которых не ползли, а бежали, спешили стремительно и неудержимо. Вчера Анна в корректорской смущённо сказала, что после работы поедет на примерку к далеко живущей портнихе и её не нужно сопровождать.
- Почему я не могу тебя проводить? - удивился Сергей.
Анна покраснела от смущения - она не умела лгать - и объяснила:
- Неудобно, Серёжа. Это чисто женское дело.
Наивное лукавство Анны стало понятно Есенину, когда после работы к нему впервые без приглашения, без предупреждения пришла одетая во всё чёрное Марфа Ильинична. Есенин встретил её с раскрытой душой, радушно, хотя немножко удивлённо. Его благодарная память хранила простосердечие, гостеприимность, благожелательное отношение, встреченное им в семье Изрядновых, где тон, бесспорно, задавала Марфа Ильинична.
Минуты полторы прошло в обоюдном молчании. Неожиданная гостьи осторожно, но приметливо обвела глазами комнату, гипсовую маску Пушкина, и аккуратно заправленную кровать, и ходики, и рукописи на столе.
Есенин тоже впервые внимательно и взыскательно всматривался в чуть располневшую, несколько грустную женщину, её усталые золотисто-карие глаза, добрые, чёткого рисунка губы, мягкие, женственные черты лица, на котором не образовалось ещё морщинок, - такой будет, вероятно, Анна лет через двадцать. Есенин, конечно, догадался, о чём пойдёт речь, и ему не хотелось заговаривать первому. Пришла, ну что же? Он готов выслушать всё, но угодничать или притворяться светским человеком - с какой стати?
- Вы, вероятно, удивлены, Сергей Александрович, что я зашла к вам незванно. Шла мимо, и мне подумалось, что Аннушка у вас, но - вижу! - ошиблась.
Есенин, понимая, что она неискусно лицемерит, приняв простодушный вид деревенского парня, сказал как можно наивнее:
- Да, она, случается, заходит ко мне ненадолго, а сегодня у неё важнейшее для женщин дело: примерка! Укатила к портнихе. Разве она вас не предупредила?
- Нет. Вероятно, о примерке она узнала только на работе. - И сразу переменила тему разговора: - Хочу спросить вас, почему вы к нам не заглядываете? Вся наша семья рада вас видеть...
- Работа, Марфа Ильинична! Поверите ли, верчусь как белка в колесе. Корректорская, литературный кружок, ну и стихи, конечно. Стихи для меня - как для иного алкоголь или опиум. Благородная отрава.
- Много пишете?
- Не скажу чтобы много, но тружусь усердно. Иногда до вторых петухов.
- Аннушка говорила, что у вас в поэзии большие достижения.
- Она по доброте души преувеличивает мои более чем скромные успехи.
- Но вы, однако, начали печататься...
- При вас и, думается, при вашем доброжелательстве, в вашем доме Попов взял у меня несколько стихотворений в детский журнал "Мирок". Вот, собственно, и все мои удачи.
- Я помню этот вечер, вы тогда у нас были впервые.
Вы, верно, заметили, что у нас дружная, интеллигентная семья и мы часто ведём интересные беседы, которые без споров и дискуссий не обходятся. Недавно всей семьёй слушали в Большом оперу Гуно "Фауст". Многие этого французского композитора почему-то считают немецким. Так вот дома, после оперы, у нас за ужином состоялся целый диспут. И спорящие стороны, представьте, были явно неравными. С одной стороны - Аннушка, с другой - мы с мужем и Серафима.
- О чём спорили? - из вежливости спросил Есенин, не понимая ещё, куда клонит мать Анны.
- Вы, конечно, помните "Фауста". Там в мефистофельских куплетах есть такие слова, обращённые к Маргарите: "Мой совет - до обрученья дверь не отпирай". И даже строже: "Мой совет - до обрученья не целуй его..."
Аналогия Марфы Ильиничны была обнажённо проста; чтобы понять её, больших усилий не требовалось. "Но что же, интересно, отстаивала в домашнем споре Анна?" - подумал Есенин.
Марфа Ильинична и не делала из этого секрета:
- Аннушка, представьте, высмеивала филистерские, бюргерские куплеты Мефистофеля, хотя и понимала, что Мефистофель насквозь ироничен и коварен. Роман Григорьевич прямо её спросил: "Ты что же, Аннушка, против церковного и даже гражданского брака?" Она - в пылу спора, конечно, выпалила: "Да, против. Семейный союз освящает не церковь и не так называемый гражданский брак, а только любовь". Я по материнской доброте промолчала, а Роман Григорьевич, при явной поддержке Серафимы, поставил точки над i. "Тогда, - говорит, - ты должна одобрять и радения любой хлыстовской секты, доходящей в исступлении до повального греха, и непотребства нигилистических кружков, именуемых "Огарками". До слёз моя младшенькая дошла, но осталась при своём мнении.
Есенин невесело улыбнулся:
- Значит, вся ваша семья коллективно исполняла Анне куплеты Мефистофеля?
Марфа Ильинична поняла, что высказалась безапелляционно и чересчур откровенно и, смутившись, круто переменила тему, начав перебирать жизненные пустячки:
- Впрочем, разговоры о высоких материях как-то даже неуместны в наших буднях. Я прямо не узнаю Москву. Вы слышали, Сергей Александрович, в Марьиной роще разбойники целую семью вырезали, а попользовались всего двумя рублями с полтиной. Ужас какой-то! Или ещё чище: грабитель, специалист по несгораемым шкафам, увёз казённый сейф на подводе, а предварительно ограбил артиста Малого театра и поэтому ехал в шубе и шапке в бобрах - кто такого задержит? По дороге сейф вывалился, а навстречу отряд конной полиции. Так этот мошенник в бобрах артиста заставил полицейских поднять тяжеленный сейф на подводу. Ну не нахальство ли?.. А о бешеном волке слыхали? Где-то тут в вашем околотке рыщет. Собаку искусал и пьяного сапожника.
Есенин слушал эту чепуху рассеянно, что называется, вполуха, удивляясь мешанине - Мефистофель, церковный брак, мокрое дело в Марьиной роще, бешеный волк... Ему трудно было скрыть свою радость, когда Марфа Ильинична, покосившись на ходики, заторопилась и попрощалась.
"Всё яснее ясного", - думал Есенин, ничуть, впрочем, не осуждая мать Анны. Разве его собственная мать, Татьяна Фёдоровна, не уговаривала его вступить в церковный брак с Натальей Шориной? Марфа Ильинична могла бы сказать короче и проще: вы, дескать, соблазнили мою дочь и, как порядочный человек, должны с ней обвенчаться в церкви.
Проводив, как ему смешно подумалось, свою будущую тёщу, Есенин пошёл по снежному первопутку за хлебом. Когда времени бывало в обрез, он ходил в ближнюю булочную, но там частенько торговали чёрствыми булками; нынче он пошёл в дальнюю булочную - там-то никогда не переводился свежий, мягкий хлеб. Снегопад прекратился, ноги ступали по горностаево-белому снегу. Прохожих на улице было мало. Но на самом краю небольшой площади была различима толпа: какое-то уличное происшествие.
Подойдя поближе, Есенин рассмотрел торговца в полушубке, женщин в тёплых платках, дьячка, извозчика, лошадь которого стояла поодаль, несколько шустрых мальчишек, барыньку в плюшевой ротонде, городового. Слышались отдельные суждения:
- Бешеный волк. Его, наверное, охотники прихлопнули, а шкуру снять опасаются - вдруг зараза...
- Наверное, людей успел покусать.
- Хвостище-то, гляди-ка, трубой.
Есенин усмехнулся: оправдалась болтовня Марфы Ильиничны о бешеном волке.
Он пробрался поближе. Мёртвый волк - серый, с желтоватыми подпалинами - лежал на снегу, шагах в десяти от тротуара. Убитый зверь застыл с ощеренными клыками, и было похоже, что он испустил дух со звериной жутковатой улыбкой.
Есенин нагнулся к волчьей морде и вдруг увидел стёртую шерсть на шее - явственные следы ошейника.
- Не волк это, - уверенно сказал Есенин. - Волки, да ещё и бешеные, в ошейниках не щеголяют. Овчарка это. Тот, кто подстрелил её, наверное, снял ошейник - видите, шерсть на шее стёрта. Тесноватый был ошейник.
Кругом разочарованно заахали и заохали - жаль было расстаться с легендой о бешеном волке.
Толпа нестройно загомонила, и вдруг Есенин почувствовал, что кто-то запускает руку в левый карман его пальтеца. Он вспомнил, что в кармане последняя до получки трёшница, и молниеносно поймал вора за руку, что называется, с поличным. Чья-то рука успела нащупать трёшницу и смять её.
Он глянул сверху вниз и увидел, что покушался на его трёшницу парнишка лет двенадцати-тринадцати, курносый, со смышлёными, таящими удивление и страх серыми глазами. Это был, по-видимому, недавно начавший практику карманник, так называемый щипач.
Цепко сжав мальчишечью руку вместе с зеленоватой кредиткой, Есенин молча повёл с собою курносого. Тот покорно, не пытаясь вырываться, пошёл за ним. Шагах в двадцати от толпы воришка деловито осведомился:
- В участок?
Есенин хотел ответить отрицательно, но передумал: пусть пока казнится, это ему будет уроком. До дальней булочной они вдвоём дошли молча, и, глядя на них издали, можно было подумать, что это идут братья - старший и младший.
В булочной Сергей, не выпуская мальчишку и только высвободив свою трёшницу, купил четыре свежие, ещё тёплые, французские булки. Выйдя из булочной, Есенин спросил мальчугана:
- Давно воруешь?
- Нет, дяденька, третий раз, и вот засыпался.
- Отец есть?
- Нет. Помер.
- А мать?
- Мать - сторожиха в школе.
- Знает она, что ты по чужим карманам шаришь?
- Что вы, дяденька. Узнает - выпорет отцовским ремнём.
- Ну вот что, щипач-неудачник! Забирай на выбор две булки и бросай своё грязное дело. Поймают - самосудом бока наломают, а то и в участок сдадут. Бери булки и - сверкай пятками.
Ошеломлённый воришка несмело взял две булки и, буркнув что-то вроде "спасибо", бросился наутёк. Есенин грустно посмотрел ему вслед и заторопился домой - скоро надо было идти в корректорскую.
Нечего было и думать, что Анна заглянет к нему после работы сегодня.
Не зашла она и назавтра, и послезавтра. Его тянуло к ней, он тосковал, но на работе сдерживал себя, опасаясь показаться сентиментальным или того хуже - навязчивым.
Пришла Анна только через месяц и при обстоятельствах не совсем обычных. Они в эти тридцать дней уходили из корректорской порознь, и Есенин даже привык к мысли, что у них, под влиянием семьи Анны, произошёл разрыв. И вдруг врывается после работы Анна - раскрасневшаяся, с сияющими глазами, чем-то возбуждённая, красивая как никогда. Не сдержав себя, Есенин бросился к ней навстречу, но она не дала себя поцеловать, а молча сняла шубку и пристроила её на вешалку. Оба молчали, хотя каждого подмывало заговорить - да что там заговорить! - наговориться всласть, излить душу. Они ведь и не ссорились, и не порывали друг с другом, но вышло так, что оба прожили больше месяца в одиночку. Первой начала Анна:
- Ты, наверное, тут без меня весь запас бумаги истратил?
- Ну что ты. Ты ведь моя муза. А тебя не было. Жил как корректор, а не поэт.
- А я тебя сюрпризом хотела порадовать.
- Уже то, что ты пришла, для меня лучший из сюрпризов.
- Так я тебе и поверила!
Она замолчала, оглядывая комнату. Всё было чисто, прибрано и даже на столе стояла бутылка из-под кваса, а в ней тополиная веточка с набухшими почками.
Сергея подмывало спросить о сюрпризе, но он сдержал себя.
- Давай-ка попьём чаю! Крепкого, до черноты! Чтоб встряхнуть сердце...
Он не переставал ломать голову над обещанным сюрпризом: Анна хорошо знала, что его может обрадовать. Но всё-таки, что же?
Оба они молча дождались, когда вскипела вода в чайнике. Анна заварила чай. И только когда чай был разлит, Анна едва приметно, с милым лукавством улыбнулась, но и тут промолчала.
- У тебя улыбка леонардо-да-винчевской Джиоконды, - стараясь быть спокойным, сказал Сергей.
- Не подлизывайтесь, сударь! - потеплела она. - Так уж и быть, обрадую вас.
Она быстро подошла к вешалке и достала из кармана шубки свёрнутый в трубочку журнал. Он издали узнал "Мирок".
Есенин следил за ней, чувствуя, что сердце его толкается, словно ему тесно в груди, и вот-вот выскочит. Анна, строгая и даже несколько торжественная, сдерживая волнение, развернула журнал и, как актриса со сцены, зазвеневшим от душевного подъёма голосом прочла:
- Журнал "Мирок", номер второй за тысяча девятьсот четырнадцатый год. Стихотворение "Воробышки".
Есенин вздохнул свободно, облегчённо. "Всё ясно, - понял он. - За подписью "Аристон" я дал Попову стихи без названия. А милейший Владимир Алексеевич - честь и хвала его редакторскому чутью! - озаглавил их по-детски трогательно, как и полагается в журнале для детей, - "Воробышки". Хорошо, конечно, но какой же тут сюрприз? Чудесит Анна".
А она, не глядя на Сергея, отчётливо чеканила звучные, музыкальные слова:
Поёт зима - аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далёкую
Седые облака.
А по двору метелица
Ковром шёлковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.
"Как она, однако, хорошо чувствует стихи - ритм, строфику, оттенки слова", - думалось Сергею. Анна между тем продолжала:
Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А вьюга с рёвом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится всё сильней.
И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мёрзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.
Анна передохнула, гордо вскинула с мальчишеской короткой стрижкой голову и, одаряя автора светом золотисто-карих глаз, провозгласила как здравицу:
- Сергей Есенин.
Он мгновенно понял неповторимую значительность, подлинную суть сюрприза, ощутил полноту нахлынувшего счастья, протянул руки, чтобы взять журнал и своими глазами увидеть, что вместо псевдокрасивого, манерного, чуждого для русского глаза и уха Аристона под стихами стоят настоящие, простые, исконно русские его имя и фамилия, но Анна бережно положила журнал на стол, подошла к любимому, поцеловала его и, не скрывая охватившего её глубокого волнения, сказала:
- Сегодня в России большой праздник - родился поэт Сергей Есенин!
4
Лютый на ветра февраль буйствовал в Москве метелями. Они метались по площадям, искали выхода из путаницы кривоколенных переулков, стелились по крышам сивыми гривами скачущих лошадей, громоздили сугробистые баррикады поперёк улиц. Но как-то ночью нежданно хлынула оттепель густым запахом ранней весны, и с утра небо взвилось над городом - голубое, прозрачное и вместе с тем пятнистое, закиданное ослепительными студёными облаками.
Над мостовыми на припёках кудрявился сизый парок, с кровель, с сосулек робко скатывались капли.
Не услыша, а почуя капель, Есенин толкнул форточку, подставил лицо ветру, жадно вдыхая едва уловимые ароматы талого снега, набухающих тополиных почек. Это было предчувствие весны - её прекрасного облика в цветах и солнечном сиянии. Он стал радостно возбуждён, непоседлив, тревожен, словно хлебнул берёзового сока.
Есенин взрослел и мужал стремительно, шёл вверх без остановки, без передышки. Если выпадали свободные полчаса, он бросался к столу и, торопливо придвигая к себе чистые листки, заносил на них строчечную вязь стихов, ощущая трепет в пальцах и сладкое ликование в сердце. Слова были просты и узорчаты, как вышивка на полотенце. "Скачет конь, простору много, валит снег и стелет шаль". Он со смятением замечал, что стихи пишутся очень уж легко, как бы без участия воли, и невыстраданно. Свободная фантазия! Впрочем, он смутно догадывался, что это только черновики, а работа, мучительная до изнурения, до изнеможения, подкарауливала его впереди. Близка ли она, далека ли эта подвижническая работа, он в точности не знал, но внутренне готовился к ней, запасался силами, как для дальней и нелёгкой дороги с крутыми подъёмами и обрывистыми спусками. Осилит ли?