Видя, что ставка исключительно на пролетариат не оправдывает себя, мы параллельно занимались пропагандой среди студентов. И на этом поприще у нас появился хороший шанс. Студенческий комитет института Герцена, в который входили либеральные студенты, активисты "Народного фронта" передали в наше распоряжение книжный киоск в первом корпусе института, где располагалась столовая. Но кроме газет "Рабочая борьба" и "Черное знамя", а также журнала "Спартаковец", который мог скорее отвратить от троцкизма, нежели привлечь, продавать было нечего. С расформированной кафедры научного коммунизма я притащил в киоск огромный портрет: Маркс сидит, а Энгельс стоит за плечом соратника. Получился отличный задник. Книжные полки я закрыл красным знаменем с эмблемой IV Интернационала и плакатом, на котором Троцкий запечатлен за чтением газеты Militant – плакат мне подарила Элизабет.
Каждый из нас обязан был дежурить в киоске в неделю не менее 8 часов – торговля не шла! Мы хранили в киоске все наши вещи: газеты, палки для флагов, сами флаги, то есть приспособили его под склад. Проводили в киоске собрания, благо наша группа была немногочисленной и все с трудом, но помещались.
Полки для книг были широкими, приблизительно такими, как полки в плацкартном вагоне, и на них можно было спать. В октябре в Ленинград приехал Биец для презентации первого номера газеты "Рабочая демократия". Элизабет, которая курировала деятельность группы Биеца, попросила меня взять его на ночлег. Мы просидели с Сергеем всю ночь на коммунальной кухне, не выспались. Я с легкостью переносил недосып, а вот Биеца с непривычки "рубило". И я ему предложил поспать в киоске. Он согласился. Я запер Биеца в киоске и ушел на лекции, а потом отправился в читальные залы библиотеки. О запертом Биеце забыл! Бедный, он просидел в конуре часов восемь, все его встречи сорвались, а мочевой пузырь едва не лопнул. Элизабет расценила мои действия как саботаж, направленный против группы "Рабочая демократия". Я уверял, что это не так. Элизабет не верила мне, и лишь Сергей заявил, что благодаря мне он хорошо выспался.
29 ноября 1990 года мы, РПЯ, приняли Декларацию №2. Называлась она "Политический кризис и раскол в правящий касте". Мы разослали ее по всей нашей адресной базе. Текст вновь подготовил я. Мы утверждали, что "налицо кризис верхов, коррумпированная олигархия раскололась на два основных лагеря, которые борются между собой, но политически необходимы друг другу":
"Первые – это лагерь реставраторов капитализма. Так называемые реформаторы, которые раньше были верными шавками сталинской системы – Ельцин, Афанасьев, Попов и Ко – ныне воспевают западный капитализм, рассуждают о скорейшем перенимании его опыта и конструктивном диалоге с империализмом". Мы доказывали, что предлагаемый реставраторами путь – "денационализация собственности на средства производства, приватизация промышленности, реставрация частной собственности и рыночных отношений" - выгоден прежде всего "той части бюрократии, которая, пользуясь своим привилегированным положением, за счет теневых манипуляций награбила огромное состояние. Она готова пожертвовать частью политического могущества ради того, чтобы легализовать свое воровство. Отсюда ее наглая болтовня о пользе легализации частной собственности и рыночных отношений". Нас не устраивало, что "бюрократы-реформаторы сегодня открыто братаются со спекулянтами и мафиози, возводят их преступную деятельность в ранг закона". Мы понимали, что "реставрация капитализма – это коренная социальная ломка, которая чревата непредсказуемыми последствиями", поэтому провести ее можно лишь, "опираясь на чрезвычайные меры и диктатуру": "Сказки о "шведском рае" обернутся для советских трудящихся массовым обнищанием и диктатурой по типу фашистской диктатуры Пиночета.
"Реформаторы это понимают, - предупреждали мы. – Они уже заняли многие ключевые посты в структуре государственной власти. Набрав очки за счет популистской демагогии, сегодня они ратуют за военно-полицейский режим". В пример мы приводили Анатолия Собчака, который был тогда председателем Ленсовета и который, "являясь инициатором создания в Ленинграде свободной экономической зоны, требует ввести в стране режим чрезвычайного правления". "Кому это нравится, пусть лижут пятки реставраторам капитализма", - заявляли мы.
Не менее жесткой критике удостоились те, кто "не может совместить свое привилегированное положение с реставрацией капитализма": "На словах эти преступники, забрызганные кровью пролетариев, борются за социализм, на деле – они желают далее паразитировать на завоеваниях Октябрьской революции: национализированной собственности и плановом хозяйстве".
Подводя итог, мы призывали бороться "за власть демократических рабочих советов", "выступить единым рабочим фронтом против новейшей опасности установления диктатуры, как просталинской, так и пробуржуазной; радикализовать методы борьбы за установление режима пролетарской демократии".
По сути, написано все верно. Но каким языком! Скажу честно: я получал творческое эстетическое удовольствие от этого языка. Ведь Brigatte Rosse писали также!
Как я еще успевал учиться и учиться неплохо, сейчас ума не приложу. Но успевал. На спецкурсе по новейшей истории я сделал доклад о "Красных бригадах", меня похвалил профессор Егоров и предложил на эту тему писать диплом. Я, естественно, согласился.
Не знаю почему, но в конце 1990 года я почти перестал обращать внимание на то, как я одет. Я срезал косу, перестал носить куртку с молниями. Ходил в джинсах, которые мама купила мне в Биробиджане по дороге из геологической экспедиции, они были на два размера больше, чем нужно – мама продолжала покупать мне вещи "на вырост", в бежевом плаще, который тоже мне купила мама и тоже в Биробиджане, в ботинках "прощай молодость", на голове – серая махеровая шапка. Если бы я был чернокожим, то выглядел бы, наверное, точь-в-точь как студент из Африки.
Именно в таком прикиде я отправился во Францию по приглашению Пьера. И Франция изменила меня.
Глава 4
Не всегда Париж
Сияющая чистотой огромная витрина с телевизорами разных размеров, в каждом телевизоре – поет Патрисия Каас. Напротив витрины стоит бородатый бродяга в сером пальто, в одной руке - мешок, другой - он дрочит, глядя на Патрисию. Патрисия, изображая сладкие плотские муки, сгибает в коленках худые белые ножки… Это первое, что я увидел в Западном Берлине, где оказался проездом, по дороге в Париж. Философ Иммануил Кант утверждал, что мы видим то, что хотим видеть. Я не хотел видеть дрочащего бомжа, честное слово.
Весь Берлин был заклеен постерами: "Ахтунг! Террористен!" И далее приводились портреты разыскиваемых бойцов Роте армия фраксион. Я захотел взять себе такой плакат на память. Зашел в полицейский участок недалеко от станции "Зообанхофф", напряг память, чтобы вспомнить немецкие слова, немецкий я учил в школе.
- Гутен таг! Вас виль зи? – спросил меня дежурный полицейский.
- Гутен таг! Их виль постер – террористен.
Дежурный посмотрел на меня с недоумением.
- Их бин студент, - попытался объяснить я, зачем мне нужен плакат. – Их шрайбе ди диплома аух террористен. Э…э…э Их виль дайне постер!
Полицейский несколько секунд недоверчиво смотрел на странного человека в бежевом плаще, в серой махеровой шапке, с большой фиолетовой сумкой из кожзаменителя на плече. То есть – на меня. Покачал головой и спокойно сказал: "Ауфвидерзейн". Чтобы я лучше понял, что он подтолкнул меня легонько к двери.
Я попытался сорвать плакат на улице, но немцы их приклеили на советь – не отодрать.
Дело было вскоре после крушения Берлинской стены, Германия только что объединилась, и западная полиция искала бойцов РАФ, которых доселе под различными легендами укрывала в ГДР "Штази". Об этом, кстати, рассказывает фильм Шлендорффа "Легенды Риты".
В Берлин я приехал рано утром. А мог и не приехать. Мое путешествие чуть было не закончилось на советско-польской границе. Георгий попросил меня купить в Париже какие-то диски, но поскольку денег у него не было, он дал мне старые советские рубли из серебра:
- Продашь их, они ценятся на Западе, а на вырученные деньги купишь мне диски. Попроси Лоранс – пусть она поможет продать.
Я постеснялся отказать Георгию в его просьбе. Взял рубли с собой. Ехал я на поезде до Берлина, где должен был пересесть на поезд до Парижа. Когда мы подъезжали к границе, проводник разнес декларации. Я не знал, вносить эти рубли в список ценных вещей или нет, и решил, что спрошу у таможенника: если нужно - впишу.
Вошли таможенники. Они вели себя грубо. В наше купе вошел плешивый и усатый таможенник. Я ему сразу сказал – вот моя декларация, но не знаю, вносить в список ценных вещей вот эти рубли, я их хочу подарить своим французским друзьям.
- Сейчас разберемся, - сказал плешивый и усатый. И крикнул в коридор вагона:
- Тут один с серебряными рублями едет, а в декларацию их не вписал.
Я так и знал, что из-за Гошиных рублей произойдет какая-нибудь история, и проклинал Георгия и его диски.
В купе вошел начальник таможенный бригады. Меня стали обыскивать.
- Это чье пальто? – спросил начальник, указывая на мой бежевый плащ.
Он сунул руку в боковой карман и достал оттуда мятый листок бумаги, развернул его и прочел:
- "Сообщение для прессы"… Та-а-а-к! Значит, антисоветчик, - он посмотрел на меня так, как в советских фильмах следователи смотрят на пойманных преступников. - Снимай его с поезда! – приказал он усатому.
"Вот и все! Закончилось мое путешествие!" - подумал я.
Я даже не сразу сообразил, что за сообщение для прессы нашли в моем кармане. Вспомнил только после того, как таможенники показали его мне. Незадолго до отъезда в Париж я побывал на очередной конференции Партии трудящихся, где распространялось обращение, в котором выражался протест против того, что советское посольство в Париже не открыло визы французскому троцкисту Жан-Жаку Мари и эмигранту, советскому диссиденту левых убеждений, фамилию забыл, и те не смогли приехать на конференцию. Я сунул листок с этим обращением себе в карман, и он так и лежал в моем кармане, пока его там не обнаружили таможенники. Я ругал себя за безалаберность, и даже не хотел думать, что будет, когда сотрудники таможни найдут в моей сумке газеты "Черное знамя", "Призрак коммунизма", "Рабочая борьба".
Меня завели в почти пустое просторное помещение, где сидел еще какой-то таможенный чин, и попросили раздеться. Я разделся, мои вещи прощупали, меня осмотрели.
- Одевайтесь, и покажите, что в сумке.
Я начал было с мрачными предчувствиями выкладывать содержимое сумки, как локомотив дал свисток.
- Поезд отходит. Ладно, отпускай его, - сказал таможенный чин усатому.
Я наспех засунул все обратно в сумку, накинул плащ и побежал к своему вагону. Не успел я запрыгнуть в тамбур, как поезд тронулся.
- А мы уж думали, что больше вас не увидим, - сказал моя соседка по купе, пожилая женщина, которая ехала в Берлин с внучкой, чтобы навестить дочь и зятя-офицера.
- А что они у вас нашли в кармане-то? – начала любопытствовать она.
- Да ничего, просто бумагу с пресс-конференции. Как только разобрались – сразу и отпустили.
- А… – я ее разочаровал.
На польско-немецкой границе ее самой пришлось столкнуться с проблемами. Разрешалось провозить с собой только две бутылки водки, а она везла десять! И еще обманула вежливого немецкого пограничника в очках – сказала, что везет "только одну бутылочку". Немец попросил ее показать багаж.
- Ай, ай, ай! Разве здесь "одна бутылЁчка"?! - немец покачал головой, когда женщина, красная как помидор, раскрыла чемодан. - Такая взрослая женщина, обманывать нехорошо. Будете платить штраф в дойчемарках.
- Да вы что!!! – моя соседка подпрыгнула как ужаленная. – Простите меня, ради Бога! Я для сослуживцев зятя, для офицеров везу. В часть. Он, зять, в Германии, в Потсдаме служит, майор. Вот с внучкой едем – к маме с папой. А вы угощайтесь, возьмите бутылочку, водка наша, русская. Сами, может, выпьете или подарите кому…
Немец заулыбался.
- Больше так ни-ни! – сказал он и козырнул на прощание.
После такого конфуза до Берлина дама ехала молча.
В Берлине мне нужно было провести целый день. Вначале я зарезервировал место до Парижа на Зообанхоффе, а потом пошел в центр Западного Берлина. И вот увидел бомжа, дрочащего, глядя на Патрисию Каас. Я тогда и не догадывался, что пройдет девять лет, и я буду мучить Каас вопросами о футболе. Она приехала с концертом в Петербург, и мы питерские музыкальные журналисты, решили поиздеваться над этой вечной невестой: перед пресс-конференцией договорились задавать ей вопросы не о ее творчестве, а о футболе и футболистах: "Следили ли вы за чемпионатом мира по футболу?", "Что вы испытали, когда сборная Франции завоевала чемпионский титул?", "Знакомы ли вы лично с футболистами?", "Как вы думаете, Зидан хороший любовник?", "Почему бы вам не выйти замуж за футболиста?". Продюсер Каас был шоке! Он махал руками, делая знаки ведущей, чтобы она передала микрофон в другой конец зала. Сама Патрисия тоже была в недоумении. Если бы знала, какое впечатление в юные годы она производила на бездомных шизофреников Западного Берлина!
В середине дня меня приспичило сходить по малой нужде. Делать это на улице я не хотел – неудобно. Из иностранной валюты у меня были только французские франки – 1800 франков стофанковыми купюрами. Менять их я не хотел, а туалеты платные. Я подумал, что советская мелочь - хороший сувенир для немцев, и вошел в один из туалетов. Вслед за мной вошел охранник в косухе, темноволосый, похожий на итальянца. Он что-что спросил меня по-немецки, но я и так понял, что просит заплатить за посещение.
- Их нихт хабе дойчемарк. Их хабе французишен франк, - сказал я, достал из кармана несколько монет по десять и пятнадцать копеек и протянул парню: Даст ист сувенир фюр дих.
Он состроил недовольное лицо и указал мне на дверь, но монеты взял. Я подумал: "Неужели ему жалко, если кто-то сольет бесплатно? Ведь кто он сам, если сидит на страже сортира? Явно он не из тех, кто преуспел в этой жизни".
Восточный Берлин тогда напоминал наши города в середине 90-х, на Александр платц образовался огромный рынок, везде продавали кассеты, плееры, было много молодежи бунтарского вида в косухах.
Чтобы убить время я катался на верхнем метро, благо, имея транзитный билет, мне не надо было платить за проезд. На какой-то станции со мной попытался заговорить усатый мужик средних лет, он был пьян, сидел на скамеечке, ожидая поезда. Я сказал, что плохо понимаю по-немецки, что я из России.
- А руссиш! – пробурчал он и протянул мне бутылку шнапса. Было холодно, а я целый день шлялся под открытом небом, продрог, поэтому я с удовольствием сделал глоток, и этого хватило, чтобы я немного опьянел. Мужик протянул мне ГДРовский пфенинг и как-то сокрушенно произнес: "ДДР – капут!"
Вечером я наконец сел в поезд до Парижа, в сидячее купе. Моими соседями оказались американская девица - бесформенная, коротко стриженная, в очках, пожилая немка, французская молодая пара и рыхлая немка средних лет то ли и с дочкой, то ли с внучкой.
Со мной попыталась заговорить пожилая немка. Она была из ГДР и немного знала русский. Она рассказала, что после объединения жизнь в бывшей ГДР стала хуже, заводы не работают. Я ей, как мог, вставляя немецкие слова, рассказал ей о ситуации в Советском Союзе, о талонах, карточках. Наш разговор слушала немецкая дама, которая ехала с девочкой. Она была из Кельна. Пожилая немка вышла часа через два, на территории бывшей ГДР.
Потом со мной попыталась заговорить американка, которая до этого слушала плеер. Видимо, устала слушать. Она сказала, что она студентка, что едет во Францию учить французский, и что сама она из какой-то американской дыры, название которой я забыл.
Она была дружелюбна, и я подарил ей значок с ленинским профилем.
- О, сенкью! Ит из бьютифол!
Я был уверен, что она знает, кто на значке. Но нет. Она не знала.
- Ху из?
- Ленин, - в моей интонации было сплошное удивление вопросом.
- Ху из Ленин? – спросила американка, и тут я понял, что разговоры самодостаточности американцев не лишены основания.
- Ленин – из рашн Джордж Вашингтон. Айдестенд?
- Ес, - заулыбалась американка.
Выходя в Кельне, та женщина, что ехала из Берлина с девочкой, оставила для нас на столе бутерброды.
- Ессен бите, - сказала она мне.
Я был очень благодарен этой доброй женщине, я не ел с прошлого вечера. Ни крошки целые сутки! Только глоток шнапса. Но все испортила откормленная американка. Как только женщина с девочкой покинула купе, она развернула сверток, достала булку, разрезанную пополам и намазанную внутри паштетом, расщепила ее, понюхала, состроила гримасу отвращения и произнесла: "Фуууу".
"Ах ты толстожопая свинья!" - подумал я. Такие же бутерброды делала мне моя мама на завтрак, такими же бутербродами меня угощала мама Янека.
Я тоже понюхал бутерброды, и не почувствовал ничего, что могло бы вызвать реакцию – "Фуууу".
- Да у тебя в носу – дерьмо! – сказал я по-русски.
- Ват?
- Нафинг, нафинг, - сказал я с максимально дружелюбной улыбкой.
Пришлось терпеть голод дальше, пока американка не отрубилась в своем плеере. Видимо, этого момента ждал не только я, но и молодая французская пара. Мы подели булочки, и съели их без всякого "фуууу", французы угостили меня пепси-колой.
Среди ночи в купе вошел еще один молодой француз. Когда наши документы проверяли на бельгийской границе, он понял, что я из Советского Союза.
- А кто вы по национальности? – спросил он меня.
- Дедушка из Грузии.
- Я учил в колледже русский язык, но вам, должно быть, не приятно говорить по-русски?
- Это почему?
- Но ведь Грузия хочет независимости.
Я даже не нашел, что ответить на это. Мы немного поговорили о ситуации в Советском Союзе, и заснули, проснулся я, когда поезд уже въезжал в Париж.
На перроне Северного вокзала стоял Пьер в коричневой кожаной куртке. Я был так рад, что после всех дорожных приключений увидел знакомого человека, говорящего по-русски, что обнял Пьера.
Мы зашли в кафе у вокзала. Пахло так, как пахнет только в парижских кафе – кофе и свежими круасанами. Мы выпили по чашке кофе, съели по круасану. И Пьер на своем "Рено" отвез меня к себе, жил он в районе Бельвилль, где давали последние бои парижские коммунары.
- Сейчас я познакомлю со своей подругой Сандрой, ее родители – польские евреи, у нее очень простая фамилия - Заяц.
Сандра оказалась женщиной лет 40 с лишним, типичная ашкенази, веснушки на лице, вьющиеся волосы, полная. Она встретила меня очень любезно, попросила меня чувствовать себя как дома. Но я и так чувствовал себя так, как будто приехал к близким родственникам в Тбилиси или в Сухуми.
Первые два дня мне Пьер показывал Париж, и видел своими глазами то, о чем много раз читал, что видел в кино.
После Нового года я уехал в Руан вместе с Мокки, а вернулся в Париж, когда была в разгаре кампания против войны в Персидском заливе. Пьер и Сандра не всегда находили время на общение со мной, были заняты, понятное дело. И я ходил по музеям, изучал Париж. Пьер посмотрел, как я одет и с серьезным видом сказал: