Жил на свете прекрасный детский писатель Леонид Сёмин, и жил он в Ленинграде, ставшем ныне снова Санкт-Петербургом.
О том, что он был прекрасным писателем, я узнал случайно, - из его книги "Тревоги голубого города", которую я купил для своего внука Дениса. Раскрыл книгу и на первой странице читал: "Муравей по кличке Хло был послан проверить дорогу.
- Ты, братец, проворный, - говорил ему всеми уважаемый муравей Ти-Аха. - К тому ж, и места с прошлого года помнишь. Сбегай, пошарь, может, сбились мы…
Армия рыжих лесных великанов собиралась напасть на пчел. И вот, прячась в траве от птиц, Хло уже спешит обратно к своим. Торопится сообщить, что идут они правильной дорогой".
Прочел я эти первые строки, и мне захотелось читать дальше, - узнать, как же будут развиваться события. Чем закончится набег рыжих разбойников на работяг-пчел?
Я вообще признаю тех детских писателей, которые не сюсюкают, подлаживаясь под малышей, а ведут с ними разговор серьезный, тоном и языком взрослых, а если изображают жизнь животных, птиц, насекомых, то максимально приближают их к повадкам и психологии человека: так, как это умели делать Андерсен, Киплинг, Лев Толстой, Чехов.
Я прочел повесть о пчелах Леонида Сёмина и был радостно поражен открытием замечательного писателя. Он сочетал в себе два дивных дара: рассматривать каждый листочек, каждую букашку, как в микроскоп, и ярко, самобытно живописать живую и неживую природу.
Купленная мною книга была настоящим подарком внуку. Я потом искал другие книги Сёмина, но… не находил.
Спустя десять лет Люция Павловна Шичко поведала мне о жизни Леонида Сёмина. В том же году, когда я купил его книгу, он обратился к врачу-наркологу: "Помогите!" После краткой беседы врач поняла, что перед ней безнадежный алкоголик, - она ему уже помочь не может. Позвонила известному психофизиологу Геннадию Шичко. Геннадий Андреевич не замедлил явиться. Перед ним, в позе убитого горем, сникшего под тяжестью беспрерывных запоев, сидел невысокий, полный и лишенный всякого интереса к жизни человек. Ему было сорок семь лет, но он казался глубоким стариком. Одно только повторял: "Помогите!"
Шичко пригласил его к себе в институт, долго, обстоятельно расспрашивал о жизни, о том, когда начал пить, как пьет, сколько пьет. Оказалось, что Сёмин страдает крайней степенью алкоголизма, - его мучают приступы белой горячки, многое он уже не помнит.
Жизнь Сёмина была чередой страшных мучительных испытаний. В первый год войны он попал в окружение, его ранило, он в бессознательном состоянии оказался в плену. Бежал, но был пойман. Испытал лагеря фашистские и сталинские. Не баловала его и жизнь на свободе. Писал он, как многие взыскательные художники, медленно, печатался редко. Безденежье душило его, унижало. Он пил. И страсть эта пагубная все усиливалась. А тут еще к вину пристрастились жена и дочь. Сплошной пьяный угар, ссоры в семье, вечный, непримиримый конфликт с товарищами по перу, редакторами. Хорошо знавшая его жена поэта Горбовского о нем сказала: "Пьяный, он агрессивен и опасен. Если я встречала его, то обходила стороной".
Шичко провел с ним сеанс гипноза. И этот сеанс, - всего лишь один, - оказался для писателя спасительным: он бросил пить. И трезвый явился в Дом литераторов. Его увидела жена Горбовского. Сказала мужу: "Что с ним произошло? Спокойный, приятный, - смотрит ласково и улыбается. Трезвый!"
Горбовский поговорил с Сёминым. О, чудо! Сёмин не пьет! Его отвратил от пьянства какой-то чудодей Шичко.
Рассказал жене, а та воспылала желанием отрезвить и мужа, тоже запойного пьяницу. Вскоре и они предстали перед Шичко, - он и Горбовского отрезвил. Горбовский проявил большую волю к трезвости, выполнял все советы Шичко, писал по его требованию специальные антиалкогольные дневники. Отрезвился надолго, но Сёмин продержался семь месяцев. Кто-то из приятелей уговорил его выпить. И снова начались его запои. Друзья и родные видели, как безобразила его водка. От выпитого стакана он сатанел на глазах, превращался из вежливого, деликатного человека в черта с рогами. Оскорблял грязными словами, - даже женщин! - лез в драку. Столик, за которым он сидел в Доме литераторов, был пуст, и возле него никто не садился, - товарищи сторонились его, как чумного.
Сёмин держал пасеку, любил пчел. Наблюдал их часами, написал о них прекрасную повесть. В трезвом виде Сёмин трогательно заботился о пчелах, утеплял их на зиму, давал сахарный сироп, но, как только напивался, терял к ним всякий интерес. Соседи по даче, заметив его пьяным, шли к нему с банками за медом, предлагали водку. И он выгребал у своих любимиц последние запасы мела, обрекая их на голодную смерть зимой. Протрезвившись, сидел возле улья, обнимал его и плакал.
Его старая мать сильно страдала от пьянства сына. Молила его бросить пить, мечтала о времени, когда он станет трезвым. И, умирая, со слезами на глазах обращала к нему последние просьбы. А он сидел возле ее изголовья и пил. Потом же, похоронив мать, горько сокрушался и посылал к небу мольбы о прощении.
Сёмин погибал. А Шичко, узнав об этом, вновь провел с ним работу. И снова отрезвил. Надолго ли?
Этот вопрос все больше занимал и ученого. Он уже тогда оставил свои исследования в области второй сигнальной системы, которые, кстати, были успешными и закончились монументальной монографией.
Драма Сёмина, его срывы послужили для ученого толчком к новым поискам. И скоро он вплотную подходит к открытию метода, ставшего ныне знаменитым и названного его именем. Метод Шичко предусматривает очищение сознания от ложных взглядов. По этому методу ныне отрезвляются десятки тысяч алкоголиков. Но Сёмин не дождался открытия Шичко. В 1982 году сердце его, измученное алкоголем, остановилось. Наш народ потерял чудесного писателя.
Горбовский был дружен с композитором Соловьевым-Седым и его уговорил обратиться к Шичко. Ученый вернул к трезвой жизни нашего замечательного композитора. Он долго оставался трезвенником и за это время написал много замечательных произведений, но во время вручения ему ордена в Кремле к нему подошел с бутылкой вина секретарь Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе, предложил выпить. Соловьев-Седой отказывался, но Георгадзе говорил: "Как! Не хочешь выпить со мной! Да ты посмотри, какое вино! - Каберне! Его поставляют только сюда, в Кремль!.."
Композитор выпил. И с тех пор снова стал пить и вскоре умер. Сердце с трудом переносит спиртные возлияния, но если это сердце пожилого человека - оно не выдерживает.
И тут мне вновь приходит на ум американская романистка Рита Браун. Не побоялась эта мужественная женщина - кстати, и талантливая писательница - бросить гневные слова в лицо всем писателям своей страны. Я же ничего подобного не сказал даже близким товарищам. А жаль! Было бы светлее теперь на душе.
Зеленый змий, взяв в полон человека, быстренько отсекает от пьющего всех близких и товарищей, рвет дружеские связи, прокладывает между пьяницей и внешним миром полосу отчуждения. Это только на первый взгляд может показаться, что пьяница всегда в кружке товарищей, он на виду и всегда весел, говорлив и окружен шумной ватагой любящих его людей. Нет, его никто не любит, - и даже те, с которыми он пьет, в сущности, презирают его, не считают за человека. И стоит перекипеть в нем выпитому алкоголю, стоит ему вытряхнуть из кармана последнюю рублевку, он тотчас остается одиноким, - собутыльники, как мотыльки, быстро разлетаются и неизвестно где коротают мучительные часы пьяной одури. На следующий день они ищут друг друга, но лишь с единственной целью: выпить за счет другого, осушить неизвестно где и кем добытую бутылку.
Страшно сказать, но и в среде моих товарищей-писателей действовали примерно те же законы, со временем устанавливались те же нравы.
Зеленый змий исподволь распахивал между нами полосы отчуждения; наши встречи становились все реже, а если мы и встречались, то разговор неизбежно склонялся к бутылке. В мой же адрес насмешки становились все злее, и если выставлялось вино, то мне уже за столом и не было места.
Вместе со мной от спиртного решил отказаться поэт Игорь Иванович Кобзев, - вот с ним мы встречались с удовольствием. Между нами завязалась дружба, продолжавшаяся до конца его дней. Что же до моих прежних друзей, то они разделились на мелкие группки по единственному признаку - по степени пристрастия к алкоголю. Акулов, Шевцов, Сорокин составили один тесный кружок, - по вечерам на даче "отекали", или, как говаривал Фирсов, "всасывали водочку, коньячок". Акулов, едва дотянув до пенсии, умер. Сорокин был отставлен от должности, Шевцов как-то вдруг сник, осунулся… Кружок распался.
Пьяницы уходили один за другим - в пятьдесят, шестьдесят лет.
Водка, как напалм, сжигала людей дотла. А тех, кто оставался, превращала в дряхлых стариков.
Я, как-то гуляя с внуком Денисом, встретил Валентина Сорокина. Большая голова его до срока поседела, лицо оплыло, хмельные глаза лихорадочно блестели. Он шел из магазина, - водки там не было. Поэтому злобно ругался.
Вспомнил я недавние годы нашей дружбы: он выглядел молодо, был приветлив, вежлив и был уверен, что скоро, очень скоро напишет великолепную поэму.
Поэмы он написал и их напечатали, только никто не нашел в них так долго ожидаемого великолепия.
Мы знаем: в истории литературы были случаи, когда и сильно пьющие поэты создавали прекрасные стихи, - и даже мировые шедевры, - но такое наблюдалось лишь в молодом возрасте. Зеленый змий, захватив жертву, не сразу ее приканчивает; десять-пятнадцать лет не совсем еще отнимает творческую энергию, но разум угнетается любыми дозами и на любом этапе винопития, но если ты пьешь пятнадцать-двадцать, а паче чаяния, и больше лет, на удачи в литературных делах не рассчитывай. Талант, каким бы он ни был, гибнет навсегда, и уж если возвратится к отрезвевшему человеку, то не в той силе и не в том блеске, какой необходим для создания высокохудожественных произведений. И, может быть, такой поэт, как Сорокин, отчаявшись создать "великолепную" поэму, чутьем уловил причину своей творческой катастрофы и, в порыве бессильного исступления, бросил отравителям народа гневные строки:
А чем рассчитается банда
За свой алкогольный террор?..
Сорокина я знал и внимательно следил за его творчеством много лет. Мы и на даче живем по соседству. Он от рождения был несомненно талантлив и многое обещал литературе, но в развитии скоро остановился и с течением дней писал все хуже. Свою энергию направлял на административную суету, на хождение по кабинетам литературных генералов, и сам стремился втиснуться в коридоры власти, и порой это ему удавалось; но поэзия слишком горда и вольнолюбива, в душах честолюбивых хитрецов она не живет.
В случае с Сорокиным причина кроется не в одном только алкоголизме, - тут проявляется и комплекс неудавшейся творческой судьбы, обманутых надежд, несбывшихся желаний. Поэт должен быть властителем дум, глашатаем истины, добрым и могучим другом своих соотечественников. Поэт тогда поэт, когда его книги ищут, стихи заучивают наизусть. Поэзия питает музыку, живопись, философию и педагогику, она должна властвовать в умах и душах. Но если этого нет, то нет и поэта, а есть стихотворец, умеющий более или менее складно составлять слова, подыскивать рифмы, метафоры. Иногда такой любитель найдет хлесткое сравнение, и даже образ, но ведь из стихов должна вырасти поэзия, должен подняться над своим поколением поэт и открыть современникам новые горизонты художественного осмысления своего времени, явить новый уровень величия, благородства, красоты человека.
Михаил Булгаков в романе "Мастер и Маргарита" создает образ неудавшегося поэта Ивана Бездомного.
"Да, стихи… Ему тридцать два года! В самом деле, что же дальше? - И дальше он будет сочинять по несколько стихотворений в год. - До старости? - Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? Какой вздор! Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи".
Мудрый писатель, тонкий психолог, ставит своего героя в экстремальные обстоятельства, где ум человека и свойства характера проявляются отчетливо и резко. Бездомный ведет себя. как сумасшедший, и по всем законам логики попадает в психиатрическую больницу. А между тем, он пользуется славой известного поэта, он на виду у всех столичных литераторов.
Бездомный - тип сатирический, и даже анекдотический: с одной стороны - поэт, да еще известный, с другой… не поймут люди, в своем ли он уме?
До уровня сарказма доводит писатель вполне реалистическую мысль о несоответствии многих ловких людей, добившихся в наше время и чинов, и славы, их действительным достоинствам. Этот "театр абсурда" был. конечно, и раньше, и в самые отдаленные времена, но в наши годы он принял форму всевластия и всемогущества. Бездну иронии может услышать наш современник в словах песни: "Кто был ничем, тот станет всем".
Идея величия, всеправия, вседозволенности стала в советскую эпоху доминирующей и увлекла массы народа. Буквально толпы людей устремились и в литературу - самую престижную профессию. И каждый вознамерился воздвигнуть себе "памятник нерукотворный". Максим Горький, изрядно запутавший всю жизнь русских литераторов, нагромоздивший в литературе уйму больших и малых контор, легионы начальников, выдвинул идею поточной подготовки писателей - предложил учредить Литературный институт, названный впоследствии его именем. Умные люди говорили: писатель - это талант, писателем надо родиться. Но Горький считал, что писателей и поэтов можно и выучить, как учат плотников, сапожников, поваров. И начали учить…
Я и сам кончил этот, едва ли не самый престижный, институт, и могу сказать: знания он, конечно, дает серьезные, но таланта не прибавляет. О тех же, кто попадал в институт в обход конкурса и при помощи "волосатой руки", - а таких со временем становилось все больше, - после окончания института можно было сказать словами известной песни: "Каким ты был, таким ты и остался". Студентов на первом курсе уже называли молодыми писателями, они потом всю жизнь гордились этим званием, но… книг не писали.
Много интеллектуальных сил отняла у нашего народа горьковская "революция" в литературе, собравшая русских, да и не только русских писателей под знамя социалистического реализма. Казарменные порядки внедряла его же идея жесткой организации литературного процесса и оброненная им невзначай мысль о поточной "выпечке" поэтов и писателей в единственном в мире Литературном институте.
Когда я работал в издательстве, ко мне приходили бывшие однокашники. Одежонка ветхая, вид затравленный, в глазах тревога и смятение.
- Иван, помнишь, как мы учились, жили в Переделкино?
- Как не помнить! Студенческие годы - их не забыть.
- Да, вот… не печатают. Весь пообносился, залез в долги, - дал бы мне аванс.
- Да под что же? Клади на стол рукопись. Если стоящая, держать не станем.
- Ах, рукопись! Есть у меня задумка, и кое-что начато, да вот… не могу закончить. Суета заедает.
Посидит, посидит такой бедолага, выплачет душу и… пойдет дальше задумывать, начинать и не заканчивать. Знал бы отец социалистического реализма, сколько подобных мытарей наплодил он и пустил по белу свету. Я как-то подсчитывал: из трехсот человек, учившихся в моем потоке, лишь с десяток мог бы назвать серьезных литераторов. И все они стали бы таковыми и без института. Правда, в нашем же потоке учились такие "суперпоэты", как Евтушенко, Ахмадулина, Гладилин, Кузнецов… Но это популисты, мастера скандалов и саморекламы, - они литературу не делают. И слава их переменчива: сегодня у них одно лицо, завтра - другое. Им не завидовать надо, пожалеть впору.
Иван Бездомный - первая ласточка из несостоявшихся "корифеев". Впрочем, уже тогда, на заре советской власти, они стали плодиться сотнями, тысячами. Кто-то из героев Булгакова заметил: "…нас в Моссолите три тысячи… сто одиннадцать человек".
И это только в Москве!
Кстати, заметим, что сам-то Булгаков, как и Маяковский, не был членом Московской писательской организации. Сорокин, слава Богу, член Союза писателей, он даже будто бы один из секретарей. И я не хочу поставить его в ряд с Бездомным. Он в юношескую пору писал хорошие стихи.
В предместье Сергиева Посада, в нашей писательской колонии, живет критик Виктор Чалмаев. В самом молодом возрасте удостоился он шумной и завидной славы. В нескольких статьях Чалмаев, вслед за Михаилом Лобановым, написавшим статью "Просвещенное мещанство", напал на леворадикалов в литературе, убедительно показал художественную несостоятельность авангардистов из журнала "Юность" и так же, как Лобанов, стал одним из самых популярных критиков русского патриотического толка. Его принялась "громить" левацкая пресса, находившаяся уже тогда в руках "Геббельсов", как ныне говорят о желтой прессе.
Чалмаев был на седьмом небе, - его знали, с ним считались, его боялись.
Виктор в это время уже много пил, почти каждый день, хотя, впрочем, не упивался. Очевидно, пил на радостях.
Но со временем репутация "крамольного" автора, как петля, затягивалась все туже, - судьба, которая в той или иной степени постигала почти каждого жителя нашей семхозовской колонии. В редакциях газет, журналов, в издательствах его встречали все холоднее, - опасались прослыть сторонниками Лобанова, Чалмаева и тем заслужить немилость влиятельных лиц, втайне, а подчас и явно защищавших авторов "Юности". В идеологическом отделе ЦК КПСС все большую силу набирал "отец" авангардистов Александр Яковлев. Вскоре он станет шефом идеологической службы партии, потом на время Брежнев пошлет его послом в Канаду, а уж затем, после Брежнева, он из Канады будет возвращен и въедет в Москву на белом коне, - уже в роли члена Политбюро, второго человека в государстве. Ныне многие полагают, что он-то и является главным архитектором перестройки, изобретателем той мины, которая была заложена в основание русского государства и, не взрываясь, стала крушить его и разваливать.
В то время, шестидесятых и начала семидесятых годов, эта мина только еще подводилась, Яковлев лихорадочно подтягивал к Старой площади войска своих сторонников, бойцов бесшумного фронта. Особенно много их становилось в редакциях, в издательствах, во всех средствах массовой информации, в очагах культуры, искусства, науки.
Патриотически настроенным критикам было особенно трудно - их перестали печатать. И Чалмаев очень скоро очутился в положении Шевцова, Фирсова, Кобзева. О нем вдруг замолчали. Его нет, не было и не будет. Так решили Чаковский из "Литературки", Панкин из "Комсомолки", Аджубей из "Известий", Зимянин из "Правды" и прочие газетные "князья", хорошо знавшие, чего требуют от них Брежнев, Суслов, Яковлев - праотцы наших доморощенных "Геббельсов".
Чалмаеву в это время совсем было трудно. Если мы, прозаики, еще могли где-то выпустить повесть, роман, рассказы, то для статей, защищающих русскую патриотическую литературу, места не было.
И Чалмаев все больше пил. Тихо, упорно - малыми дозами. Пьяным по-прежнему не напивался.