К самым весам придвинулась и перегнулась через прилавок женщина, худая, с длинным и узким, похожим на шило носом, с крошечными глазками, совершенно круглыми и голубыми - такие глаза изображают дети на своих рисунках; всё лицо её было обсыпано веснушками. Она ткнула сухим и тонким пальцем в сторону полки и разомкнула узенькие губы:
- Вот этот кусок. Покажите.
- Этот? - недогадливо переспросил Есенин.
- Нет, рядом.
- Вот этот?
- Да нет же! - Она уже начинала раздражаться. - Выше того куска, на который вы указывали в первый раз.
- Этот, что ли?
- Ух, какой непонятливый! Вон, перед вашими глазами.
- Я вам уже предлагал его.
- У вас что, глаз нет? - Женщина привередничала всё больше. Есенин резко обернулся.
- Вот мои глаза, видите? Это у вас глаз нет. Я перебрал все куски, ни один вам не понравился. И я предлагаю вам в последний раз, сударыня! - Он схватил первый попавшийся кусок, швырнул на прилавок. Она, успокоившись немного, двумя пальчиками перевернула мясо, брезгливо поджала губы скобочкой.
- Хорошо. Я возьму. Разрубите его вот так - надвое...
Этого Есенин не предвидел - никогда в жизни он не разрубал мяса. Он положил кусок на пень, весь иссечённый, в зазубринах, неумело, опасливо взял топор с широким лезвием... Увидел себя со стороны, усмехнулся:
"Поэт с секирой мясника в руках! Взглянул бы на меня сейчас Гриша Панфилов..." Он на мгновение задумался, а женщина заторопила:
- Рубите же!
Первый удар оказался слишком слабым, второй - чересчур сильным, кость хрустнула, точно фарфоровая, и рассыпалась в осколки, осколки полетели на пол. Он проворно подобрал их и сложил на бумагу.
- Вот, извольте...
Женщина немо мигала кукольными глазами. В голосе прозвучала укоризна:
- Поваляли по полу, а потом даёте.
- Не хотите брать, ступайте к другому продавцу или в другую лавку.
- Как вы разговариваете! Ничего себе, приказчик... Я пожалуюсь хозяину.
Есенин, приблизив к ней лицо, сказал вполголоса, как по секрету:
- Хоть самому царю. Не боюсь.
Сзади Есенина появился отец. Как он мог очутиться тут?
- Доброе утро, Анастасия Витальевна! Вы чем-то расстроены? Вам не угодили? - Он приметил неумело завёрнутое мясо в её руках. - Я вам выберу другой кусок...
- Спасибо, не надо. - Она с удивлением глядела на молодого продавца. - Это ваш ученик?
- Сын, Анастасия Витальевна. Он вас не обидел?
- О нет! Хороший мальчик. Очень своеобразный... - Узенький рот её растянулся, и в улыбке показались ровные белые зубы; она ушла.
- Что ты ей наговорил? - спросил отец с беспокойством.
- Ничего особенного.
- Я её знаю лет двенадцать, это прислуга профессора Стрельбицкого. Впервые вижу её такой расстроенной. Нагрубил небось?
- Она долго ковырялась в мясе... Из терпенья вывела!.. Я посоветовал ей идти в другой магазин, если здесь не нравится.
- Я так и думал! - воскликнул отец с досадой. - Какое ты имел право выходить из терпенья? Это всё твоё?
- Если не моё, так позволено надо мной мудровать?
- Она не грозила пожаловаться хозяину?
- Обещала. А я ответил: хоть самому царю.
У отца безвольно повисли руки.
- При таком обращении с людьми ты на любой работе не удержишься. Что мне делать с тобой, Сергей, не знаю. Честно тебе говорю: не знаю. Осталась одна надежда - хозяин. Он обещал приставить тебя к делу. Уж постарайся быть с ним поучтивей, сынок... - Отец провёл по его рукаву пальцами, и в этом прикосновении было столько просьбы, даже мольбы, что сыну стало не по себе.
- Не беспокойся, папаша. Я постараюсь.
- Сними халат, в костюме ты лучше выглядишь...
Но халата снять Есенин не успел. В магазин вошёл высокий поджарый человек, пропустив впереди себя женщину; она была вся в белом - белое платье, белая шляпа, белые перчатки до локтей.
- Хозяин, - шепнул отец. - И с супругой.
Женщина своенравно вскинула голову, ленивым взором обвела помещение. За прилавком среди других продавцов приметила нового человека. Стремительно подступила. Оглядела его без всякого стеснения.
У новенького из-под халата виднелась белая рубашка, галстук, завязанный пышным бантом. Есенин смотрел на неё так же прямо, со скрытой дерзостью. Он уже чувствовал в себе, быть может ещё неосознанно, покоряющую мужскую силу, хотя она лишь едва-едва давала о себе знать.
У женщины было молодое лицо, зоревой цвет кожи, нос привздёрнут, губы податливые, сложенные капризно. Она была красива, но красота её, плотская, неодухотворённая, не вызывала поклонения. Есенин понял, что женщина спесива, неумна, а характер у неё вздорный и неуравновешенный.
- Ты ученик приказчика?
Хоть и оскорбительно прозвучал вопрос, но Есенин ответил с любезностью, на какую только был способен:
- Сын приказчика, сударыня.
- Сын? Чей же именно?
- Александра Никитича Есенина, если позволите.
Они некоторое время молчали, разглядывая друг друга.
- Ты у нас будешь служить?
- Мечтаю. В силу необходимости, конечно...
Отец подвёл сына к хозяину.
- Вот, Дмитрий Ларионович, представляю.
Крылов коснулся пальцами края шляпы, слегка приподняв её.
- Здравствуйте. Пройдёмте ко мне, пожалуйста... - Умолк, позабыв, как звать.
- Сергей, - подсказал отец.
- Пройдёмте ко мне, Сергей Александрович...
Хозяин был в светлой чесучовой паре. На кремовом резко выделялась смоляная бородка, фиолетовые припухлости под глазами подрагивали.
- Липа, ты поднимешься с нами? - обратился он к жене.
- Конечно. - Её каблучки застучали по лестнице, ведущей наверх, в контору.
Есенин стащил с себя халат, передал его отцу и направился вслед за хозяевами.
В конторе Крылов усадил его в кресло, а сам сел напротив, не то сердитый на что-то, не то нездоровый и помятый после вчерашнего кутежа. Жена присела на стул поодаль, из-под широкой шляпы наблюдала за Есениным.
- Мне многое говорил о вас, Сергей Александрович, ваш отец, - начал хозяин. - Учиться вам осталось год. Если вы потом приедете сюда и станете служить у меня, я буду рад. Я весьма высоко ценю вашего отца.
Жена дополнила:
- У нас служили многие, но всё это было... не то.
- Через год я приеду, - пообещал Есенин.
- Не обманете? - вырвалось у хозяйки.
Муж с укоризной взглянул на неё.
- Липа... - И опять обратился к Есенину: - Отец тревожился, что вы увлекаетесь стихами. Он почему-то страшится этого вашего пристрастия. Весьма странно, конечно, с его стороны... А у вас это не прошло?
Есенин промолчал.
- Пора бы уж пройти. Но это, в конце концов, меня не касается. Мне важно, чтобы вы добросовестно исполняли свои обязанности... - Видно было, как он маялся с похмелья, не знал, куда девать себя, шумно вздыхал, мял пальцами лицо. - Я считаю, что мы Пришли к соглашению. - И заторопился: - Извините, Сергей Александрович, мы собрались в город, поразвлечься...
Есенин встал, поклонился.
- Желаю вам хорошо провести время.
Крылов тоже поднялся, ему невыносимо было сидеть, необходимо было выпить чего-то покрепче.
- До свидания.
Жена благосклонно подала мягкую руку.
- Не забывайте нас.
Внизу Александр Никитич встретил сына нетерпеливым вопросом, - он даже изменился в лице, ожидая:
- Ну, как?
- Чего беспокоишься, папаша? Всё хорошо.
- Как же не беспокоиться, сынок? О таком месте многие мечтают.
Сын не смог утаить снисходительно-презрительной усмешки:
- Что и говорить, мечта возвышенная!..
- Не смейся. Вспомни сперва, где ты вырос, откуда ты пошёл... Расскажи-ка подробно, ладно ли с тобой обращались?
- Чересчур. Место осталось за мной.
Отец сразу же подобрел, сквозь печаль в глазах пробилась радость - бледный лучик солнца сквозь сизый сумрак тучи.
- Ты собираешься с Воскресенским в город... Вот тебе десять рублей, купи чего захочется. Пустяками не прельщайся, зря не трать. А если путное что попадётся...
Есенин был растроган внезапной отцовской добротой и щедростью.
- Спасибо, папаша.
Он со всё возрастающим нетерпением ждал "вечного странника", даже выбегал на улицу - взглянуть, не идёт ли, то и дело вынимал тетрадь со стихами, снова и снова пробегал взглядом по строчкам, хотя они давно отпечатались в мозгу до единой буковки, до запятой - разбуди в глухую полночь, прочтёт без запинки...
11
Воскресенский пришёл, как и обещал, в полдень. Он был шумный и праздничный, но трезвый, опрятный, в расстёгнутой куртке поверх светлой косоворотки. Стёкла очков вспыхивали, от них как бы разбегались по стенам солнечные зайцы.
- Привет вам, господа, и доброго здоровья!
Видно было, что он здесь свой человек; Александр Никитич подозвал его к себе, перегнулся через прилавок.
- Нехорошо я вёл себя вчера, Владимир Евгеньевич. Лишнее вырвалось в сердцах... Извините...
Воскресенский наставительно поднял палец.
- Я досконально изучил движение человеческой души по замысловатым извилинам бытия. И мне ясны порывы души вашей, Александр Никитич. В силу этого ваши вчерашние обличения в адрес моей особы пролетели мимо, как ветер, и вы, прошу вас, не мучьте себя раскаяниями... Сергей Александрович, вы готовы в поход?
- Готов, - ответил Есенин. - Но я всё же прошу вас задержаться на короткое время. - Он вопросительно поглядел на корректора.
Тот понимающе кивнул.
Они отодвинулись к окну, и Есенин подал ему тетрадь. Воскресенский поправил очки, убрал со щеки прядь и углубился в чтение.
Входили и выходили покупатели, слышались голоса продавцов, глухие удары топоров на "стульях". Воскресенский внимательно прочитал все пять стихотворений. Перевернув страницы, прочёл вторично. Помолчал, нахмурив брови, потом бережно спрятал тетрадь в карман куртки и сказал:
- Пошли.
- Не бросайте его, Владимир Евгеньевич, - попросил Александр Никитич. - Ещё заблудится. Город немаленький...
- Он не заблудится, - ответил Воскресенский, придавая словам иной, многозначительный смысл, и ещё твёрже повторил: - Нет, не заблудится!..
На улице, тесной и душной, они перешли на теневую сторону. Ветер мел по булыжной мостовой пыль, шелуху семечек, клочья сена, обрывки газет, и Есенин, крупно шагая, отворачивал лицо.
- Не возражаете прогуляться пешком? - спросил Воскресенский.
- Конечно нет. Хочется поглядеть на Москву.
- Отлично! - Воскресенский шёл размашисто, независимый и, казалось, довольный собой и жизнью, поглядывая по сторонам, улыбался во весь рот. - Вы, я замечаю, сгораете от нетерпения: ждёте оценку вашим стихам?
- Ещё бы! - сознался Есенин, не смущаясь своей откровенности. - Я очень волнуюсь, Владимир Евгеньевич.
- Зря, мой юный друг. Вам пристало волноваться лишь творчески. За написанное же волнение вроде бы излишне. Такие стихи не только Белокрылову, но и самому Блоку показать не зазорно. Свежо, ароматно. Вы поэт. И вы богаты: у вас, дорогой, светлое будущее. Я предрекаю вам его... Я знаком с поэтами - встречался на вечерах, в типографии. Воображают о себе Бог знает что, крошечную, тоненькую струйку выдают за могучий водопад. И важничают, будто они уже не люди, а самое меньшее - полубоги. И я, смею вас уверить, определяю безошибочно: у такого-то поэтического будущего нет, у этого нет даже настоящего, а вон тот сгинет через год-два бесследно. А вот у вас, Сергей Александрович, есть будущее. И оно огромно, милостивый государь! Да-с!..
Они наискосок пересекли Валовую улицу. Грохотали колеса гружёных фургонов, стучали копыта лошадей, звучали голоса уличных торговцев, старьёвщиков.
- Вот наша типография. - Воскресенский указал на здание, мимо которого проходили. - Огромное, доложу вам, предприятие.
- Отец говорил, что она в революцию горела?
- Да. - Воскресенский оживился. - Грандиозные события пронеслись тут - печатники шли по самой стремнине революции... Просвещение народа - гибель самодержавия. А наше издательство - очаг культуры, и мракобесы его разорили. Облили керосином и сожгли дотла. Пьяные драгуны орудовали. И заметьте, тушить не позволяли... Я был тогда моложе, горячее, безрассудно бросился гасить, звал других. Офицер хватил меня по голове рукоятью револьвера, рассёк кожу... Я упал, потерял сознание. А очнулся, изволите ли видеть, уже с другим сознанием, с новым: возненавидел самодержавие лютой ненавистью и по гроб жизни. Без колебаний, без сомнений. Доказал это после, наглядно, не где-нибудь - на баррикадах... - Протирая стёкла очков, помолчал немного, как бы воскрешая в памяти прошедшее. - Да, было...
Они вышли на набережную. Есенин остолбенел, у него как будто оборвалось дыхание. Прямо перед ним, за рекой, охваченные красной кирпичной стеной с гребнем зубцов поверху, тесно сомкнулись церкви, соборы, звонницы неповторимой красоты. В полуденном солнце плавилось и стекало вниз золото куполов - оно лилось бурными потоками, разбрызгивая пригоршни огненно-жёлтого жаркого света, ослепляя взгляд. И над всем этим великолепием, над первозданностью стольного града Руси проплывали, громоздясь друг на друга, груды синих облаков, медленные, как века.
- А туда можно попасть? - спросил Есенин, не отрывая взгляда от золотого чуда.
- Можно, - ответил Воскресенский. - Я вам всё покажу... А сейчас не станем задерживаться, нам предстоит попасть во многие места.
По Устьинскому мосту они перешли Москву-реку и бульварами поднялись вверх к Покровским воротам; на площади и перед казармами маршировали солдаты, отрабатывая строевой шаг.
- Надежда и защита царя и отечества, - бросил на ходу Воскресенский. - Начнётся война - первыми превратятся в кашу.
- А вы думаете, война скоро начнётся? - Есенин, живя в глухом углу, вдали от политических центров, где свершаются события исторического значения, если и задумывался о таких понятиях, как "война", "революция", то эти раздумья были отвлечёнными - через прочитанное о Наполеоне, Робеспьере, Емельяне Пугачёве. Тут же речь шла о сегодняшнем, о завтрашнем дне.
- Война начнётся. Её не так уж долго остаётся ждать. А за войной и революция грянет... - Слова Воскресенского звучали буднично, но смысл их потрясал воображение.
В доме Грибова по Большому Харитоньевскому переулку они поднялись в двенадцатую квартиру, где проживал поэт Белокрылов.
- Смелее, юноша! - подбодрил Есенина Воскресенский. - Иван Алексеевич, конечно, поэт уже признанный, имеющий печатные труды, но человек простой, свойский. Я учу его детей разным наукам и всяческим житейским премудростям. Так что не робейте.
- А я и не боюсь, - без всякой рисовки сказал Есенин, хотя в подсознании невольно страшился этой встречи.
- Кто там пришёл, Феня? - послышалось из дальней комнаты, когда они вошли в просторную квартиру.
- Владимир Евгеньевич! - доложила кому-то миловидная девушка - горничная, - открывшая дверь.
- Можно к вам, Иван Алексеевич? - Рокочущий голос Воскресенского заполнял всю квартиру. - Только я не один. Со мной талантливый поэт Сергей Есенин.
- Одну минуту, - донеслось из-за двери, и уже совсем иным тоном рассыпалась воркотня, окрашенная недовольством: - Где вы их отыскиваете, Владимир Евгеньевич? Все у вас поэты, и все непременно талантливые. Только зря вы их обольщаете. Нет ничего вреднее, чем сказать бездарности: "Ты талант..." Щедрая душа у вас...
Барские снисходительные слова били по вискам: "Нет ничего вреднее, чем сказать бездарности: "Ты талант..."
Это, выходит, он, Есенин, бездарность?.. Кровь отлила от его лица, и от минутного трепета, испытанного только что, не осталось и следа. "Белокрылов ведь знает, что я слышу его, - подумал Есенин. - Значит, он заочно, не прочитав ни одной моей строки, зачислил меня в бездарности". Ещё мгновение, и он рванулся бы и кинулся прочь из этой богатой квартиры туда, на свежий воздух, под небо, где не оскорбляют ни за что ни про что.
Воскресенский сказал вполголоса:
- Спокойно, Сергей Александрович...
Но спокойствия уже не было, остались горечь и сожаление о том, что пришёл сюда.
В это время послышалось хозяйское приглашение:
- Прошу вас!
Воскресенский подмигнул Есенину и подтолкнул его, взяв за плечи.
В кабинете было тесно и неприютно от книг, столов, кресел, шкафов, заставленных, как в дамском будуаре, сувенирами и безделушками. Иван Алексеевич в домашней рабочей куртке стоял посреди кабинета на ковре, дородный, ухоженный, от благополучия снисходительный, и с любопытством рассматривал нового "поэта", почти мальчика. Есенин, как всегда при встрече с незнакомыми людьми, казался скромным и застенчивым и этим создавал впечатление робости. Но если бы знал Белокрылов, какие чувства и страсти бушевали в душе этого "мальчика", оскорблённого в лучших, в святых своих порывах!
Нет, Белокрылов не собирался обижать этого по виду деревенского юношу. Но духовная глухота не позволила ему проникнуться душевным состоянием юного поэта, который пришёл сюда не просителем, не сиротой, не нравственно нищим и не за протекцией, а как младший к старшему - услышать правдивое слово о своих первых поэтических опытах.
- Вас, Владимир Евгеньевич, пожурить следует, - продолжал добродушно ворчать Белокрылов. - Вы обманываете начинающих. Им предстоит шагать по терниям, а вы стелете им бутафорские миртовые и лавровые ветви... Как Демон Тамаре, вы нашёптываете им соблазнительно: талант, талант... А там, глядишь, обыкновенная серая посредственность - хлещет водку в кабаках, а ещё хуже - бредёт по Владимирке... - Разглядывая Есенина, Белокрылов смягчился: - Талант - явление редчайшее, и этим определением бросаться нельзя... Вы, молодой человек, хоть отдаёте себе отчёт в том, что такое поэт, постигаете его значение в жизни общества?
Есенин глядел на него исподлобья - он не ожидал услышать здесь поучения, от которых устал в школе. Он думал: этот благодушный до неприязни человек забыл, когда сам был юным и начинающим, и это есть свидетельство ограниченности и духовной бедности.
- Постигаю, - ответил Есенин.
- Что ж, давайте познакомимся с творчеством, - сказал Белокрылов со снисхождением человека, уставшего от просьб, от докучаний.
Воскресенский подал поэту тетрадь со стихами.
- Садитесь, господа, - предложил Белокрылов, проходя за письменный стол и надевая очки.
Воскресенский устроился на кожаном диване, закинул ногу на ногу; Есенин несмело присел на уголок стула, украдкой следя за Белокрыловым. Поэт прочитал стихи, посидел, раздумывая, поглядывая на автора. Потом проговорил несколько небрежно, с ленцой, без особого значения - даже зевнул при этом, незаметно прикрыв рот ладонью:
- Что ж, человек вы не без способностей. Даже, пожалуй, талантливый...
Есенин встал, подобрался весь, вскинул голову.
- А я сам лучше вас знаю, что я талантливый! - И резким жестом взял со стола свою тетрадь.
Белокрылов с минуту сидел без движения, будто окаменел, недоумённо глядя на Воскресенского. У того приоткрылся рот, и длинная прядь упала на бровь.