Я едва скрывал волнение от радости. В то время в "Московском рабочем" печатали мой роман "Подземный меридиан", а тут приняли и "Горячую версту". На какое-то время я обретал материальную независимость, - мог оставить работу в комитете, которая, кстати сказать, была не по мне, уединиться на даче и писать новые книги.
Так произошла моя встреча с Блиновым. Скоро этот человек мою жизнь направит в русло, где я вплотную столкнусь с литературным процессом, увижу и познаю грани жизни, доселе мне неведомой.
Блинова назначили главным редактором издательства "Современник", и он предложил мне стать его заместителем по прозе.
С сожалением покидал Карелина и Свиридова, - одно лишь утешало: оставался под началом этих умных, самобытных и интересных людей.
Прошел месяц, другой, и вдруг звонок:
- Говорит Свиридов. Привет! Чем занимаетесь?
- Отбираем рукописи, Николай Васильевич. Составляем план.
- И как? Интересные рукописи?
- Всякие попадаются. Есть и неплохие.
- Всякие нам не нужны. Надо искать хорошие рукописи.
- Ищем, Николай Васильевич.
Наступила пауза. Я думал: чего-то он звонит? Понадобился зачем-то.
Следует вопрос:
- Во сколько кончаете работу?
- В шесть, Николай Васильевич.
- Приезжайте сейчас. Автомобиль у вас есть?
- Нет. На троллейбусе езжу. А если к вам - на метро.
- Ладно. Приезжайте.
Около семи часов вхожу в кабинет. Министр читает документы, подписывает, глаз не поднимает.
- Ну, как там?
- Ничего. Налаживаем процесс рецензирования, редактирования. Набрали корректорскую бригаду.
- Откуда знаете, как налаживать? Опыта нет у вас.
- У меня нет, у других есть.
- У кого - у других? Прокушев, что ли, знаток великий? Или Сорокин?
- Блинов знает. Он главный, мы с Сорокиным заместители.
- Один Блинов и знает кое-что. Собралась компания!
- Так ведь не сами собирались. Приказом назначены.
- То-то и есть - не сами.
Я уже немного знал эту его манеру ворчать. Неизвестно на кого, но ворчать. Он таким образом выговаривал свое недовольство ходом дел, чем-то таким, что совершалось помимо его воли и что ему не нравилось. Слышал сердцем доверительность в его словах, он таким тоном и такой манерой свидетельствовал свое расположение к собеседнику, приглашал к беседе неофициальной, почти дружеской.
Закончив дела, поднялся, сказал:
- Может, пройдемся по Москве, а?.. По морозцу-то - хорошо!
Спускаясь по лестнице со второго этажа, продолжал:
- Хожу мало - вот что плохо. Телеса деревенеют. Работал он очень много, являлся на службу в восемь и уходил в девять, десять. Он был строг, но справедлив, неприветлив, но доступен. К нему мог прийти каждый, он внимательно выслушивал, обещаний лишних не давал, но искренне стремился помочь человеку. Нельзя сказать, чтобы его любили, но комитет при нем работал четко, во всех звеньях поддерживалась строгая дисциплина. Впрочем, даже за немногие месяцы работы в комитете я заметил одну особенность: на ключевые посты в издательствах, типографиях он ставил людей деловых, честных, - патриотов. И если сверху сильно нажимали, кого-то проталкивали, он упирался, доказывал несостоятельность кандидатуры, но затем все-таки сдавался. Мне такая позиция председателя не нравилась, я говорил об этом Карелину, но наш мудрый "ПАК". или "Хитрый лис", как его еще называли, всегда защищал Свиридова. Говорил, что если бы он поступал иначе, то он не сидел бы так долго в кресле министра. А еще ПАК высказывал догадку: "Очевидно, там, в верхах, есть законы, которых мы не знаем".
Так или иначе, но всякий раз в подобных случаях авторитет Свиридова в моих глазах понижался. Однако могу заметить, что в сравнении с нынешним хаосом и всеобщим разорением то время мне кажется раем, и я теперь не могу представить, удастся ли нам когда-либо наладить тот порядок в книгоиздательских делах России, который был при Свиридове.
Пешком мы шли до Арбатской площади и как-то незаметно очутились у дверей ресторана "Прага". Суровый швейцар замотал головой: "Мест нет". И отвернулся. Свиридов, депутат Верховного Совета России, мог бы показать красную книжку, но он никогда этого не делал. Постояв с минуту, двинулись в сторону Гоголевского бульвара. Было холодно, мела поземка, - я понял, что Николай Васильевич хочет посидеть в тепле, поужинать, выпить. Тут недалеко был его дом, но домой он идти не хотел, я бы мог пригласить его к себе, да считал такую фамильярность неудобной. Сказал:
- Да пойдемте к Блинову, он тут живет рядом. Свиридов нехотя, но согласился. Видно, очень хотелось выпить.
Позвонили. Дверь открыл Андрей Дмитриевич.
- Иван!.. Проходите!..
Свиридов стоял у меня за спиной, Блинов его в первую минуту не разглядел. Но если и бросились в глаза знакомые черты, то, конечно же, и мысли не мог допустить, что к нему вот так просто мог пожаловать председатель комитета.
В прихожей мы разделись, и тут Блинов узнал Свиридова, но еще не был уверен и, нагнувшись ко мне, хотел спросить, но я опередил:
- Да, да, Андрей Дмитриевич. Не видишь, что ли? Николай Васильевич, своей собственной персоной.
Блинов протянул руку.
- Вот хорошо! Решили посмотреть, как живет ваш бедный подчиненный. Очень рад! Проходите, пожалуйста, сюда, - вот в эту комнату.
- Да, да, бедный, - буркнул под нос Свиридов. - Очень бедный.
В то время Блинов часто печатался, - в разных издательствах, одна за другой, выходили его книги. И это, видимо, служило поводом для реплики председателя: "…бедный, очень бедный".
Блинов проводил нас в гостиную, а сам метнулся на кухню. На столе в миг появилась батарея бутылок - тут и египетский ром, и французский коньяк… И фирменная блиновская картошка дымилась, - тогда она была еще без нитратов.
Мы сидели в небольшой гостиной, - в шкафах было много книг, светилась дорогим узорочьем редкая посуда.
Выпили по рюмке, по второй. Некоторое время все молчали, - и Блинов, обычно шумный, скорый на острое задиристое словечко, не знал, о чем завести речь. Молчал и Свиридов. Деликатность и вообще-то характерное свойство русских людей, но тут она оттенялась еще и необычностью обстановки, разностью наших положений. Блинов хотя и был крупный писатель, и сам занимал важные посты в журналистике, в издательском мире, но у Свиридова было в нашем мире особое положение: в комитете его звали "бугор" - то есть высота, которую не обойдешь, не объедешь. А тут сам пожаловал, сидит рядом, - проси чего хочешь.
И Блинов, видимо, соблазненный такой доступностью, но больше подогретый коньяком, подступился к делу:
- Николай Васильевич!.. Нам бы картона на твердые обложки прибавить, качество набора улучшить, в тульской типографии неважно нас набирают…
Я сижу с Блиновым рядом, дергаю его за штанину: "Дескать. о делах-то не надо бы…" Но Блинов тронул меня за плечо, - ты, мол, не беспокойся.
Налил еще по рюмке коньяка, потом еще… И продолжал свои деловые просьбы.
Свиридов слушал их внимательно, но ничего не говорил. Я досадовал на Андрея: такой умный, деликатный во всем человек, а тут наседает, как медведь.
Чувствовал я себя неважно, в голове шумело, губы как-то нездорово и нехорошо сохли. Боялся, как бы еще не стали наливать: тогда бы и совсем расклеился.
Блинов показал на бутылки, спросил:
- Чего еще выпьем?
Свиридов сказал строго:
- Хватит. Мы пойдем.
Поблагодарил за угощение. И в коридоре, уже одевшись, сказал:
- Заявки изложите письменно и пришлите в комитет.
Любопытно, что, когда мы очутились на улице, Свиридов ничего не сказал о назойливых просьбах Блинова. Я решил извиниться за его бесцеремонность, - сказал, что виновато тут вино, а во всех других случаях Андрей очень деликатный и тактичный человек. На что Свиридов заметил:
- Ничего. За рюмкой частенько и решаются многие важные дела. Блинов не себе просит. Он мужик вятский, а я их знаю. Своего не упустят.
Андрей Дмитриевич мне потом сказал:
- Все наши просьбы председатель удовлетворил. И дал нам дополнительные мощности на Калининском полиграфическом комбинате.
Меня спросил:
- Давно ты с ним вот так… в приятелях?
- Да нет, Андрей Дмитриевич. Случайно выходили вместе из комитета, и вот, решили заглянуть к тe6e.
- Ладно, ладно, Иван. Молодец, что не рекламируешь дружбу свою с председателем. Но я все вижу, я мужик тертый и всякий нужный мне предмет под землей разгляжу. Председатель - это, брат, не шутка. Я к нему за день перед тем на прием пошел, - так меня в очередь поставили, через неделю обещали к нему пустить, а тут смотрю - сам пожаловал. Нет, это великолепно! Пусть больше дает нам бумаги, материалов, выделяет лучшие машины…
- Но я против того, чтобы вот так, дома. за столом…
- Ах ты, наивный человек! Да если выпьешь как следует, тут язык сам безо всякого контроля вертится, тут уж не до церемоний.
Как-то мы со Свиридовым снова шли по улицам зимней Москвы, и я снова предложил зайти к Блинову. Николай Васильевич не пошел. Он красочно, с театральной интонацией в голосе представил, как бы нас принял Блинов: "Во, скажет - повадились!.."
Тесные, дружеские отношения со Свиридовым соединяли нас многие годы, - я и сейчас, бывая в Москве, звоню ему на квартиру, приглашаю к себе. Но он никуда не идет. А в последнее время уж не изъявляет желания и встретиться, - не зовет и к себе. И почти всегда говорит заплетающимся языком.
Его рано проводили на пенсию, примерно в то же время у него умерла жена, прекрасная женщина - Лариса Николаевна. Видимо, жизненные катаклизмы усилили его тягу к пьянству, - он теперь много времени посвящал поискам вина, выстаивал в длинных очередях и на чем свет ругал нас с Угловым - за нашу борьбу за трезвость. Бывало, позвонишь ему, а он ворчит:
- Это вы… наделали делов… Сдалась вам эта борьба за трезвость. Кто хочет пить, он и будет пить. Это уж так… А вы принялись статьями и книгами гвоздить правительство. Вот и стоим… в очередях.
Мне так и хочется сказать: не хлеб же это, не молоко, - можно бы и не стоять, но только думаю об этом и не говорю.
Я переехал на жительство в Питер и звоню ему все реже. Предлагал определить его в группу отрезвления, но он обиделся: "Что я тебе - алкоголик?.." Недавно я приехал в Москву и позвонил ему. Он был совсем пьян. Сказал:
- Иван! Я уже не тот Свиридов. Нет человека, вышел весь…
Я сидел у телефона и не знал, что могу сделать для товарища, для человека, который еще недавно всем нам, знавшим его, работавшим под его началом, светил таким мощным умом. заражал нас волей, цельным, завидным характером. Больше двадцати лет он был председателем Госкомиздата России и сколько сделал хорошего, полезного, важного. Во многих городах построил современные полиграфические комбинаты, вывел наше русское, российское печатание книг, их качество и художественное оформление на уровень лучших европейских печатных фабрик. При нем была решена давняя, казавшаяся неразрешимой проблема - печатание нужного числа школьных и институтских учебников, - они теперь издавались в изобилии и строго по плану. Только за три года моей работы в "Современнике" одно наше издательство выпустило около тысячи книг - новинок российских писателей, около четырех тысяч было отобрано и включено в планы редакционной подготовки. Мы поставили на ноги, укрепили писательские организации во всех областях России, поддержали российских писателей морально и материально, выпустили десятки книг в серии "Первая книга в столице". Все эти дела "застойного периода" кажутся почти фантастическими на фоне нынешней неразберихи и хаоса.
И этот человек, высокообразованный, умный, с могучим характером, жалуется, что-то бессвязно лепечет… "Я уже не тот… Весь вышел…" А ему ведь немногим больше шестидесяти лет! Генерал де Голль в шестьдесят шесть вышел на политическую арену и спас Францию от позора и унижения, за десять лет президентства вывел страну на уровень могучих держав мира. А Свиридов?.. Что же с ним случилось?..
Я говорю:
- Сейчас приеду к вам.
Он отвечает:
- Не надо, Иван. Не приезжай. У меня сейчас будут болгары, - привезут вина. а ты ведь сухой, не пьешь… Не надо. Лучше приезжай завтра.
Назавтра позвонил Свиридову, но мне ответила мать его жены:
- Николая увезли в больницу. У него случилась почечная кома - очень тяжелый приступ.
Я подумал: приехали болгары, и он с ними снова выпил. Вино, вино - причина всех несчастий.
После смерти моей жены Надежды я вступил в брак со вдовой недавно умершего моего товарища, великого борца за трезвость Шичко Геннадия Андреевича - с Люцией Павловной.
И однажды мне позвонил Свиридов.
- Иван, помоги. Хочу избавиться от этой… проклятой страсти к вину.
Я позвал его к себе, определил на занятия к последователю Шичко Владимиру Алексеевичу Михайлову. Свиридов приехал и жил у нас. Иногда ночью часа в три шел на кухню и там писал дневник, который обязательным элементом входит в методику Шичко. Однажды я тоже поднялся, и мы разговорились.
- Я поначалу думал, - сказал Николай Васильевич, - что вы с Угловым занимаетесь пустяками, что борьба за трезвость у нас не имеет смысла, а тут вижу, какое это большое дело. Это же может спасти народ от кошмара пьянства.
Потом задумался и сказал:
- Слышал я, ты книгу написал о пьянстве русских писателей. Тема щекотливая, многие обидятся на тебя, но Сократ сказал: "Платон мне дорог, а истина дороже".
И еще с грустным раздумьем добавил:
- Наши писатели все пьют. Я знаю одного непьющего - это Леонид Леонов.
Прошло несколько месяцев. Бывая в Москве, звоню Свиридову, иногда захожу к нему. Пить Николай Васильевич перестал, а вот литераторы…
На днях получил газету русских писателей "День", и в ней прочел игриво-живописный опус Владимира Солоухина "Камешки на ладони".
"…Рюмка водки, - пишет автор, - перед едой практиковалась давно и во всех слоях общества (где рюмка, а где стакан), но выпить и закусить. Скажем, положить на половинку крутого яйца две кильки пряного посола, убрав у них головки и хвостики, и после рюмки…"
При этих словах знаменитого писателя зайдется дух, так и потекут слюнки.
Но пойдем дальше по тексту:
"…или квашеной капусты навильничек, или соленый огурец, в конце концов, черт возьми! Да и мало ли всего напридумано: холодец с хреном, селедка "под шубой", грибная икра, просто маринованный или соленый гриб, моченые яблоки, салат с майонезом, заливное из судака, розоватые ломтики сала…"
Но нет, дальше дразнить читателя не будем. Картина "напридуманного" славянами за столетия ритуала изображена так сильно, что тут и мертвые запить могут. И сам Магомет, великий борец за трезвость, будь он живым, не устоял бы перед пряным запахом холодца с хреном. Большой художник Солоухин, - и мыслитель немалый! Прочтя эти новые импровизации, невольно воскликнешь: "Надо же! И в искусстве закусывания русский народ преуспел! И тут он поднялся на вершину!" И понятным становится гнев писателя на тех, кто "среди всеобщего распада нравов" посягнул еще и на прелести нашего винопития.
"Но вот собрались за столом гости, - продолжает Солоухин, - мужчины и женщины. Собираются выпить по первой рюмке и, все как один, держат в одной руке рюмку с водкой, а в другой - стакан с лимонадом. Значит, после водки они жадно пьют сладкий парфюмерно-пахучий лимонад, а потом уж после сладкого лимонада берутся за селедку либо соленый огурец. Мрак! И это распространилось по всей стране. А откуда пошло? Из подворотен".
Долго я думал над этим пассажем писателя. Нет, это не юмор, не сатира, не горькая ирония - тут крик души возмущенной, оскорбленной в самой глубине своей. Эка ведь… на что замахнулись! На то, что Солоухину, видимо, привычно и дорого с самой юности, что вливалось в плоть и кровь и чего мы никогда не уступим. Пили, и пить будем! И не как-нибудь, а с уважением к старине, с соблюдением всех правил!
Циник какой-нибудь или ханжа вспомнит о "сморщенных мозгах" у долго и много пьющих людей. "Но что из этого следует? - мог бы возразить Солоухин. - А кто знает, что сморщенные мозги хуже не сморщенных? И к чему тут дурацкие намеки, - дескать, если ты питаешь слабость к ендовой и другим советуешь не воротить нос от нее, так уж и значит, что у тебя мозги сморщились!.. Наконец, и то не следует забывать, что тот же Углов - мы тоже его читали! - пишет, что надо цистерну водки вылакать, чтобы они, мозги наши, того, значит, немного скукожились". А цистерну за год, и даже за десять, за двадцать лет не выдуешь. Тут надо все сорок лет пить. У того тогда не только мозги свернутся набекрень, но и нос займется синим пламенем. Такой молодец, конечно, уж и сам не будет знать, что он говорит и что пишет. Но при этом и еще одно обстоятельство всплывает: автор пописывает, а читатель почитывает, - но лишь в том случае он почитывает, если автора напечатают. Значит, и в редакции должны найтись люди, выпившие цистерну. Говоря языком математики, должны совпасть величины. В случае с опусом Солоухина в редакции газеты "День" эта математическая зависимость удачно сработала.
Блинов тоже пил, но пил умно, незаметно и, как мне кажется, не видел ничего дурного в так называемом "умеренном, культурном" винопитии. Вроде бы не искал случая выпить, но, если такой случай выпадал, прикладывался к рюмке охотно и не думал о своей гипертонии, которая, как я теперь понимаю, от спиртного усугублялась. Болел он все чаще, на работу не приходил, а я, как его заместитель, приезжал к нему на дачу, и там мы решали неотложные дела. Благо, что дачи наши располагаются на одной дороге, и я заезжал к начальнику по пути домой.
Знаменитое Абрамцево - приют и "мекка" российских писателей, имение Аксаковых. Сюда любили приезжать Гоголь и Тургенев, здесь в тесный кружок сходились могучие деятели русской культуры. Здесь жил художник Герасимов. На ровной, как стол, зеленой поляне, в глубине ее, у самого леса, большой, двухэтажный, с тремя подъездами, дом. Андрей Дмитриевич купил его у сестры Молотова. Здесь некоторое время жил и низвергнутый Вячеслав Михайлович. Рассказывают, что Хрущев, задумавший поднимать целину, приехал к Молотову и уговаривал его занять пост министра сельского хозяйства. И Молотов будто бы соглашался, но ставил условие: в местах освоения целины вначале построить дороги, а уж затем распахивать миллионы гектаров. Хрущев не соглашался. Молотов настаивал. Хрущев стал ругаться, подхватился и побежал из дома. На крыльце споткнулся и упал. чуть не сломав ногу.
Блинова застаю в глубине усадьбы, в тире, устроенном между вековыми соснами. Он сидит на раскладном стульчике, заряжает малокалиберный пистолет и - стреляет в мишень.
- К дуэли готовитесь? - приветствовал я Блинова.
- Помогает от давления. С полчаса постреляю, и головная боль стихает.
Дал мне пистолет, коробочку патронов.
- На, постреляй. Может, еще пригодится.
Потом мы пошли в дом, там сестра Блинова наварила картошки. Из погреба достала капусты, соленых огурцов, помидор, моченых яблок. Все это приготовлено по-вятски, по старинным русским рецептам, - пахло травами, смородинным, вишневым листом; каждый огурец или помидор были твердыми и ядреными. будто их только что сорвали.