Вторая часть дороги домой, в Касево, шла холмистыми полями. Я любил ее больше, потому что здесь волков можно было даже в темноте увидеть издалека по горящим глазам, как рассказывали, и услышать задолго их вой. Мне говорили, что они не нападают, если предварительно не собьются в стаю и не повоют. И мне казалось, я иногда слышал их вой. Плохо в поле было лишь то, что дорога там зимой во время сильных снегопадов иногда совсем пропадала, и можно было сбиться с нее. Конечно, дорогу в эти периоды кто-то помечал воткнутыми в снег еловыми ветками, но они стояли не часто и, кроме того, часть из них была под сугробами. В темноте у одинокого мальчика в телогрейке и новых лаптях иногда возникало чувство, что он сбился с дороги. Мне всегда приходилось ходить этим путем в сумерках или темноте, потому что я выходил в путь после уроков и дома старался побыть подольше, а светлое время суток зимой короткое. Но желание сходить домой на выходной было так велико, что я шел, не упуская ни одной возможности. Каждый субботний вечер я был на тропе. Кроме того, такие походы и необходимы были, чтобы забрать из дома очередную недельную порцию еды.
Случались, правда, во время таких переходов и приятные неожиданности. Иногда меня подвозили на своих санях-розвальнях их возницы, а однажды, километрах в двух от Касева, я нашел на пустынной дороге, прямо на снегу, два больших мешка из рогожи, полных прекрасных кочанов свежей капусты. Я постоял около них, подумал. По-видимому, они упали с воза совсем недавно, не успели замерзнуть, несмотря на мороз. И воз этот двигался в том же направлении, что и я, потому что я не видел встречных саней. И я решил, что могу взять с собой эти мешки, ведь иначе капуста все равно замерзнет. А если хозяева заметят пропажу вовремя и вернутся, они встретят меня на пути, и я им отдам ее.
Долго-долго тащил я свою добычу, застенчиво надеясь, что хозяин за ней не вернется. Сначала волоком тащил метров на сто один мешок, потом возвращался за вторым и так, уже глубокой ночью и вконец обессилев, я дотащил оба мешка до дома.
Описание этого случая напомнило о том, что жить мне в Николо-Березовке приходилось почти впроголодь. Количество и качество еды, которую я брал с собой из дома в Касеве, всегда оставляло желать лучшего. И это было не оттого, что у нас в доме в Касеве нечего было есть. За мою работу учетчиком тракторной бригады я неожиданно для себя получил бумагу из одного колхоза, расположенного километрах в пятнадцати от нас, о том, что мне полагается приехать туда на склад и получить четыреста килограммов заработанного зерна. Четыреста! Это шесть мешков! Только тогда я поверил тому, что мне говорили трактористы: даже если колхозники в колхозе не получат на трудодень ничего, трактористы и учетчики тракторных бригад обязательно заработают не менее трех килограммов зерна на каждый трудодень. Я взял через сельсовет нашего Касева лошадь с телегой, и мы всей семьей – мама, братишка и я – поехали туда. Обратно двигались медленно, лошади было трудно, и на телеге ехал только младший брат. А мы с мамой шли быстрым зигзагом по обочине, собирая поспевшие к этому времени красные плоды шиповника. Мама радовалась большому его урожаю, говорила, что теперь у нас есть хлеб и, можно надеяться, что мы избежим голода зимой и весной, до следующего урожая. Нужно еще собрать и насушить достаточное количество шиповника, в котором много витаминов, и тогда, может быть, мы проживем это время без болезней.
Постоянное чувство, что существует нехватка продовольствия в семье и старший, наиболее сильный, должен отдавать часть своей доли более слабым, существовало в нашей семье всегда, сколько я помнил жизнь в Москве. Когда, например, в ужин вся семья садилась за стол и Бабуся подавала нам всем тарелки со щами, в каждой из которых плавал кусочек мяса, папа доставал свой кусочек и говорил, что не хочет мяса и его должны съесть дети. То же самое происходило и с котлетками из второго блюда. А от сладкого десерта папа отказывался, передавая маме. По-видимому, это же чувство старшего, самого сильного, кому положено отдать свой кусок более слабым, проснулось в это время у меня. И когда мама накладывала мне в вещевой мешок побольше продуктов в дорогу, я отказывался и выкладывал их небрежно обратно, чтобы мама и брат ели их сами. Я твердо знал, что того, что оставляю себе на Николо-Березовку, будет мне лишь впроголодь. Но этот отказ был не в тягость – он словно впитан мной с молоком матери.
Пришли на отдых солдаты
В самом начале 1942 года распространился слух, что к нам в район, более того, в наше село прибудет скоро на отдых одна из частей Красной армии. И вот в один из очень холодных дней января, в воскресенье, поэтому я был дома, пришло радостное известие: "Идут! Идут!". И жители села, несмотря на мороз, выскочили на улицу, побежали навстречу по узкой санной колее за околицей. Село стояло на холме, и нам сверху хорошо было видно, что делается в открытом поле там, внизу. А внизу, всего в полукилометре от села, начиналась почти черная на фоне снега полоса неширокой, человека по три в ряд, непрерывной колонны людей, тянувшейся дальше по полю до самого горизонта, темнея и извиваясь, согласно поворотам дороги. Время шло, а люди почти не приближались. По-видимому, они шли очень медленно, устало. Ведь от ближайшей железнодорожной станции, откуда они, наверное, шли, километров восемнадцать. Все побежали навстречу, а потом замерли.
Спотыкаясь, скользя, поддерживая друг друга, шли по дороге изможденные люди в коротких, неровно, по-видимому, своими руками обрезанных шинелях. Странно для нас выглядели на их головах вывернутые так, чтобы закрыть уши, летние пилотки с красными звездочками, поверх которых на манер старушечьих головных платков были накручены куски шинелей, с торчащей из-под них соломой. На ногах у этих людей были ботинки с обмотками. Но у многих ботинок не было видно. Вместо них уродливо расширялись к низу какие-то то ли мешки, то ли превращенные в мешки обрывки шинелей или портянок, подвязанные у колен и со всех сторон веревочками. И опять отовсюду вылезала подоткнутая для тепла солома. Также выглядели и руки…
Раньше я видел фотографии таких людей в газетах. Но то были пленные полузамерзшие немцы, захваченные под Москвой. И еще раньше я видел таких людей на картинах, показывающих зимнее отступление французской армии в 1812 году…
Вдоль колонны взад и вперед гарцевали на лошадях несколько командиров в овчинных полушубках и меховых зимних шапках. "Вперед! Вперед! Не отставать!" – подгоняли они красноармейцев (слово "солдат" стало широко употребляться по крайней мере на год позже).
Вид на тягачи с прицепом с самолета АН-2
Правда, приход армии в наше село оказался сопряжен с трудностями и потерями, некоторые из которых были невосполнимы. Так, расположившись в избах, солдаты захотели натопить получше печи и отправились за дровами. Ведь лес был недалеко. Но они не пошли в лес, а начали пилить огромные деревья аллеи, которая была посажена еще помещиками почти сто лет назад и являлась гордостью села. Прошло много времени, прежде чем уничтожение этой аллеи прекратилось. Местные жители, женщины и старики, у которых, почти у всех, сыновья или мужья тоже были где-то в армии и тоже, наверное, страдали, может быть, так же, никому не жаловались, жалели солдат.
В марте 1942 года мне исполнилось шестнадцать лет, и я, получив паспорт и имя Игорь, превращался из мальчика в юношу и должен был встать на учет в районном военкомате как допризывник. И тут я сделал важное дело по совету мамы. Когда на медицинской комиссии, которую я проходил для постановки на учет, меня спросили о перенесенных болезнях, я не сказал о менингите, хотя имел в кармане все бумаги об этом, на случай, если обман обнаружится. Но врачи ничего не заметили. Я был признан годным к строевой без всяких ограничений и со временем получил чистый военный билет. Позже он открыл мне дорогу в парашютную и летную школы, а главное, в Антарктиду.
Становлюсь трактористом
Пришла зима, трактора вернулись на широкий двор перед мастерскими МТС, возить стало нечего, и я пошел в школу. Но ведь я хотел работать с машинами! Поэтому я засел и за другие, не школьные книжки и сдал в МТС экстерном экзамены на звание тракториста. Местные ребята, а особенно девушки, окончившие курсы трактористов и тоже готовившиеся стать ими, смотрели на меня как на сумасшедшего:
– Добровольно идти в трактористы? На трудную и грязную работу, когда нужно все время жить вдалеке от дома в разных концах района? Да ведь у нас на курсы трактористов идут только принудительно. Разнарядку дают на каждую деревню. Вот мы и учимся на тракториста. А добровольно?..
В следующую весеннюю посевную кампанию я уже крутил руль своего неуклюжего трактора с огромными зубчатыми задними колесами и не раз вспоминал, как правы были те парни и девушки.
Мой первый самостоятельный день работы трактористом, которого я так ждал, оказался полным фиаско. Он даже начался не так, как я мог предположить. Меня привез в расположение тракторной бригады ее бригадир. Он подвел меня к молодой крепкой женщине и сказал как бы между делом, что он привез ей в помощь молодого тракториста, чтобы она пристроила меня на свой трактор, который в это время с другой трактористкой пахал где-то далеко в поле. Шум его мотора был еле слышен. Я думал, что переночую на полевом стане, и завтра-послезавтра, когда меня достаточно познакомят с машиной, я возьмусь за руль. Ведь я сдал экзамен на тракториста экстерном, по книгам, и практически не знал ничего.
Но дело пошло по-другому. Никто не спросил меня, что я знаю и умею. Трактористка, старшая из трактористов того трактора, к которому меня, оказывается, теперь прикрепили, не глядя на меня, стала плаксиво жаловаться бригадиру, что именно сегодня у нее начался приступ куриной слепоты, и она ничего не видит в темноте, поэтому не может работать в ночную смену.
– А у тебя нет куриной слепоты? – спросил меня бригадир.
Я еще не знал тогда, что такое куриная слепота (это болезнь, вызванная нехваткой каких-то веществ в организме, которая полностью или частично лишает человека возможности видеть в сумерках и темноте). Поэтому я ответил гордо, что куриной слепоты у меня нет. Бригадир удивился и спросил, хочу ли я начать свою работу с ночной смены. Смогу ли я?
Я еще понятия не имел, как адски тяжело проработать, даже просто просидеть без сна на открытом всем ветрам железном, дергающемся из стороны в сторону сидении с семи вечера до семи утра (а смена была 12 часов). Не знал, что подростков вообще запрещено использовать на ночных работах такого рода.
– Конечно, смогу, если надо! – гордо ответил я. Сколько раз я горько пожалел об этих своих словах. Я даже представить себе не мог, как длинны, холодны и тяжелы предутренние часы за рулем трактора. Правда, бригадир знал об этом:
– Ну что ж, иди в ночную смену, если хочешь. Под утро можешь отдохнуть. Оставь его в борозде и поспи часика два-три. Только не останавливай мотор, иначе ты его сам не заведешь… – сказал бригадир. Последние часы этой смены я работал, пахал, как в бреду. С трудом держал огромный железный руль, удерживая одно переднее колесо слегка под углом в борозде, следил, насколько уходят лемеха плуга в землю, слушал со страхом все нарастающий лязг и грохот мотора. Я остановился, снизил обороты до минимальных, а грохот и тряска все возрастали. Наконец мне показалось, что еще секунда и вся машина разлетится от этого грохота на куски. Я, не думая, в панике выключил зажигание. Машина остановилась, наступила тишина, огромное облако плотной пыли, всегда, как я узнал потом, окружающей трактор при пахоте, начало оседать. Что я наделал! Ведь теперь я уже не заведусь!.. Я спрыгнул на землю, и вовремя.
Усталость от бессонной ночи, холода, постоянного грохота, стресс от испуга, что пропустил что-то или сделал не так, забитые превратившейся в грязь пылью ноздри, гортань и легкие, привели к тому, что голову стянуло вдруг страшной головной болью, и у меня началась неудержимая рвота. Я стоял, обняв двумя руками большое, почти в рост человека, заднее колесо, испачканное содержимым моего желудка, пытаясь унять конвульсии, потому что рвать уже было нечем, шла только горькая слизь.
Но всему приходит конец. И я не умер, постепенно успокоился, открыл один из смотровых лючков картера, как написано в инструкциях, и начал качать взад и вперед еще горячий, весь в масле шатун, пытаясь почувствовать, не велик ли зазор между ним и коленчатым валом. Единственное, что я мог сделать, чтобы удостовериться, что мотор в порядке. Но, о ужас! Предстояло новое испытание. Шатун свободно болтался на валу, а это значило, что его легкоплавкий баббитовый подшипник был расплавлен. Не веря себе, я открыл второй лючок, начал проверять другие шатуны, они также болтались, а значит, и их подшипники тоже расплавились. Полез рукой вниз, проверить хотя бы на ощупь, сколько в картере масла, и сразу понял причину: масла в картере не было! Лишь на стенках был теплый слой из покрытых маслом маленьких металлических шариков, в которые превратился материал подшипников! И сразу все стало ясно. По-видимому, один из старых, полусорванных болтов, крепящих картер, о которых меня предупреждали, но я забыл, разболтался, вывернулся и упал в борозду. Я его запахал, и через образовавшуюся дыру вылилось все масло, и после этого мотор был обречен.
Что делать? Что делать? Я не нашел ничего лучше, чем сомнамбулически налить в картер нового, свежего масла до нормы. Закрыл лючки и, когда после целой вечности холода, пережитого в полусне, наконец, взошло солнце, согрело слегка, приехал бригадир, я сделал вид, что авария произошла по непонятной случайной причине, а может, ее и вообще нет, все приснилось мне в кошмарном сне.
Но бригадир сразу все понял. Не стал ругать. Только посмотрел на меня, на испачканное колесо внимательно:
– Зачем свежего масла налил?.. Никогда не обманывай так больше. Разбирай двигатель, а я пришлю мастеров… Но как ты понял, что надо выключить двигатель?..
К счастью, он уехал, не дожидаясь ответа…
Совсем недавно я разговаривал с членом-корреспондентом РАН Игорем Ананьевым – специалистом по катастрофическим землетрясениям, и он рассказал, что при сильных землетрясениях на людей нападает страх, паника, они теряют ориентацию, солдаты перестают подчиняться приказам. Когда он начал выяснять причину этого явления, оказалось, что так действуют на человека колебания с частотой около семи в секунду, то есть семи герц, возникающие при сильных землетрясениях. Он выяснил, что собственная частота колебаний человеческого мозга как раз близка к семи герцам. При воздействии таких колебаний на человека мозг попадает в резонанс. При достаточно сильной раскачке не только возникают страх и паника, мозг может быть поврежден или даже разрушен. Так разрушается желеобразный, но монолитный кефир в бутылке ее встряхиванием с определенной, резонансной частотой. Результат воздействия на мозг человека вибрации с частотой около семи герц назван знакомыми с его действием космонавтами эффектом кефирной бутылки Ананьева. По-видимому, и я испытал губительное воздействие таких колебаний, когда мотор трактора, сотрясаясь от аварийно-мощных вибраций, вращался на минимальных холостых оборотах. Это примерно 400 оборотов в минуту или 7 оборотов в секунду, то есть с частотой вибрации как раз в семь герц. Те самые роковые семь герц.
Пришло лето 1942 года, благодать. Но тревожное это было лето. Война продолжала набирать силу. Наши армии на Украине по-прежнему отступали. Началась битва за Сталинград.
Я же, молодой человек, мне было уже шестнадцать с половиной, работал с удовольствием. Иногда даже думал, что хорошо бы сделать сельское хозяйство своей профессией, как родители когда-то.
Однажды я со своим тракторным отрядом приехал в "родную" деревню Марьино. Деревню, где мы с мамой и братишкой жили первый месяц после того, как шли за телегой с вещами прошлой осенью. Я со сменщиком получил распоряжение: перепахать поле, засеянное гречихой, чтобы на месте гречихи посадить озимые.
Гречиху мой же отряд, я сам, сеяли здесь с таким опозданием, что к моменту, когда нам велели перепахать поле, она была еще просто густой зеленой травой, до зерна еще расти и расти.
Я удивлялся, возмущался как комсомолец. Но бригадир объяснил, что в своих отчетах в район начальство отрапортовало, что гречиха посеяна давно, и даже уже убрана нашей бригадой. Нам за эту работу записали трудодни, и значит, поле это должно быть теперь перепахано для посадки новых культур, ничего поделать нельзя…
Вся деревня и сам председатель колхоза уговаривали трактористов подождать со вспашкой хоть несколько дней. Тогда они косами скосят гречиху хотя бы на сено. Я знал председателя колхоза – это был тот Кыштымов. В его доме мы жили в первые дни эвакуации. Потом он ушел в армию, вернулся с пустым рукавом, и его сделали председателем. Наконец председатель уговорил начальника тракторной бригады подождать пахать и разрешил всей деревне косить гречку себе, кто сколько скосит.
Все так старались. Скосили уже половину. Но приехал уполномоченный из района и велел всю эту скошенную траву собрать вместе и считать колхозной, а трактористам пахать, не задерживаясь. И под плач и проклятия женщин я начал вспахивать зеленую сочную траву, не успевшую стать гречкой. Потом мы уехали в другую деревню, и я не сразу узнал, что председатель не послушался уполномоченного и раздал-таки скошенную траву колхозникам. А через неделю приехал милиционер и арестовал его. И получил бывший председатель восемь лет тюрьмы "за разбазаривание колхозного добра".
Все это я узнал значительно позднее от безутешного сына председателя, мальчика лет двенадцати. В конце разговора он попросил меня починить ему старую отцовскую одностволку, сказал, что будет ходить на охоту, поддерживать мать вместо отца. А через несколько дней я узнал, что сын посаженного в тюрьму председателя застрелился из починенного мной ружья. С этим выстрелом ушла у молодого тракториста и любовь к земле, и мысли о сельском хозяйстве. И я твердо сказал себе, что в будущем никогда не стану по своей воле работать в колхозе. Никогда.
Ремонт трактора и травма глаза
Перепахав заново поле еще зеленой гречки, которую за несколько месяцев до этого я же и сажал, мы переезжали на другое место. И вдруг я почувствовал, что при прокручивании двигателя внутри него начали раздаваться какие-то мощные, тяжелые удары. Подошли старшие трактористы, и после длительных дебатов самый опытный из них сказал, что такие удары бывают, если маховик двигателя слишком свободно сидит на коленчатом валу, болтается.
Причина может быть в том, что во время ремонта слишком проточили на токарном станке ту концевую шейку коленвала, на которую потом был надет маховик. Он должен надеваться на вал с трудом, а оделся, видимо, легко. Первые несколько десятков часов после этого маховик еще держится за счет туго затянутой гайки, но когда гайка ослабевает, маховик начинает болтаться.
Мы решили вытащить коленвал и в мастерской наварить на него новый металл, а потом снова проточить на чуть больший диаметр.